Я русский

что значит быть русским человеком

Я русский

Архивы сайта iamruss.ru за июль месяц 2015 года

Кто любит Россию, тот должен желать для нее свободы; прежде всего свободы для самой России как государства, ее международной независимости, ее державной самостоятельности; далее – свободы для России как национального, хотя и многочленного единства, т. е. творческой нестесненности, любовного взращивания русской и всех других российски-нерусских национальных культур; и, наконец, – свободы для русских людей, как множества духовных и хозяйственных личностей, свободы для всех нас, как живых субъектов права: свободы веры, искания правды, творчества, труда и собственности.

Это требование свободы есть основное, неоспоримое, аксиоматическое… Его необходимо продумать и прочувствовать до конца. Его необходимо принять духом и волею, чтобы уже не колебаться. Грядущая Россия должна быть свободна и будет свободна. Отвергающий эту аксиому жизни будет готовить и ей, и нам всем, и нашим детям и внукам – распад, соблазн и порабощение. Спорить здесь можно не о самой свободе, а лишь о мере и о формах ее политического и хозяйственного осуществления.

Необходимо прежде всего признать, что старый спор между «либералами» и «антилибералами» потерял свой былой смысл и обновился. За последние десятилетия в мире совершились события, которые сделали этот спор устаревшим. Впервые за всю свою историю мир увидел тоталитарное государство и испытал, что значит лишиться всякой свободы; он увидел и понял, что такой строй восстает и против Бога, и против всех законов созданной им природы; что он превращает человека – не то в раба, не то в машину; что такой строй служит делу дьявола и что он поэтому обречен и гибелен!

В результате этого спор о свободе передвинулся и углубился. Оказалось, что он вращался на поверхности жизни и касался всего лишь некоторых отдельных видов личной свободы, о мере и о формах которой можно спорить и теперь, разрешая этот спорный вопрос различно в разных странах, ибо и здесь, как во всех человеческих делах, нет единого, спасительного рецепта для всех времен и народов.

Оказалось, что либералы не предусмотрели, что крайняя или несвоевременная и неуместно предоставленная свобода ведет к разнузданию и порабощению; они не предугадали, что человек, не созревший для свободы, может злоупотребить ею в разнуздании и продать ее за личный или классовый интерес, за частный прибыток; что в мире встанут поработители, которым он и отдастся в рабство; они сумеют зажать разнуздавшихся, извести людей чести и совести, сорганизовать злых, заставить своих новых рабов служить себе за страх пуще, чем за совесть – и тогда посягнут на порабощение и всех остальных народов, всего мира. Либералы с ужасом поняли, что они хотели совсем иного: они готовились к идиллии, а настал разврат… И даже самые крайние либералы, – анархисты, – с отвращением увидели безобразное убийство черни и живой ад тоталитарного коммунизма (князь Петр Кропоткин). Но было уже поздно. Безмерная свобода есть или ребяческая мечта или соблазн дьявола, а в жизни – то и другое вместе. Зло скрывается совсем не «в принуждении» и не в «государственности», как проповедовал Лев Толстой, а в безбожной и злой человеческой воле, которой безумно предоставлять «свободу». И потому всякая свобода должна иметь свою меру и форму, и притом у каждого народа – свою особую…

С другой стороны, оказалось, что противники либерализма гораздо вернее предвидели опасности разнуздания и тирании; но и они отрицали только известные виды свободы, которые они считали развращающими и опасными. Они и не думали отвергать всякую свободу и всю свободу, но всегда разумели человека как существо самостоятельное, призванное внутреннему (духовному) самоуправлению и самодеятельности. Уже дохристианское римское право, выговорившее парадоксальное утверждение – «раб есть вещь», не сумело и не захотело проводить в жизнь это духовно противоестественное обобщение и постоянно отступало от него в сторону права и свободы. А после торжества христианства, с его учением о личной, нравственно-ответственной и бессмертной душе, человек явился нам живым и творческим центром нравственной самодеятельности. Самые последовательные антилибералы, вроде английского философа Гоббса, начинали с человеческой самодеятельности и свободы, пытаясь примирить и уравновесить множество состязающихся личных центров, не угашая их жизни и творчества; и никто не думал о возможности или желательности коммунистического бедлама.

Итак, новейшее тоталитарное государство явилось великим потрясением и для сторонников политической свободы, и для их противников. Этого исхода, такой развязки – никто не ожидал. Перед таким финалом старые споры потеряли свой смысл, и ныне весь вопрос должен быть поставлен и разрешен заново.

Историческое наказание было очень сурово и наставительно: кто не дорожит свободой, этим Божьим благом, – кто злоупотребляет им или торгует им, – тот лишается его, лишается целиком, до конца, до погибели, чтобы другие на его примере научились ценить его… Мы имели в дореволюционной России: свободу веры, исследования, слова, печати, труда, собственности, неполную свободу союзов, свободные выборы в законодательное собрание, чрезвычайно разветвленное и всестороннее общественное самоуправление, – и роптали… И только тогда, когда пришла настоящая полная несвобода, – цельная до конца, до погибели, – тогда мы поняли, сколь свободны мы были в императорской России и чего мы лишились… – не «мы, русская буржуазия», и не «мы, русская интеллигенция», – а мы, русский народ всех званий, сословий и племен… Ибо все утратили всё.

Русские люди роптали на то, что недостаточно ограждены права личности; казалось бы, следовало им совершенствовать в стране соответствующие законы и порядки, ибо огражденность личных прав ни в одной стране не сваливалась с неба, но они «уверовали» в революцию, которая впервые «все даст, и устроит»; а революция отвергла личность и совсем отменила и попрала ее права. Русские люди тянули к экспроприации и социализации земель – одни хотели получить чужое в неограниченном количестве и даром, другие «уверовали», будто русский мужик только и мечтает о том, чтобы ему ничего не принадлежало, а только – все общине; а революция отняла все у всех, погасила частную собственность и ввела вожделенный «социализм». Русские люди роптали на государственную цензуру, – «пусть всякий пишет кто во что горазд, и пусть ему никто не мешает»; за эту глупую и наивную безмерность история подарила им коммунистическую монополию мысли, слова, печати и преподавания. Русские люди отходили от своей Церкви и не участвовали в ее жизни, а о духовенстве рассказывали друг другу плоские анекдоты; и вот дьявол истории поднял вихрь безбожия, гонений и кощунств.

Тогда русский народ понял, что он был свободен и стал рабом; что императорская Россия никогда не стремилась создать тоталитарный режим; что Россия при Государях строилась совсем не полицейским гнетом, как писали тогда радикальные газетчики, а национальным самоуправлением.

Только совсем неосведомленные и зложелательные иностранцы, да теперь свои доморощенные клеветники без стыда и совести – могут говорить о «деспотическом строе» или о «народном рабстве» в России применительно к 20 веку. Со стороны иностранцев это до известной степени понятно: они не понимают, что самое пространство всегда требовало в России децентрализации и самоуправления; что опасность анархии всегда была в России больше, чем возможность авторитарного зажима; что самое дыхание Православной Церкви обеспечивало нам признание личного начала и вовлечение сердца в строительство государства; что наши многоплеменность, многоязычность и многоверие – делали у нас самоуправление неискоренимым; что самые властные русские Государи, как Петр Великий, заботились больше всего о том, чтобы поднять народную самодеятельность; что самый консервативный русский царь, Николай Павлович, систематически подготовлял освобождение крестьян и прямо называл крепостное право «началом зла». Иностранцы не знают Россию, меряют ее своим маленьким аршинчиком и потому ошибаются. Другое дело – доморощенные поносители, которые и теперь еще имеют бесстыдство писать о России как о «каторжной империи», которая якобы держалась «похотью власти» и «радостью унижения слабых» (смотри статью пресловутого Федотова в 16 книжке «Нового Журнала»).

Скажем же однажды сами себе: культура законности и свободы бесспорно нуждалась в России в дальнейшем совершенствовании, но к началу 20 века русский народ имел в основном посильную для него свободу, которую он утратил целиком при Советах. При Императоре Николае II народная самодеятельность в России непрерывно крепла и росла: и в расцвете земства и городов, и в трудах Государственной Думы, и в движении за восстановление Православной Соборности, и в личной земельной собственности Столыпина, и в росте кооперации, и в движении за свободные рабочие союзы, и просто в нестесняемой правительством культурной инициативе самого населения на всех поприщах жизни. Словом России грозило не «самодержавие трона», а разнуздание народа, над которым работали революционные партии; опасность лежала совсем не в «деспотическом режиме», а в неукрепленности массового правосознания; страшна была не реакция, а революция…

После революционного порабощения русский народ, может быть, поймет, что он жил доселе не в рабстве, а в свободе; что свобода есть неотъемлемое право человека на законно урегулированную самодеятельность, но отнюдь не право на революцию или на грабеж; что свобода всегда будет иметь свои законные пределы; что у разных народов мера свободы бывает различна и что она зависит от укорененности и несоблазнимости общенародного правосознания.

Мы не сомневаемся: Россия вернет себе свободу, укрепит ее и приучит свой народ к свободной лояльности. Но в дьявольской школе тоталитарного коммунизма она научится ценить свободу, не злоупотреблять ею, не торговать ею и стойко блюсти ее законные пределы.

Всякий политический строй имеет свои жизненные основы – в душевном укладе народа, в его правосознании и в его социальном строении. Исчезают эти основы – и политический строй вырождается: сначала в свою зловещую карикатуру, а потом в свою прямую противоположность. Отсутствие этих основ в жизни народа означает, что этот народ неспособен к такому политическому строю; что этого государственного устройства совсем не следует у него вводить под опасением гибельных последствий. Так, нелепо предлагать монархический или аристократический строй для Швейцарии или для Соединенных Штатов; введение республики в Германии только и могло кончиться демагогической тиранией; свергнуть монархию в Греции, в Югославии или в Испании – значило бы поставить эти страны на край гибели и т. д. История учит нас всему этому на каждом шагу; но доктринеры не учатся у истории, они сами думают поучать историю, подчиняя ее своим теоретическим выдумкам.

Так и демократия имеет свои жизненные основы – в духе народа, в его правосознании, в его социальном укладе. Нет этих основ, и демократия выродится – или в охлократию (засилье черни), или в тиранию. Каковы же эти основы?

Демократия (по-русски – «народоправство») предполагает в народе способность не только вести государственную жизнь, но именно править государством.

Для этого народу необходимо прежде всего уверенное и живое чувство государственной ответственности: «от того, что я делаю, как я держу себя и за что голосую, – зависит судьба моего народа, моего государства, моя собственная, моих детей и внуков: за все это я отвечаю; все это я должен делать по чести и совести». Это есть сразу чувство творческой связи между собой и государством и чувство предстояния (Богу, родине и совести, чести и грядущим поколениям). Народ, лишенный чувства ответственности, не способен к народоправ-ству: он поведет себя безответственно и погубит все дело. И пока это чувство в нем не воспитано – взваливать на него бремя народоправства можно только сослепу, от доктринерства и от своей собственной безответственности.

Во-вторых, народоправство неосуществимо без свободной лояльности и без элементарной честности. Народ, не научившийся чтить закон и добровольно соблюдать его за совесть, не будет уважать ни своего государственного устройства, ни им самим изданных законов; всяческое правонарушение окажется основной формой его жизни, и во всех делах его водворится «черный рынок». Мало этого, этот народ окажется неспособным ни к контролю, ни к суду, ни к принудительным мерам, ни к мобилизации своей армии; ибо в основе всего этого лежит добровольное закононаблюдение, чувство долга и неподкупность. Но где законы не уважаются, так особенно и непрестанно попираются законы имущественные: грани между «твоим и моим», между «моим и общественным», между «моим и казенным» утрачиваются: в жизнь внедряется всяческое воровство и мошенничество, продажность и взяточничество; люди не стыдятся уголовщины – и народоправство становится своей собственной карикатурой. Первая же война провалит его с позором.

В-третьих, народоправство требует от народа государственно-политического кругозора, соответствующего размерам страны и державным задачам этого народа. Малому, ниоткуда не угрожаемому народу достаточно уездного политического горизонта: датчанину можно обойтись без того кругозора, который необходим англичанину; гражданин княжества Монако может не видеть далее своей колокольни; но американский «изоляционист» есть близорукая «деревенщина»; и русский калужанин, отвергающий борьбу за морские берега на том основании, что «нам, калуцким, моря не надо», не способен к народоправству. Народ, не понимающий своих исторических и державных задач, создаст жалкую карикатуру на демократию и погубит себя и свою культуру.

В-четвертых, народоправство требует от народной толщи – известных знаний и самостоятельного мышления о знаемом. Есть степень народного невежества, при которой вводить демократию можно только для того, чтобы надругаться над ней. Народ, не знающий ни истории, ни географии своей страны, – не увидит сам себя; и все его голосования будут бессмысленны. Народ, не понимающий своего хозяйства, будет обманут первой же шайкой демагогов. Народ, не способный самостоятельно мыслить о своей судьбе и о своем государстве, будет цепляться за подсказываемые ему фальшивые лозунги и побежит за льстивыми предателями. Мировая конъюнктура есть обстояние сложное – и дипломатически, и стратегически, и экономически, и национально, и религиозно. К какому народоправству способен народ, не знающий ничего верного о других народах, о их жизни, интересах, претензиях, планах и намерениях? Ни к какому! Он политически слеп и дипломатически глух; в финансовых вопросах он подобен ребенку; в делах культуры и науки он некомпетентен; в делах стратегии и войны он беспомощен. Что же весит его голосование? У темного человека «право голоса» будет всегда украдено политическим жуликом…

В-пятых, народоправство осуществимо только там, где народу присуща сила личного характера. Что сделает со своим «голосом» человек, лишенный чувства собственного достоинства? Он продаст его повыгоднее первому же ловкому покупателю голосов.

Во что превратится избирательная кампания у народа, лишенного моральной дисциплины? В погромы, в резню, в гражданскую войну. Массы людей, отучившихся от взаимного уважения и доверия, не способны ни к честной организации, ни к сговору, ни к координации сил. Народ без характера – быстро разложит «народоправство» в анархию, в войну всех против всех.

Однако помимо этих духовных основ и условий демократии есть еще социальные основы.

Во-первых, народ, потерявший оседлость жилища, крепость семьи и уважение к труду, становится беспочвенным и политически несостоятельным; он приближается к римскому плебсу эпохи цезаризма. Люди перестают быть политическими индивидуумами и становятся пылью, трагическим сором, несущимся по ветру. Вспомните войну Белой и Алой розы, перечитайте исторические драмы Шекспира и не делайте себе иллюзий! Кто не имеет оседлого жилища, тот легко становится «ландскнехтом», ищущим себя «кондотьери». Кто не дорожит традициями своего честного рода и своим семейным очагом, тот превращается незаметно в авантюриста. У кого отнят смысл труда, тот перестает быть гражданином. Народ, находящийся в таком состоянии, не способен к государственному самоуправлению, к корпоративному строю, к демократии.

Во-вторых, участник народоправства должен иметь волевую независимость и гражданское мужество. Это дается не легко. Легче всего это дается человеку, имущественно стоящему на своих ногах: крестьянину-собственнику, людям «среднего класса», квалифицированному кадру пролетариата, богатым гражданам. Именно в этих слоях демократия и имеет свою главную опору. Обнищавший народ, опустившийся до состояния черни, быстро выродит и погубит всякое народоправство.

Наконец, некая исторически-национальная и государственная ткань солидарности. Люди должны быть вращены в нее трудом, семейственностью, правосознанием, религиозным чувством и патриотизмом. Ею держится всякое государство, особливо же демократическое. Нет ее, нет этой незримой творческой спайки в национальное всеединство – и корпоративное устройство государства становится неосуществимым. Тогда надо искать спасения в государстве-учреждении, которое должно будет медленно, но упорно крепить эту ткань солидарности и растить корпоративные навыки, т. е. демократические способности в народной массе…

Такова основа демократии.

Взвесив все, высказанное нами об основах народоправства, всякий трезво мыслящий и ответственный демократ должен со скорбью признать, что русский народ после тридцатилетнего разгрома, насилия, обнищания и всяческого разврата – окажется неспособным к осуществлению демократического строя, до тех пор пока он не восстановит в себе честь, совесть и национально-государственный смысл. Ныне в его душе все элементарные и необходимые основы народоправства подорваны, поруганы, извращены или прямо упразднены тоталитарными коммунистами. Русский народ существует, но существование его подобно мученическому унижению его собственных беспризорных детей. Состояние его, – религиозное, духовное, интеллектуальное, волевое, политическое, хозяйственное, трудовое, семейственное и бытовое, – таково, что введение народоправства обещает ему не правопорядок, а хаос, не возрождение, а распад, не целение, а «войну всех против всех»; это было бы последним и горшим бедствием. За кошмарной эпохой революционного «якобинства» началась бы эпоха затяжной «жирондистской» анархии – со свирепой крайне правой тиранией в заключение. Ребячливо и безответственно – закрывать себе на это глаза.

Поэтому первое, что обязан выговорить идейный и ответственный демократ, есть пессимистический диагноз и прогноз: коммунистическая революция не приблизила Россию к народоправству, напротив – она подорвала все его живые основы, имеющиеся налицо в Императорской России.

Революция длится уже 32 года; и она еще не окончена. За это время коммунисты сделали все, чтобы убить в некоммунистической массе русского народа чувство государственной ответственности и духовного предстояния; чтобы сделать государственное начало ненавистным для русской души синонимом бессмысленной каторги; чтобы отучить русского человека от свободного и верного политического изволения; чтобы погасить в его душе гражданина и приучить его к рабству; чтобы внушить ему презрение к унижениям избирательной комедии. Какое же «народоправство» может быть построено на этом?

За эти долгие, мучительные годы советская власть делала все, чтобы отучить русских людей от свободной лояльности, чтобы смешать ее в душах с пресмыканием, с грубой лестью и подлым доносительством. В советской России право стало равнозначным произволу и насилию; в душах угашалось всякое уважение к закону; правонарушение стало основной и необходимой формой жизни. Еще в 1919 году из Совнаркома была формулирована директива: «Сущность революции состоит в открытом попирании всякого права, включая и собственные декреты революции». И вот, по этой директиве – чиновник становится разбойником и взяточником, а социальный отброс возводился в чиновники. Загнанный же русский обыватель, в порядке жизненной самообороны от революционного разбоя, превратил «блат» в естественный и неизбежный способ борьбы за существование. Сверху сделано было все, чтобы смешать «мое» и «твое», «мое и казенное» – в одну неразличимую кучу, чтобы вытравить из душ всякую имущественную законность и честность. Какую же демократию можно построить на таком «воровстве»?

Коммунисты и поныне продолжают делать все, чтобы лишить народ русского национально-государственного кругозора и подменить его всемирно революционным угаром, заносчивостью, самоуверенностью международного авантюризма. То чувство державной правоты и державной меры, которое столетиями воспитывалось в русской душе и на котором строилась вся Русь от Киева до Петербурга, попрано и распалось. Четвертый десяток лет коммунисты истощают без всякого национального смысла жертвенность, чувство долга и силу служения, присущие русскому народу, как редко какому другому; проматывается русский патриотизм; разочаровывается русское самоотвержение; русский гражданин проходит величайшую принудительную школу политического разврата. Нужно совсем не знать историю и ничего не понимать в политике, чтобы пытаться строить демократию на этом разврате.

Русский человек никогда не жил чужою мыслью. Он всегда предпочитал думать «глупо», но самостоятельно: идти вразброд и тонуть в разногласии, но не подчиняться слепо чужому авторитету. И вот четвертый десяток лет из него выколачивают революционной «учебой», голодом, страхом, навязчивой пропагандой и партийной монополией печати способность к самостоятельной мысли. В его образовании – все опошлено, искажено и пролгано; в его принудительном «миросозерцании» – все мертво, трафаретно, безбожно и аморально. Он в течение целых поколений оторван от верного знания – и о самом себе, и о других народах. Он слеп в политике и часто не знает о своей слепоте и все чаще принимает свою слепоту за высшую умственную «зрячесть». Предлагать ему народоправство можно только в надежде заменить тоталитарный трафарет коммунистов новым, тоже тоталитарным партийным трафаретом. Что же может быть противнее истинному демократу, чем такая фальсификация «народоправства»? Или они попытаются создать новый «демократический фашизм», чтобы, воспевая свободу, попирать ее от лица новой, неслыханной в истории псевдодемократии?

После большевиков Россию может спасти – или величайшая государственная дисциплинированность русского народа или же национально-государственно-воспитывающая диктатура. Какая же психологическая наивность нужна для того, чтобы верить, будто русский народ, всегда страдавший недостатком характера, силы воли, дисциплины, взаимного уважения и доверия, найдет в себе именно после этих долгих лет рабства и растления эту сверхвыдержку, эту сверхумеренность, сверхволю и сверхсолидарность для осуществления демократического строя?

Подорваны все духовные и все социальные основы демократии – вплоть до оседлости, вплоть до веры в труд, вплоть до уважения к честно нажитому имуществу. В клочки разодрана ткань национальной солидарности. Повсюду скопилась невиданная жажда мести. Массы мечтают о том, чтобы стряхнуть с себя гипноз подлого страха и ответить на затяжной организованный террор – бурным дезорганизованным террором. И в этот момент им предложат: 1. «Демократическую свободу»; 2. «Право всяческого самоопределения» и 3. «Доктрину народного суверенитета». Кто же будет отвечать за неизбежные последствия этого?..

Мы должны предвидеть, что трезвые политические соображения, изложенные в двух последних статьях «Наших Задач» не убедят «доктринеров от демократии». Они внушили себе раз навсегда, что демократическая форма государственной жизни есть высшая и самостоятельная ценность, воздух бытия, свет жизни, радость существования, гарантия всяческой справедливости, смысл творчества… Так они и ставили этот вопрос перед началом революции, когда по их директивам из всех углов страны, бывало, шли резолюции: пока нет истинно демократического учредительного собрания – невозможно ни научить, ни учиться, ни лечить, ни лечиться, ни заседать, ни обсуждать, ни решать, ни торговать, ни печатать, ни вообще вести какую бы то ни было жизнь. Словом, демократия или гибель! Казалось бы, опыт истории мог научить их чему-нибудь: в 1917 году демократия развернулась в России на полной свободе и принесла с собой сущую гибель. Но разве доктринеры учатся у Истории? Прошло более тридцати лет, наполненных бедствием. И вот мы опять перед тем же вопросом и слышим опять то же решение и тот же ответ: демократия немедленно и во что бы то ни стало, ни с чем не считаясь, любою ценою, ибо она есть воздух бытия, свет жизни, радость существования, гарантия всяческой справедливости, смысл творчества и т. д.

Наша патриотическая тревога о России ничего не говорит им. Мы спрашиваем: что сделает из политической свободы человек, который не созрел для нее и переживает ее как разнуздание? Ведь мы прожили 1917 год с открытыми глазами и с сердцем, обливающимся кровью! Мы наблюдали и учились. Мы учились и научились. Мы спрашиваем: чем же заполнит такой человек свои политические права теперь, после тридцати или сорокалетнего революционного рабства? Что даст своей стране такой человек, злоупотребляя всеми свободами, выбирая криводушно, голосуя продажно, решая все вопросы государства на основах воровства, мести и жадности? Что же можно будет сделать, если окажется, что он сам становится опаснейшим врагом чужой и общей свободы?

Мы должны предвидеть, что эти вопросы ничего не скажут доктринерам. Они ответят нам на это приблизительно так.

«Чтобы приучить людей к истинной свободе, надо непременно дать им полную свободу. Чтобы пробудить правосознание в народе, надо предоставить все на его усмотрение. Чтобы проснулась честность, лучше всего дать людям возможность воровать и не воровать, – тогда только они поймут на собственном опыте, что вором быть постыдно. Чтобы приучить людей к осмысленному голосованию, необходимо дать им право располагать своим голосом свободно: лет десять, двадцать, тридцать, а может быть и больше, они будут торговать своими голосами (продавая их за иностранную валюту), голосовать за демагогов, за интернациональных агентов, за политических проходимцев и просто за своих домашних жуликов, а впоследствии, пройдя через все это, они научатся голосовать умнее и лучше. Все народы шли этим путем и так учились демократии; русский народ не лучше прочих. Когда ребенок учится ходить, то он первое время падает: что же из этого? Стрелок не сразу попадает в цель, а сначала много и долго промахивается. Только самоуправляясь, люди приучаются к самоуправлению. Кто боится воды, тот никогда не научится плавать: Россия должна сделаться демократическим государством как можно скорее и во что бы то ни стало, любою ценою. Это главное, это самое важное. Если она при этом еще и еще пострадает, то это несущественно. Пусть осуществится демократия, хотя бы ценою всероссийского распада и нового значительного уменьшения народонаселения в России! За науку свободы никакая цена невысока. Надо выбирать. Одно из двух: или тоталитарное рабство – или последовательная демократия. Третьего исхода нет!»

Так скажут нам политические доктринеры…

Мы ответим им.

«Нет, есть еще третий исход, и именно он должен быть найден и осуществлен в жизни: это твердая, национально-патриотическая и по идее либеральная диктатура, помогающая народу выделить кверху свои подлинно лучшие силы и воспитывающая народ к трезвлению, к свободной лояльности, к самоуправлению и к органическому участию в государственном строительстве. Только такая диктатура и может спасти Россию от анархии и затяжных гражданских войн».

«Чтобы приучить людей к свободе, надо давать им столько свободы, сколько они в состоянии принять и жизненно наполнить, не погубляя себя и своего государства; безмерная и непосильная свобода всегда была и всегда будет – сущим политическим ядом».

«Чтобы пробудить правосознание в народе, надо воззвать к его чести, оградить его от погромных эксцессов властными запретами и предоставить на усмотрение народа не более того, чем сколько он сумеет поднять и понести, не погубляя себя и своего государства. Безмерные полномочия никогда не приводили к добру, а только вызывали политическое опьянение и разнуздание страстей. И ныне ни одна государственная конституция не предоставляет ни одному народу таких полномочий».

«Чтобы проснулась и окрепла честность, отнюдь не надо выпускать из тюрем всех уголовных (как это было сделано в России в марте 1917 года) и отнюдь не надо обеспечивать им безнаказанность. Честность есть разновидность свободной лояльности, а она воспитывается поколениями. Сентиментальное и фальшивое непротивленчество только поощряет злое начало в людях».

«Чтобы приучить людей к государственно-верному изволению, надо начинать с ограниченного права голоса: давать его только оседлым, только семейным, только работящим, только никогда не служившим компартии, только возрастно зрелым, только приемлемым и для избирателей и для национальной власти. Иными словами: надо начинать с системы не имущественных цензов, обеспечивающих необходимый минимум почвенности, честности и государственного смысла, с тем чтобы в дальнейшем, по мере оздоровления народа и страны, расширять круг голосующих. Все остальное было бы доктринерским безумием и погублением России».

«Зачем говорить заведомую неправду, будто все народы шли этим путем?

На самом деле ни один народ не имел такого пространства, такого климата, таких границ, такого исторического бремени, такого многонационального состава, таких трудностей и соблазнов, такой героической жертвенности, такого государства и такой культуры! Ни один народ не проходил через такое мученическое насилие и растление, какое принесла с собой коммунистическая революция».

«Глупо ссылаться на падающего ребенка, ибо ныне дело идет не о детском синяке, а о бытии России. Еще глупее ссылаться на промахивающегося стрелка, ибо промах не беда, а вторичное доктринерское надругательство над свободою и над участием народа в государственном самоуправлении (ибо первое надругательство состоялось в 1917 году и длилось с февраля до декабря!) неизбежно закончится новым потоком национальных бедствий».

«Самое важное – это бытие России. Она должна прежде всего восстать из порабощения и возобновить свою хозяйственную и духовную жизнь. А потом только, в меру своих наличных способностей к корпоративно-государственной форме, – она может думать о своем демократическом облачении. Россия должна продолжать свое великое, вековое, религиозно-национальное Дело, свое общечеловеческое культурное служение. Это главное, это самое существенное. Она не может и не должна платить «любую цену» за псевдодемократическое разнуздание, которое доктринеры называют «свободою»; от этого разнуздания они сами погибнут первые, если не успеют опять спастись за кордон. Но наша скорбь не о них, а о России. Лозунг «демократия немедленно и во что бы то ни стало» один раз привел уже в России к тоталитарной диктатуре. Он грозит такой же диктатурой и впредь, но уже антикоммунистической».

«Мы понимаем, что доктринерам – их доктрина дороже России: на то они доктринеры. Но нам Россия дороже всего, и мы не желаем ни всероссийского распада, ни нового вымирания русского народа в подготовляемых расчленителями гражданских войнах».

Да спасет нас от этого Господь!..

В одной из лучших европейских газет («Базлер Нахрихтен») была недавно помещена интересная корреспонденция из Лондона. В ней рассказывается о том, как среди англичан постепенно распространяется разочарование в социализме и отвращение к нему. Эти настроения английской массы, крепнущие на фоне почти непреодолимых экспортных и валютных затруднений, уже обнаружились в последних коммунальных выборах, давших чрезвычайно выразительный сдвиг вправо. Передаем вкратце содержание этой корреспонденции.

Огосударствление промышленности и общественной культуры в Англии, с таким увлечением проводимое правящей «Лэйбер-партией», дало весьма осязательные результаты. Число правительственных чиновников возросло с 1939 года на 50 проц. Появляются все новые, огромные бюрократические гнезда, учреждаемые парламентарным правительством и разрастающиеся бесконтрольно. Для них реквизируются без стеснения и без разбора все новые замки, отели и дома. И в Англии открыто говорят о том, что былые поместья отведены теперь под малолетних преступников, под сумасшедших и под социалистических чиновников, причем первые две категории новых обитателей «все-таки подают некоторую надежду».

Огосударствление жизни означает бюрократизацию жизни, т. е. подчинение ее мелким государственным чиновникам, их произвольному усмотрению и их обывательской глупости. Все они руководятся убеждением, что для счастья народа государственные чиновники должны регулировать жизнь не только хозяйственную, но и культурную, вплоть до последнего получаса вечернего досуга. В этом и состоит тоталитарное посягательство на гражданина. Всюду возникает чрезмерная организованность, всепроникающий контроль, контроль над контролем, неповоротливость, тяжелодумие, медленность и в результате – особый социалистический паралич жизни. Всем владеет бумага – регистрация, прошение, приказ, запрет, уведомление, донесение, циркуляр, отчет, протокол, «отношение за номером». Социализация вводится на основании министерских циркуляров («министериал ордерс»), выпускаемых в количестве около 3000 в год. Все они имеют силу закона, но их никто не знает. За несоблюдение их полагаются наказания – до двух лет тюрьмы и до 500 фунтов стерлингов штрафа. Недавно знаменитый лондонский адвокат сказал, что в Англии, наверно, нет ни одного человека, который не подлежал бы так или иначе («ведением или неведением») наказанию за несоблюдение этих премудрых законов; а они все умножаются и создают мнимый строй и мнимое хозяйство. Чтобы жить, надо их обходить, рискуя наказанием. В результате расцвел черный рынок и повальное беззаконие. Социалистическое правительство ответило на это созданием целой армии, состоящей из «офицеров принуждения» («энфорсмент офисерс») и «инспекторов», которые все время врываются в частную жизнь (в лавках, в домах и на улице) и требуют доказательств законности. А это возмущает всех поголовно, угашает в людях охоту к жизни, предприимчивость и радость труда. Это угнетает и запугивает, а англичане этого не любят.

Стоит поговорить с любым англичанином, и он расскажет вам целый ряд проявлений такой бюрократически-социалистической глупости. В ожидании мелочных «разрешений» и «постановлений» люди, подавшие прошение о пустяке, успевают переменить свою службу, уехать в другую страну и даже умереть; а инвалид с ампутированной ногой, имеющий право на двойную порцию мыла, получает требование – представить новое врачебное удостоверение о том, что его нога «все еще ампутирована»…

Таких примеров имеются буквально сотни.

Особенно поучительна история огосударствления медицинской помощи в Англии. Против такой «социализации врача» английские доктора восстали дружно с самого начала: они отвергли ее огромным большинством голосов в январе 1948 года. Тогда социалистический министр здравоохранения внес в их среду раскол: он подкупил зубных врачей перспективой огромных государственных гонораров, а когда они соблазнились и согласились, то он вскоре издал приказ об огромном сокращении этих соблазнительных гонораров. Негодование и гнев обманутых врачей не поддаются описанию.

В народе бесплатное государственное врачевание вызвало сначала сущий восторг: все обрадовались даровым очкам, парикам, челюстям и корсетам… Врачи и фельдшера оказались заваленными работой; больницы переполнились. Каждому было лестно из-за каждого пустяка бесплатно отдохнуть в госпитале; выздоравливать никто не хотел; напротив, все всем заболевали. Взаимное доверие между врачом и пациентом испарилось окончательно: осажденному врачу не до доверия, только бы «пропустить» как-нибудь всю эту ораву пациентов, тем более что каждый «государственный пациент» дает ему поголовный гонорар в 17 шиллингов (17 русских императорских полтинников); а осаждающему полупациенту важно не лечение, а ордер на бесплатное государственное добро. Один женский врач прямо признавался, что в одно утро выдавал 54 ордера на бесплатные корсеты. Если же пациенту отказать, то он пойдет к другому врачу и гонорарное «поголовье» пропало. Поэтому ордера давались 90 процентов из ста. Лысым полагается два государственно-бесплатных парика, каждый по 10 фун. ст. (100 русских рублей). До конца января 1949 г. было выплачено 36000 фун. ст. за одни парики. А вначале социализации выдавались рецепты и на другие бесплатные целебности, как то: виски, коньяк, шерри, пиво и шампанское, а также и на особые порции молока, сахара, мыла и мясных экстрактов. Однако здравоохраняющий министр скоро пришел в ужас от этих расходов и спиртные рецепты были переданы в контрольную комиссию. Впрочем, и доселе пятьдесят бесплатных предметов прописываются врачами единолично: от перевязочных средств до лекарств и подкожных впрыскиваний, а также ингаляторы, плевалки, резиновые чулки, очки, глазные зонтики, мешки для льда и т. д. Кому же не лестно запастись этим всем в порядке государственной бесплатности?

Каждый приезжий иностранец получает удостоверение, дающее ему право на бесплатное лечение. И вот, в нижней палате было сообщено, что остиндские матросы высаживаются в Англии, и во всех портах по очереди, заказывают себе повсюду челюсти, парики и очки и сбывают их на восточных рынках. Особые комиссии или больницы разрешают пластические операции лица, кресла-каталки и лечение астмы полетами на высоту – все бесплатно. Окулисты определенно сообщают, что сотни тысяч людей приобрели себе бесплатные очки, которых они никогда не носят. Государство платит оптику за каждое исследование глаз 15 шиллингов и за каждые очки 25 шиллингов; и вот оптики прописывают каждому желающему одни очки для чтения, другие для дальнего взирания и третьи для «полудистанции». Починить старые очки стоит 12 шиллингов; и пациенты предпочитают сберечь их и заказать себе две пары новых бесплатных очков, возложив на государственный бюджет расход в 8 фунт. ст. Можно представить себе, как закипела работа у врачей, дантистов, аптекарей, дрогистов, оптиков и ортопедов!

Но всякая радость имеет свой конец. На первый год парламент ассигновал на расходы по бесплатному лечению 210 миллионов фунтов стерлингов; но оказался уже дефицит в 53 миллиона фунтов. Английская толпа, как и всякая толпа, воображала, что «социалистическая бесплатность» будет покрыта «богатыми»; но оказалось что богатый класс Англии уже «выжат» так, что «бесплатность» надо покрывать нажимом на самого рядового обывателя. Бремя «социалистических благодеяний» ложится на всех и на каждого; английское министерство финансов открыто выговаривает это и разочарование в народе растет.

Поучительно, что социализм в Англии породил тот самый хозяйственно-эстетический бедлам, который мы знаем по советскому строю: тоталитарный гнет, сокращение личной инициативы, бюрократизацию жизни, произвол и глупость мелкого чиновничества, застой и омертвение в хозяйстве, поток неисполняемых законов, рост преступности, беззастенчивую погоню за бесплатностью и всеобщую деморализацию. Социализм противен и природе, и свободе, и праву, и морали, и хозяйству, и культуре.

К тем же самым выводам приходит и лорд Мельвертон, который только что вышел из «лэйбер-партии» и поместил декларативную статью в газете «Дейли-Мейл». Он пишет: «Вся национальная жизнь все более и более зашнуровывается распоряжениями, ограничениями и законами. Инициатива, дух предприимчивости и надежда утрачивают всякое право на существование. Каждый контроль требует опять-таки нового контроля и далее – контроля над новым контролем. Скромный гражданин, человек улицы, весь средний класс народа – обрекаются растущими налогами и новыми ограничениями на вымирание. Имущие слои истекают кровью. Но предстоит еще худшее: полная зависимость всех и каждого от суверенного государства и его контролеров, – вот цель, к которой мы идем… Мы знаем теперь, чем кончатся все эти иллюзорные мечты о дешевой утопии: Советский Союз дает нам наглядный пример… А еще предстоит национализация железа, стали, страхования, цемента, химической промышленности, жиров и мореплавания…»

Любопытно сопоставить с этими фактами ликующий отзыв «Социалистического Вестника» (30 окт. 1948 г.) о полной удаче английского социализма: весь этот злосчастный опыт, оказывается, «ни в малейшей мере не умалил суммы свобод британского народа»; напротив, оказались «морально-политические достижения» и «престиж правительства возрос»…

Но когда же доктринер умел наблюдать и учиться? Дело совсем безнадежное.

В определенных кругах эмиграции, склонных к политическому доктринерству и социализму, опять заговорили о «традициях», «заветах» и «идеалах» февральской революции (1917 г.), об их единоспасительности и о необходимости вернуться к ним. Поскольку при этом подразумеваются личные мечты февральских деятелей, постольку мы в этом вопросе некомпетентны. Это дело будущей истории, и притом ее биографической части: февралисты уже выпустили целый ряд мемуаров и их будущие биографы, наверное, сумеют установить, каковы были их мечты, идеалы и намерения. Но для России февральская революция нисколько не сводится к этим мечтам и идеалам: она представляет из себя ряд фатальных для русской истории деяний и событий, которые имели совершенно определенный политический уклон и неизбежно вели к совершенно определенным последствиям. И когда нам начинают восхвалять эту злосчастную, постыдную и мучительную эпоху и рекомендовать этот политический уклон, как единоспасительный, то мы чувствуем себя обязанными открыто и недвусмысленно формулировать сущность этих деяний и этих «заветов». Предоставим февральским деятелям повествовать о своих идеалах и вздыхать о своих мечтах; предоставим им оправдываться перед Богом, перед своею совестью и перед русским народом. Нас интересует не их субъективно-политические переживания, а объективно-государственный профиль февраля.

В февральской революции надо различать стихийно-массовый процесс военного разочарования, смятения, возмущения, бунта, разнуздания и духовного разложения: здесь действовали не «идеалы» и не «заветы», а нежелание идти на фронт, массовые вожделения и страсти. Это была не политика, а длительный и нараставший эксцесс, поощрявшийся и разжигавшийся слева. От этого противогосударственного и анархического «эксцесса снизу» надо отличать политическую тактику сверху. Мы будем сейчас говорить не о том, что делала «улица», «толпа» или «масса», а о тех директивах, которые проводились в жизнь сверху, о мерах Временного Правительства, воспринявшего «всю полноту власти».

Конечно, деятели февраля могут сказать нам, что улично революционная и совдеповско-большевистская ситуация была такова, что они ничего иного не могли делать, кроме того, что делали; что у них не было выбора; что в их распоряжении не было ни сил, ни средств; что они просто «рушились» вместе с государственным аппаратом, с армией и национальным хозяйством и только старались обрушиться подостойнее. Но если так, то в чем же «традиции» и «заветы» февральского Временного Правительства? Не в том ли, чтобы рушиться в либерально-демократической позе и «политически фигурировать» на тающей льдине, уносимой «полою водою революции»? О такой традиции не стоило бы говорить; к таким «заветам» нечего и призывать. Дело, конечно, обстоит иначе: февралисты и ныне поддерживают свои директивы и меры, считают их правильными и призывают новые поколения русских людей воспринять их и подражать им.

Ведь на самом деле правительство, говорившее и решавшее дела от лица русского государства с марта по ноябрь 1917 года, действовало, повелевало, разрешало, издавало указы и законы, назначало и увольняло, прокладывая совершенно определенные пути и создавая совершенно определенные традиции («заветы»). Какие же это были пути и какие традиции, заслуживающие преклонения и подражания?

1. Тактика февраля началась 1 ноября 1916 года речью Милюкова в Государственной Думе, направленной против Государя и стремившейся подорвать в народе всякое доверие к нему и его семье. Слова «глупость или измена» были восприняты всей страной как обоснованное обвинение Императора в национальной измене и как «штурмовой» сигнал к «революции – во имя победы». На самом же деле Милюков не имел никаких данных для такого обвинения и сам знал, что он никаких данных не имеет. Следственная комиссия Н.К. Муравьева, состоящая сплошь из левых деятелей, установила в дальнейшем полную неосновательность этого обвинения. А Государь и его семья запечатлели впоследствии свою верность России страшною смертью. Это означает, что измена была не на стороне Монарха, а на стороне его инсинуаторов и диффаматоров (ибо выступление Милюкова было обдумано и решено не им единолично).

Такова исходная директива февраля: поднять революцию во время войны, не считаясь с войной, прикрываясь ее целями и начать эту революцию изменническою клеветою на законного Государя.

2. Следующим актом революции был «Приказ № 1». Нам безразлична подробная история его составления и опубликования; не существенны и имена его составителей. Существенно то, что он, по своему точному тексту и смыслу, сделал следующее: 1. Он ввел в армию выбранные «Комитеты от нижних чинов» и призвал в Совдеп представителей от «воинских частей» (пункты 1 и 2); 2. Политически – он подчинил армию выбранным комитетам и Совдепу, введя тем двоевластие и представив право и комитетам и Совдепу дезавуировать приказы Военного командования (пункт 3); 3. Он противопоставил приказам Военной Комиссии Государственной Думы – приказы Совдепа и ввел тем троевластие, т. е. полную и окончательную смуту (пункт 4); 4. Он изъял все оружие армии из ведения ее командного состава, отдав его в распоряжение ротных и батальонных комитетов; этим он вызывающе деградировал все русское офицерство в глазах солдат и всего народа (пункт 5); 5. Вне строя и службы – он провозгласил «политические права солдата», отменил вставание во фронт и отдание чести (пункт 6); 6. Наконец, он отменил субординационное титулование командного состава и превратил солдатские ротные комитеты в судилище над офицерами (пункт 7). Всем этим он вовлек армию в революционную политику и революционное разложение; и сделал ее совершенно небоеспособной.

Этот приказ мы цитируем по тексту, помещенному в номере 3 «Известий Петроградского Совета». Текст его, найденный нами во французском издании книги Керенского – не соответствует подлинному и первоначальному русскому тексту: он переведен неточно-смягчающе, пункт четвертый пропущен, так же, как и пункт о «невставании во фронт» и «неотдании чести».

Напрасно указывают на то, что приказ Номер Первый касался только «гарнизона Петроградского Округа»; в действительности он был разослан по всей русской армии, читался и применялся везде.

Существенно также, что этот приказ не был отменен ни военным министром, ни Временным Правительством, ни революционной думой. Мало того, провозглашение «политических прав солдата» было через несколько дней подтверждено всем составом Временного Правительства, а также приказом № 114 военного министра Гучкова, о чем сообщает в своих воспоминаниях и Керенский (с. 168 и сл., с. 395 франц. издания).

Такова вторая директива февраля: политизировать воюющую армию; подорвать военную субординацию в ней; и, следовательно, – внести в нее революцию, разложить ее и лишить ее боеспособности: все это из опасения, как бы верная армия не подавила революцию.

3. Следующим актом революции была амнистия всем преступникам, как политическим, так и уголовным. Она была дана 19 марта 1917 года. О ней не раз упоминает в своих воспоминаниях Начальник Всероссийского Уголовного Розыска А.Ф. Кошко (т. I, с. 214. II, 22. III, 151). По соображениям, подсказанным фальшивою сентиментальностью и полным отсутствием государственного смысла, – в хаос революции было выброшено несколько сот тысяч опытных воров и удостоверенных убийц, которые тогда же объединились на съезде «уголовных деятелей» и, конечно, начали, как надо было предвидеть, «новую жизнь»: одна часть вступила в коммунистическую партию и даже прямо в ЧК, другая «завязалась» в толпе и возобновила свою прежнюю деятельность, но уже не угрожаемая распавшимся уголовным розыском.

Такова третья директива февраля: от «гуманной» веры в «человека» и от доктринерской веры в «свободу» – разнуздать все наличные в стране злые и преступные силы от большевиков до профессиональных рецидивистов.

4. Следующим актом Временного Правительства был разрыв с политически опытными и социально-почвенными силами, ликвидация всего наличного государственного аппарата, как якобы контрреволюционного, и повальное дезавуирование прежней администрации. В результате этого распались все силы, способные поддержать порядок, а силам беспорядка были открыты все возможности. На место профессионального администратора – стал дилетант; опытные деятели порядка заменились неопытными, но пронырливыми болтунами; наивнейшие «общественные деятели» взялись за дело, в котором они ничего не понимали; и даже в славный и мудрый Правительственный Сенат были введены бездарные доценты и леворадикальные адвокаты.

Такова четвертая директива февраля: разрушить аппарат государственного порядка, которым держалась страна; на все места выдвигать левых, независимо от их неопытности, неумения, бездарности, неискренности и авантюризма; т. е. снижать качество государственного кадра в стране.

Систематическое разрушение государственного аппарата, проводившееся Временным Правительством, объясняется прежде всего отвращением февралистов к государственному принуждению.

5. В русском либерале 19 века дремал сентиментальный анархист: либерал начинал с мечты о свободе, воспринимал от всего христианства одно только требование «гуманности», отрицал «насилие», а потом и «всякое принуждение» и кончал в безвластье. Так, для Керенского («Воспоминания» гл. I) – государственное принуждение сводится к «террору» и «гильотине»; смертная казнь есть для него «классическое орудие самодержавия»; в русской дореволюционной администрации он видит «лакеев» и палачей Николая II. Все это, конечно, отвергается с негодованием. Напротив, Временное Правительство «творило новое государство», основанное на «любви к ближнему», на «гуманности, терпимости, прощении и кротости». Внешне это выглядело как «слабость», но на самом деле требовало, видите ли, «великой силы характера».

Вот откуда это разложение власти: февралисты ничего не понимали и ныне ничего не понимают в государстве, в его сущности и действии. Тайна государственного импонирования; сила повелевающего и воспринимающего внушения; секрет народного уважения и доверия к власти; умение дисциплинировать и готовность дисциплинироваться; искусство вызывать на жертвенное служение; любовь к Государю и власть присяги; тайна водительства и вдохновение патриотизма – все это они просмотрели, разложили и низвергли, уверяя себя и других, что Императорская Россия держалась «лакеями и палачами», что вся сила государства – в красноречивом «уговаривании» и что этим искусством они владеют, как никто. Понятно, почему Временное Правительство не организовывало никаких верных ему воинских частей; почему оно в критическую минуту имело за себя только добровольцев-юнкеров и женские батальоны и, наконец, почему оно не могло оборонить Учредительное Собрание. У сентиментальных дилетантов от политики – все расползлось и пошло прахом.

Вот пятая традиция февраля: государство без принуждения, без религиозной основы, без монархического благоговения и верности, построенное на силах отвлеченного довода и прекраснословия, на пафосе безрелигиозной морали, на сентиментальной вере во «все высокое и прекрасное» и в «разум» революционного народа. Словом, «демократизм» в состоянии анархического «умиления».

6. Однако разрушение государственного аппарата, проводившееся Временным Правительством, имело еще одно весьма трезвое основание: страх перед правыми и перед якобы подготовляемой ими «контрреволюцией».

Страх перед правыми был психологически понятен: слишком долго боролись левые с Императорским Правительством; слишком импонировал им его административный аппарат; слишком суровое возмездие предносилось каждому из них в случае провала революции и торжества консервативной государственности. К этому присоединились еще инерция и близорукость. Но политически этот страх был противогосударствен и необоснован. Противогосударствен – потому, что спасение России требовало объединения всех политических и государственно-опытных сил, каковые находились именно справа, а не в кругах революционного подполья, открывшего Всероссийское Учредительное Собрание пением гнусного «интернационала». Необоснован этот страх был потому, что «овцы», потерявшие «пастыря», рассеялись, а угрожающие выкрики Маркова второго о «многомиллионном Союзе Русского народа» были обманны; он просто искал субсидий и заискивал у Государя. В течение всего 1917 года опасность грозила «слева», а не справа. Это понимали все трезвые и патриотически настроенные люди, кроме Временного Правительства, которое боролось против «правых», включая сюда и демократически настроенных Корнилова и Деникина, и браталось с левыми – по совдепам и в комиссариатах разлагаемой армии.

Такова шестая директива февраля: опасаться мнимой контрреволюции; срывать ее начинания всеми средствами; верить в революционную демократичность большевиков и брататься с ними.

7. Было бы, однако, несправедливо приписывать февралистам только сентиментальное примиренчество. На внутреннем, социальном фронте они вели замаскированное, но успешное наступление.

Автор настоящей статьи состоял летом 1917 года членом Волостного Исполкома и председателем Волостного Комитета по выборам в Учредительное Собрание. Он имел возможность наблюдать агитацию партии социалистов-революционеров среди крестьян и сам читал и разъяснял вслух членам Волисполкома приказ министра земледелия Чернова, в котором выдвигалось два тезиса:

1) Высококультурные помещичьи имения должны быть сохранены до Учредительного Собрания. 2) Таких имений чрезвычайно мало. Выслушав этот приказ, крестьяне делали вывод, что «Временное Правительство разрешает немедленно приступить к разделу всех остальных имений», тогда как комментатор доказывал им анархическую, преступную и противогосударственную природу этого погромного приказа. Таким образом, Чернов призывал к аграрным погромам; Керенский выслушивал призывы с мест о помощи и отказывал в защите: а провинциальные деятели их партии организовывали подвижные погромные отряды.

Такова еще одна традиция февраля: немедленно проводить желательный имущественный передел, осуществляя его в виде фактического захвата и разгрома, но в сентиментально-непротивленчески-замаскированной форме, приписывая его «революционной активности масс»; Учредительное Собрание должно было быть «поставлено перед совершившимся фактом». Само собою разумеется, что никакая сила не могла удержать солдат в армии при известии, что «черный передел» в стране идет полным ходом.

8. В то же самое время февралисты, разложив армию и порядок в стране и замаскировано поощряя черный передел, попытались, в успокоение союзников, продолжать войну, что и закончилось позором Тарнополя и Риги. Мнимое «предательство революции» Главнокомандующим Корниловым должно было прикрыть весь этот жалкий провал.

Такова восьмая традиция февраля: традиция полного государственного и стратегического бессмыслия.

С нас довольно этого: основные традиции февральской революции вскрыты и формулированы. Они выражались не в словах, в которых эффектированно изливались общие места радикального либерализма, революционной демократии и сентиментальной гуманности, а в деяниях, в приказах, назначениях и смещениях, а также в неизбежных последствиях всего этого, погубивших Россию, ее свободу и ее демократические возможности. Вся эта политическая линия проявила такую государственную наивность, такое политическое безволие, такую правительственную неспособность, что стыд и ужас овладевают русским сердцем, когда теперь вновь раздаются призывы к возрождению этих традиций и когда газеты приносят доказательство того, что февралисты опять собираются брать в свои руки «всю полноту власти».

Но страшен сон, да милостив БОГ!

Человеку подобает свобода в силу двух оснований: 1) в силу того, что он есть живой организм; 2) в силу того, что он есть живой дух.

1. Всякий живой организм (от растения до человека) есть самостоятельное существо, со своею внутреннею, таинственною самодеятельностью и особым жизненным инстинктом. На эту инстинктивную самодеятельность можно оказать снаружи известное влияние (например, поливкой, удобрением и прививкой у растений; кормом, усовершенствованием породы и лечением у животных; питанием, лечением, словом, духовным воспитанием у людей); но подавить, пресечь или отменить ее невозможно ничем. Организм живет сам по своим внутренним законам. Изучая эти законы, вплетаясь в них и комбинируя их, можно до известной степени направлять жизнь организма, но погасить его самодеятельность можно, только прекратив его существование. В этом и состоит естественная свобода человека: он от природы самодеятелен, он строит себя сам – в здоровье и в болезни, в потребностях и в отвращениях, в питании и труде, в любви и размножении. Его инстинкту присуща внутренняя целесообразность, которую необходимо признавать, поощрять, духовно воспитывать (дисциплина) и устраивать в свободе. Заменить эту самодеятельность нечем: этого нельзя достигнуть ни гипнозом, ни приказом, ни страхом. Все подобные попытки обречены на жизненную неудачу, на уродование организма, на ослабление его функций и на унижение его души и духа. Коммунисты пытались это сделать: как материалисты, они приравнивали человека – машине и ставили его в положение «робота» или раба. Они отняли у него собственность, свободную хозяйственную инициативу, свободу труда и свободу предметного суждения. В ответ на это человек как бы отвлек свой инстинкт от коллективного сектора жизни, от коллективной собственности, от коллективной инициативы, от коммунистического труда и коммунистического общественного мнения. Творческий инстинкт спрятался и ушел в себя: он сосредоточился на частном секторе жизни и предал коммунистическое хозяйство и коммунистическую культуру на изуродование, расхищение и вырождение. Вот почему коммунистический транспорт разваливается, советские дома не стоят, коллективная земля не родит, колхозная корова не телится, а уровень коммунистического образования неудержимо падает: у человеческого организма отняли свободную самодеятельность и инстинкт его вышел из жизни. В грядущей России это должно быть исправлено и восстановлено: личный творческий инстинкт человека должен быть признан, поощрен, духовно дисциплинирован и устроен в свободе. Русский человек опять получит доступ к частной собственности: он будет иметь свободу труда и свободу предметного суждения. И вся Россия быстро возродится и зацветет.

2. Но человек есть только живой организм: он есть живой дух. Духу же подобает свобода веры и любви, созерцаний, убеждений и творчества. Дух есть живая личность, ответственная перед Богом и отвечающая за себя перед другими людьми – за свои верования и воззрения, за свое делание и неделание. А ответственность предполагает свободу. При этом надо разуметь не «метафизическую свободу воли», а отсутствие общественно-политического принуждения в нашем духовном самоопределении; не отсутствие законов (уголовных, гражданских и политических), не разнуздание человека, не злоупотребление правами и преимуществами, но законченное ограждение внутренней духовной жизни человека. Человек имеет священное, неотъемлемое право на духовное самоопределение и на духовное творчество; узреть Бога в небесах и ризу Его – в земной природе; избрать себе исповедание и церковь; полюбить нравящееся и отвергнуть не нравящееся. Самостоятельно внять закону своей совести и попытаться осуществить его; увидеть красоту и попытаться художественно изобразить ее; выработать себе воззрения, убеждения и миросозерцание; познавательно исследовать то, что его пленяет, и самостоятельно добиваться истины; найти в себе живого субъекта права и определить свои политические воззрения; самостоятельно построить себе семью, жилище и жизнь. Вся эта духовная деятельность полноценна только тогда, когда она в своем внутреннем существе не регулирована обязательными запретами и предписаниями, идущими извне, от других людей или от государственной власти. Она должна быть само-починна и само-деятельна повинуясь только совестному (Божьему) зову и личному дарованию человека. Тогда ею правит вдохновение; тогда она может быть цельна и искренна; тогда она цветет и плодоносит. Тогда она свободна. И все так называемые «права личной свободы» имеют лишь тот смысл, что они политически ограждают творческую самодеятельность человека как организма и как духа.

Надо понять, что религиозная вера может быть цельна и искренна только тогда, когда она свободна. Приказ и требование бессильны создать веру. Запрет и гонение не могут прекратить ее. Ибо вера есть цветок Благодати, дар веющего Духа. И все приказы и запреты могут привести только к притворству и лицемерию. Но притворствовать и лицемерить будут не лучшие люди, а худшие. Поэтому исповедные гонения дают преимущества худшим людям и осуществляют отбор лжецов и симулянтов. Вера есть личная и добровольная связь души с Богом; именно поэтому на нее нельзя покушаться, ее нельзя вымогать, ее нельзя преследовать и гнать.

И Императорская Россия разумела это и выговаривала открыто. В статье 67 Основных Законов (в Своде Законов см. том I, часть I, раздел 1 статья 45), свобода веры присвоялась всем русским гражданам, включая и язычников: «да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языки по закону и исповеданию праотцев своих, благословляя царствование Российских Монархов и моля Творца вселенной о умножении благоденствия и укреплении силы Империи». Императорская Россия понимала, что только искреннее верование полноценно и что только свободное верование может быть искренним. Мы не сомневаемся в том, что будущая Россия восстановит эту свободу, – не свободу соблазна, лукавого совращения, извращения, сатанизма и безбожной пропаганды, но свободу Богосозерцания и Богоисповедания.

Далее нам необходимо понять, что любить, созерцать, исследовать и творить человек может только по внутреннему дару и влечению согласно требованиям сердца, вдохновения и совести. Все это полноценно только тогда, когда свободно. Нельзя полюбить по приказу и разлюбить на основании запрета. Нелепо ждать художественного искусства от «социальных заказов», скрепленных голодом и террором. Ученый, готовый исследовать по предписанному методу и трафарету, – есть не ученый, а лишенный духовного достоинства симулянт. Ибо творчество есть всегда дело свободы и предметного вдохновения.

Наконец, мы должны убедиться в том, что все живые источники человеческого качества, – от элементарной порядочности до высших ступеней святости, – суть дело свободы, т. е. не навязанного и не вынужденного другими людьми, самостоятельного приятия и осуществления. Так, чувство собственного духовного достоинства, – эта воспитанная в нас христианством живая основа личности и ее служения (морального, общественного, гражданского и воинского), есть дело свободного опыта и свободного утверждения: кто сам не воспринимает в себе Божьего сына, того не исправит никакой террор. Чтобы пробудилось в человеке чувство чести, надо погасить в нем раба; и совесть есть прямое проявление личной свободы в добре; и патриотизм можно пробудить и расшевелить в людях, для того чтобы он свободно загорелся в них, но навязать его невозможной. И самый высший героизм, и самое чистое самоотвержение являются проявлением свободной, доброй воли.

Кто берет у людей свободу, тот лишает их всех источников добра в жизни. Путь к вере, к любви, к смирению и геройству, к очевидности и художественному созерцанию – есть путь свободы, личного обращения к лучу Благодати. Покорность же без свободы ведет, в лучшем случае, к законничеству (к внешней, мертвой лояльности), но не к любви. А без свободной любви – иссякает в жизни всякое благо: вера и знание, совесть и честность, правосознание и верность, художество и хозяйственный труд, патриотизм и жертвенность. И потому государственная власть, подавляющая свободу человека, строящая все на тоталитарности и терроре, подтачивает свои собственные силы и силы управляемого ею народа.

И вот, будущей России предстоит сделать выбор: между свободным человеком и рабом, между воспитанием народа к свободной качественности духа и тоталитарным террором. И ныне уже ясно, что именно она выберет. Безумию левого большевизма Россия должна противопоставить не безумие правого большевизма, а верную меру свободы: свободу веры, искания правды, труда и собственности. Это не будет свобода разнуздания. Это не будет свобода соблазна, преступления, эксплуатации, предательства, шпионства, революции и анархии. Это будет свобода здорового, органического инстинкта и свобода духовного опыта пределы коей будут указаны в законе.

Россия велика, многолюдна и многоплеменна, многоверна и многопространственна. В ней текут многие воды и струятся разные ручьи. Она никогда не была единосоставным, простым народным массивом и не будет им. Она была и будет Империей, единством во множестве: государством пространственной и бытовой дифференциации и в то же время – органического и духовного единения. Она и впредь будет строиться не страхом, а любовью, не классовым произволом, а правом и справедливостью, не тоталитарностью, а свободой.


всего статей: 493


Хронология доимперской России