Когда нам ставят вопрос, как это могло случиться, что русский народ в эпоху второй отечественной войны (1914-1917) предпочел имущественный передел национальному спасению, мы отвечаем: это случилось потому, что русское простонародье, а также и радикально-интеллигентское правосознание не было на высоте тех национально-державных задач, которые были возложены на него Богом и судьбою. Русский человек видел только ближайшее; политическое мышление его было узко и мелко; он думал, что личный и классовый интерес составляют «главное» в жизни; он не разумел своей величавой истории; он не был приучен к государственному самоуправлению; он был нетверд в вопросах веры и чести… И прежде всего он не чувствовал своим инстинктом национального самосохранения, что Россия есть единый живой организм.
И с этого нам надо теперь начинать. Это нам надо уяснить себе и укрепить в наших детях. Россия есть организм природы и духа – и горе тому, кто ее расчленяет! Горе – не от нас: мы не мстители и не зовем к мести. Наказание придет само… Горе придет от неизбежных и страшных последствий этой слепой и нелепой затеи, от ее хозяйственных, стратегических, государственных и национально-духовных последствий. Не добром помянут наши потомки этих честолюбцев, этих сепаратистов и врагов России и ее духа… И – не только наши потомки: вспомнят и другие народы единую Россию, испытав на себе последствия ее преднамеренного расчленения; вспомнят ее так, как уже вспоминал ее в 1932 году дальнозоркий итальянский историк Гуилельмо Ферреро
Итак, Россия есть единый живой организм. Глупо и невежественно сводить ее исторический рост к «скопидомству Мономаховичей», к «империализму Царей», к честолюбию ее аристократии или к рабской и грабительской мстительности развращенного русского простонародья (как до этого договорился в своей недавно вышедшей книге недообрусевший швед Александр фон Шельтинг; его книга есть сущий образец презрения к русскому народу и ненависти к Православию)…
Тот, кто с открытым сердцем и честным разумением будет читать «скрижали» русской истории, тот поймет этот рост русского государства совсем иначе. Надо установить и выговорить раз навсегда, что всякий другой народ, будучи в географическом и историческом положении русского народа, был бы вынужден идти тем же самым путем, хотя ни один из этих других народов, наверное, не проявил бы ни такого благодушия, ни такого терпения, ни такой братской терпимости, какие были проявлены на протяжении тысячелетнего развития русским народом. Ход русской истории слагался не по произволу русских Государей, русского правящего класса или тем более русского простонародья, а в силу объективных факторов, с которыми каждый народ вынужден считаться. Слагаясь и возрастая в таком порядке, Россия превратилась не в механическую сумму территорий и народностей, как это натверживают иностранцам русские перебежчики, а в органическое единство.
1. Это единство было прежде всего географически предписано и навязано нам землею. С первых же веков своего существования русский народ оказался на отовсюду открытой и лишь условно делимой равнине. Ограждающих рубежей не было; был издревле великий «проходной двор», через который валили «переселяющиеся» народы, – с востока и юго-востока на запад… Возникая и слагаясь, Россия не могла опереться ни на какие естественные границы. Надо было или гибнуть под вечными набегами то мелких, то крупных хищных племен, или давать им отпор, замирять равнину оружием и осваивать ее. Это длилось веками; и только враги России могут изображать это дело так, будто агрессия шла со стороны самого русского народа, тогда как «бедные» печенеги, половцы, хазары, татары (ордынские, казанские и крымские), черемисы, чуваши, черкесы и кабардинцы – «стонали под гнетом русского империализма» и «боролись за свою свободу»…
Россия была издревле организмом, вечно вынужденным к самообороне.
2. Издревле же Россия была географическим организмом больших рек и удаленных морей. Среднерусская возвышенность есть ее живой центр: сначала «волоки», потом каналы должны были связать далекие моря друг с другом, соединить Европу с Азией, Запад с Востоком, Север с Югом. Россия не могла и не должна была стать путевой, торговой и культурной баррикадой; ее мировое призвание было прежде всего – творчески-посредническое между народами и культурами, а не замыкающееся и не разлучающее… Россия не должна была превращаться, подобно Западной Европе, в «коечно-каморочную» систему мелких государствиц с их заставами, таможнями и вечными войнами. Она должна была сначала побороть своих внутренних «Соловьев-Разбойников» (подвиг Ильи Муромца!) и «Змеев Горынычей» (подвиг Ивана Царевича!), залегавших добрым людям пути и пересекавших все дороги, – с тем чтобы потом стать великим и вседоступным культурным простором.
А этот простор не может жить одними верховьями рек, не владея их выводящими в море низовьями. Вот почему всякий народ на месте русского вынужден был бы повести борьбу за устья Волги, Дона, Днепра, Днестра, Западной Двины, Наровы, Волхова, Невы, Свири, Кеми, Онеги, Северной Двины и Печоры. Хозяйственный массив суши всегда задыхался без моря. Заприте французам устье Сены, Лауры или Роны… Перегородите германцам низовья Эльбы, Одера, лишите австрийцев Дуная – и увидите, к чему это поведет. А разве их «массив суши» может сравниться с русским массивом? Вот почему пресловутый план Густава Адольфа: запереть Россию в ее безвыходном лесостепном территориальном и континентальном блоке и превратить ее в объект общеевропейской эксплуатации, в пассивный рынок для европейской жадности – свидетельствовал не о государственной «мудрости» или «дальновидности» этого предприимчивого короля, но о его полной неосведомленности в восточных делах и о его узкопровинциальном горизонте, ибо он не видел ничего дальше своей Балтики и не постигал из-за собственного «губернского империализма», что Европа есть лишь небольшой полуостров великого азиатского материка…
Нациям, которые захотят впредь загородить России выход к морям, надлежит помнить, что здесь дело идет совсем не о том, чтобы «уловить поступь современности», как выражаются теперь заносчивые сепаратисты русской равнины, и поскорее «расчлениться», а о том, чтобы верно увидеть проблему континентального размера и не становиться поперек дороги мировому развитию. Неумно и недальновидно вызывать грядущую Россию на новую борьбу за «двери ее собственного дома», ибо борьба эта начнется неизбежно и будет сурово-беспощадна.
3. Отстаивая свою национальность, Россия боролась за свою веру и религию. Этим Россия, как духовный организм, служила не только всем православным народам и не только всем народам европо-азиатского территориального массива, но и всем народам мира. Ибо Православная вера есть особое, самостоятельное и великое слово в истории и в системе Христианства. Православие сохранило в себе и бережно растило то, что утратили все другие западные исповедания и что наложило свою печать на все ответвления Христианства, магометанства, иудейства и язычества в России. Всякий внимательный наблюдатель знает, что лютеране в России и реформаты в России, англикане в России и магометане в России разнятся от своих иностранных соисповедников по укладу души и религиозности, удаляясь от своих первообразцов и приближаясь незаметно для себя к Православию… А католичество кончило тем, что открыто выработало и выдвинуло межеумочно-подражательную форму исповедания: «католичество восточного обряда», – форму, по видимости, првославно-свободно-молитвенную, но по существу католически-лукаво-неискреннюю, стимулирующую в обрядах не воспринятый и даже не постигнутый Дух Православия…
И при всем том Православная Церковь никогда не обращала иноверных в свою веру мечом или страхом, открыто осуждая это и запрещая уже в ранние века своего распространения. Она не уподоблялась ни католикам (особенно при Карле и Каролингах во Франции в эпоху Варфоломеевской ночи и религиозных войн, при Альбе в Нидерландах и всюду, насколько у них хватало сил, например в Прибалтике), ни англиканам (например, при Генрихе VIII, в период английской революции и междоусобных войн).
В религии, как и во всей культуре, русский организм творил и дарил, но не искоренял, не отсекал и не насиловал…
4. Духовный организм России создал далее свой особый язык, свою литературу и свое искусство. На этот язык, как на родной, отзываются все славяне мира. Но помимо своих особливых и великих языковых достоинств он оказался тем духовным орудием, которое передало начатки Христианства, правосознания, искусства и науки – всем малым народам нашего территориального массива.
Живя и творя на своем языке, русский народ, как надлежит большому культурному народу, щедро делился своими дарами со своими замиренными и присоединенными бывшими соседями, вчувствовался в их жизнь, вслушивался в их самобытность, учился у них, воспевал их в своей поэзии, перенимал их искусство, их песни, их танцы и их одежды и простосердечно и искренно считал их своими братьями; но никогда не гнал их, не стремился денационализировать их (по германскому обычаю!) и не преследовал их. Мало того, нередко он впервые слагал для них буквенные знаки и переводил им на их язык Евангелие (срв., например, труды И. А. Яковлева в деле создания чувашской письменности и одухотворения их языка).
Жизненно-культурное значение русского языка быстро обнаружилось после революции и отделения от России западных окраин. К сожалению, немногие знают, что все железнодорожное сообщение между Эстонией, Латвией, Литвой, Польшей и Бессарабией могло наладиться и происходило до самой второй мировой войны – на русском языке, ибо малые народы взаимно не знали, не признавали и не хотели признавать соседних языков, а по-русски говорили и думали все… Немногие знают также, как судьи прибалтийских государств вплоть до сенаторов, изучавшие русское право на русском языке, готовясь к «слушанию» сколько-нибудь сложного дела, обращались к русскому праву и к образцовым произведениям замечательных русских юристов (от Таганцева до Тютрюмова!), по ним искали права и правды для своих соплеменников и затем подбирали новые слова на своих языках, чтобы передать и закрепить рецепированное русское право.
Что же касается русского искусства, то о его всенародном и мировом значении нет нужды распространяться.
И вот, в силу того что на протяжении российского пространства и в длительности веков не оказалось народа, равного по талантливости, по вере и по культуре русскому народу или соперничающего с ним (в языке, в организации, в творческой самобытности, в жизненной энергии и в политической дальновидности), – русский народ оказался естественно ведущим и правящим народом, «культуртрегером», народом защитником, а не угнетателем. Всякий талант, всякий творческий человек любой нации, врастая в Россию, пролагал себе путь вверх и находил себе государственное и всенародное признание, – от евреев Шафирова, Левитана, Антокольского и братьев Рубинштейнов, до армян Лорис-Меликова, Делянова и Джаншиева; от немцев барона Дельвига, Гильфердинга и отца Климента Зедерхольма, до литовцев Ягужинского, Балтрушайтиса и Чурляниса; от грузина Чавчавадзе до карачайского князя Крым-Шохмалова и до текинца Лавра Корнилова. Кто преследовал в России после замирения – казанских и касимовских татар? Мордву? Зырян? Лопарей? Армян? Черкесов? Туркмен? Имеретин? Узбеков? Таджиков? Сартов? Кого из них не видели стены российских университетов – сдающими экзамены, кому из них мешали по-своему веровать, одеваться, богатеть и блюсти свое обычное право?.. Однажды полный и беспристрастный словарь деятелей русской имперской культуры вскроет это общенациональное братство, это всенациональное сотрудничество российских народов в русской культуре.
5. Далее, Россия есть великий и единый хозяйственный организм.
Все ее части или территории связаны друг с другом взаимным хозяйственным обменом или «питанием» – отличительной признак всякого организма. Хлебородный юг европейской России нужен не малороссам только, а всей стране вплоть до далекого севера. Лесообильный север с его невысыхающей влагой и незамерзающими выходами в Балтийском море и в океан – необходим всем народам России вплоть до среднеазиатских. Нелепо думать, будто кавказские народы, уцепившись за нефть и марганец, процветут во славу Англии или Германии, предавая им Россию. Ребячливо мечтать о том, будто «Донецкая Всевеликая Республика» – «не даст» на север ни угля, ни железа. Или будто «высокие послы» Мордовии, Черемисии и Чувашии, отрезав Великороссию от Волги и Каспия, добьются от Лиги Наций вооруженного похода на Москву для подавления ее «всеволжского империализма»… Сколько во всех подобных замыслах политического дилетанства и доктринерства, того самого, которое погубило «февралистов» и которым они доселе гордятся!..
Хозяйственное взаимопитание российских стран и народов будет рано или поздно органически восстановлено; и если рано, то в мирное процветание всех народов Империи; а если поздно, то в результате многих лишений, после ряда войн и ценою многой крови. Рабочая сила, сырье, готовые товары и единая валюта – или будут свободно циркулировать от «линии Керзона» до Владивостока и от Баку до Мурманска, и тогда народы российского пространства будут блюсти свою независимость и экономически процветать; или же Россия покроется внутренними рубежами и таможнями, и сорок бессильных и беспомощных государствиц будут бедствовать на сорока монетных системах, ломать себе голову над сорока рабочими вопросами, вести друг с другом таможенные и иные войны и сидеть без необходимого сырья и вывоза. Ибо Россия есть единый хозяйственный организм.
6. Само собою разумеется, что этим органическое единство России только очерчено. Однажды оно будет раскрыто с подобающим вниманием и установлено с полной доказательной силой.
Мы приведем здесь только еще одно поучительное доказательство.
Выдающийся русский антрополог нашего времени, пользующийся мировым признанием, профессор А. А. Башмаков, устанавливает замечательный процесс расового синтеза, осуществившегося в истории России и включившего в себя все основные народности ее истории и территории. В результате этого процесса получилось некое величавое органическое «единообразие в различии».
Именно в этом единообразии при различии, пишет Башмаков, «лежит ключ к русской загадке, которая сочетает эти два противоположные начала в единое устойчивое и умеряющее соотношение; в нем резюмируется вся история этих десяти веков, разрешивших между Эвксинским Понтом и пятидесятой параллелью ту проблему, которую другие расы тщетно пытались разрешить и которая состояла в творческом закреплении человеческих волн; вечно обновлявшихся и вечно распадавшихся».
«Этот русский успех там, где сто других различных рас потерпело неудачу, должен непременно иметь антропологический эквивалент, формулу, резюмирующую… выражение этой исторической мощи, которая привела к успеху после тысячи лет приспособления славянской расы».
«Вот эта формула. Русский народ, славянский по своему языку, смешанный по крови и по множественной наследственности, роднящей его со всеми расами, сменявшими друг друга до него на русской равнине, – представляет собою в настоящее время некую однородность, ярко выраженную в черепоизмерительных данных и весьма ограниченную в объеме уклонений от центрального и среднего типа представляемой им расы. В противоположность тому, что все воображают, – русская однородность есть самая установившаяся и самая ярко выраженная во всей Европе»…
Американские антропологи исчислили, что вариации в строении черепа у населения России не превышают 5 пунктов на сто, тогда как французское население варьирует в пределах 9 пунктов, а итальянское – в пределах 14 пунктов, причем средний череповой тип чисто русского населения занимает почти середину между неруссифицированными народами Империи. Напрасно также говорить о «татаризации» русского народа. На самом деле в истории происходило обратное, т. е. руссификация иноплеменных народов, ибо иноплеменники на протяжении веков «умыкали» русских женщин, которые рожали им полурусских детей, а русские, строго придерживавшиеся национальной близости, не брали себе жен из иноплеменниц (чужой веры! чужого языка! чужого нрава!); напуганные татарским игом, они держались своего и соблюдали этим свое органически-центральное чистокровие. Весь этот вековой процесс «создал в русском типе пункт сосредоточения всех творческих сил, присущих народам его территории». (См. труд А.А. Башмакова, вышедший на французском языке в 1937 году в Париже «Пятьдесят веков этнической эволюции вокруг Черного моря»).
Итак, Россия есть единый живой организм: географический, стратегический, религиозный, языковый, культурный, правовой и государственный, хозяйственный и антропологический. Этому организму несомненно предстоит выработать новую государственную организацию. Но расчленение его поведет к длительному хаосу, ко всеобщему распаду и разорению, а затем – к новому собиранию русских территорий и российских народов в новое единство. Тогда уже история будет решать вопрос о том, кто из малых народов уцелеет вообще в этом новом собирании Руси. Надо молить Бога, чтобы водворилось как можно скорее братское единение между народами России.
От редакции: Отдавая в печать следующие четыре стадии «Большевизм как соблазн и гибель» (i, ii) и «Возникновение и преодоление большевизма в России» (I, II), – редакция просит читателей-единомышленников не пожалеть времени и вникнуть в смысл этих статей. Только таким способом каждый из наших читателей сам найдет достойный ответ на недостойные выходки, появившиеся недавно в эмигрантской печати и направленные против редакции «Наших задач». Отвечать же на эти выходки непосредственно редакция не считает возможным.
* amp;nbsp amp;nbsp * amp;nbsp amp;nbsp *
Когда мы помышляем о грядущей России, то мы должны прежде всего поставить перед собой основной вопрос: на чем мы будем строить грядущую Россию – на личности или на обезличении человека. Этим определяется и предрешается многое, основное, может быть, – все. И казалось бы, что история России, и особенно история ее последних тридцати лет, должна была бы предрешить наш ответ.
История России переломилась на наших глазах революционной трагедией. Эта трагедия возникла из несоответствия между усиленной индивидуализацией инстинкта и отставшей индивидуализацией духа в русской народной массе. Большевизм с самого начала сделал ставку на первую и через это захватил власть; а в дальнейшем коммунизм подавил и первую и вторую и на этом утвердил свою власть. Историческое же движение России ведет к признанию инстинктивной индивидуализации, но под условием насыщения и освящения ее – индивидуализацией духовной; и на этом должна быть утверждена русская национальная власть и грядущая Россия.
Эта мысль требует, конечно, разъяснения и подтверждения. Говоря об «индивидуализации инстинкта», я имею в виду следующее. От Бога и от природы человеку дано жить на земле в виде душевно замкнутой («чужая душа потемки») и телесно самостоятельной особи. Такая особь всегда и всюду, во все времена и у всех народов была и будет живым самостоятельным организмом, инстинктивно строящим себя и свою жизнь. Этот инстинкт таинственно и бессознательно зиждет человека: его здоровье, его питание, его обмен веществ, его тепловое и двигательное равновесие, его трудовую силу, его размножение и все его жизненные отправления и умения. Несомненно, что в этом инстинкте есть и родовой примитив, безличный или доличный, растворяясь в котором человек как бы утрачивает свои личные, отличительные хотения и особенности и становится существом, стадно мыслящим, стадно страстным и стадно действующим. Этот родовой слой инстинкта, вероятно, владел нашими доисторическими предками – всецело: человек был элементарным по (уровню своей жизни, скудным в своих жизненных содержаниях, первобытно-страстным в своих чувствах, наивным в мышлении и непосредственно-бессознательным по способу внутреннего бытия; и вследствие этого люди душевно мало отличались друг от друга и находили свою настоящую силу именно в стадной совместности. По сравнению с этим первобытным укладом души – индивидуализированный человек есть существо высшей ступени: он имеет более сложную душу, более богатые жизненные содержания, он не растворяется в своих страстях, он менее наивен и менее бессознателен по способу своей жизни; он утверждает свою самостоятельность, сознает себя отдельным от других и не похожим на них; он сам несет свое жизненное одиночество и находит свою настоящую силу именно в развитии и утверждении своей особливости. Он уже не стадное существо, а индивидуальное. Его инстинкт требует самостоятельности в жизни и творчестве. Родовой примитив инстинкта не отмирает в нем, но лишь отходит на задний план; мало того, периодический возврат к родовому примитиву бывает и нужен, и полезен, и спасителен (напр., во время народных бедствий, национальных войн, государственного распада и т. д.). И тем не менее – индивидуализированный человек выходит из потока первобытности. Образно говоря, он как бы уже не земляная масса, а особый камень; не древесина, а отдельное дерево; не лава, а самостоятельно горящий огонь. И то, в чем он нуждается, есть, во-первых, – жизненное (бытовое, хозяйственное и правовое) осуществление этой самостоятельности вовне, а во-вторых, – духовное насыщение и освящение ее изнутри.
Исторически дело обычно обстоит так, что оба эти процесса (внешнего осуществления и внутреннего освящения) идут параллельно, содействуя друг другу и воспитывая отдельных людей и целые народы.
Но это бывает не всегда. Возможно, что инстинктивная индивидуализация опередит духовную; и тогда наступают опасности и трудности в построении и устроении жизни. Но возможно и то, что духовная индивидуализация опередит инстинктивную; и тогда наступают иные трудности и опасности в приятии и утверждении жизни.
Индивидуализация инстинкта есть явление неизбежное, соответствующее законам человеческой природы и творчески драгоценное: нельзя и не подобает человеку пребывать в родовом всесмешении и недифференцированности, он должен найти себя в своем инстинкте, утвердить себя и начать самостоятельно творить свою жизнь. Этим он создает в душе своей как бы почву для своего духа или как бы жилище для своей личности, или как бы корабль для своего жизненного мореплавания. Индивидуализированный, инстинкт хочет «быть о себе»: иметь свои мнения и вкусы, самостоятельно искать в жизни точку для приложения своей силы, самостоятельно любить, строиться и работать, самостоятельно владеть вещами, приобретать и богатеть, утверждать свои права и отстаивать их. И все это естественно и необходимо.
Но если индивидуализированный инстинкт остается без духовного руководства, то все желания, способности и права оказываются соблазнами и опасностями: «свои» мнения оказываются вздорными, а вкусы – дурными; «своя» сила изживается в драке и нападении; самостоятельная «любовь» становится развратом; строительство и работа сводятся к минимуму; приобретение заменяется разбоем; право заменяется произволом. Люди оказываются нестыдящимися себялюбцами и жадными грабителями.
Индивидуализированный инстинкт нуждается в духовном руководстве. Это духовное руководство может исходить из недр примитивной, недифференцированной духовности (напр., из первобытной наивной религиозности массы; из наследственно и традиционно поддерживаемого правового обычая; из бессознательной преданности и верности королю или хозяину и т. д.). Но оно может исходить и от индивидуализированного духа (напр., от лично прочувствованной веры в Бога; от личного чувства совести, чести и долга; от лично воспитанного и утвержденного правосознания; от республиканской или монархической убежденности; от любви к своей родине и своему народу и т. д.).
Примитивная духовность есть великая и заслуженная историческая сила, и заслуги ее в истории человеческой культуры чрезвычайны.
Но как показывает история, она не всегда бывает способна дать человеку определяющее руководство: индивидуализировавшийся инстинкт, именно в силу своей индивидуализации, – постепенно отрывается от примитивной, родовой духовности, и если не находит себе обуздания, воспитания и руководства в личной духовности, то впадает во все соблазны, не справляется со всеми соблазнами и предается разнузданию. Инстинктивная индивидуализация требует – духовной: не просто – «какой-нибудь обуздывающей и принуждающей силы» и не только «иррационального духовного авторитета», а именно личной духовности, т. е. самостоятельно держащейся в человеке веры, совести, чести, верности, любви, патриотизма и национального чувства.
Духу подобает личная форма. Личной духовности подобает самостояние. Человек должен быть центром самообладания и самоуправления – духовным характером, нравственной личностью, субъектом права. Тогда личный дух может править личным инстинктом, а личный инстинкт – строить жизнь организма; а родовая духовность и родовой инстинкт остаются тайным резервуаром сил, – как бы «матерью-сырой землей», припадание к которой дарует человеку древний опыт и новую силу.
Этот процесс духовной индивидуализации отнюдь не следует представлять себе как торжество «сознания», «рассудка», «рационализма» или материалистически и механически окрашенного «просвещения». «Дух» и «мысль» не одно и то же: так, например, вера есть начало духовное, но совсем не рассудочное; точно также совесть и художественный вкус духовны, но не умственны. Согласно этому индивидуализация совсем не ведет к отказу от веры, любви, созерцания и всех бессознательных даров человека; а личное начало совсем не увенчивается рассудочностью, безверием, материализмом и нигилизмом.
Индивидуализируясь, дух не оскудевает, а расцветает. Все великие писатели, художники, музыканты, ученые, политики, полководцы, герои имели индивидуализированный дух, – но плоских, рассудочных, умствующих кропателей, поверхностных рационалистов среди них не найти. Самостояние не то же самое, что висение в отвлеченной пустоте. Стать личным духом значит самому узреть Бога и Исповедать Его, но не значит погасить в себе духовное видение и стать беспочвенным нигилистом. Человек совсем не стоит перед такой дилеммой: или преданность примитивной, родовой духовности – или самостоятельный нигилизм. Есть третий исход, верный, главный, спасительный: личная духовность, не порывающая с древним, родовым, духовным опытом, но придающая ему индивидуальную творчески свободную форму.
Итак, личный инстинкт нуждается в личной духовности; и индивидуализация инстинкта должна идти рука об руку с индивидуализацией духа.
Если индивидуализация духа опережает индивидуализацию инстинкта, то человек склоняется к отвержению инстинкта вообще: он видит в нем начало тьмы, страсти, греха и зла; он воспринимает его, как начало родового хаоса, всесмешения и окаянного неистовства. Тогда у человека возникнет потребность отвергнуть не только всю жизнь инстинкта, но и вообще всю земную форму жизни, весь «мир», который кажется ему или созданным Богом, или же, хотя он и создан Богом, но все-таки «лежит во зле»: человеку остается только заживо уйти от мира и ждать смерти. Отсюда учения буддизма, платонизма, крайней аскетики и скопчества. Отсюда, например, требование известного христианского богослова Афинагора (второй век по Р.Х.): «презирай мир и помышляй о смерти».
Если же индивидуализация инстинкта опережает индивидуализацию духа, то перед человеком встает опасность отвергнуть дух вообще. Пока индивидуализированный инстинкт сдерживается первобытной родовой духовностью, эта опасность не становится определяющей и роковой. Человек не предается разнузданию потому, что его держит некий гипноз примитивной духовности – как бы лежащее на нем массовое заклятие веры, верности и лояльности; некоторое духовно верное и обоснованное «недерзание», которое, однако, остается лично в его душе не утвержденным в порядке свободного, автономного, т. е. самозаконного вменения самому себе, и постольку – лишенным почвы. И наряду с этим недерзанием его инстинкт удерживается еще, может быть, смутно бессознательным, но опять-таки лично не укрепленным, не превращенным в твердыню характера настроением доброты, совестливости, порядочности, чести и национальной гордости.
Но стоит этому заклятию и настроению поколебаться под воздействием соблазнов и страданий, стоит первобытной духовности замутиться и обессилить – и выступает обнаженная сила индивидуального инстинкта, не сдерживаемого никакой лично-духовной силой, не поддающегося ни личному чувству чести, ни удержам долга и дисциплины, ни устою личного духовного характера. Человек человеку становится волком. Начинается война всех против всех – «кулачное право», поножовщина, гражданская резня, революция, большевизм.
Отвергая инстинкт, его индивидуальную форму и мир как соблазн – нельзя создать на земле христианскую культуру, ибо она невозможна вопреки законам природы.
Но не имея личной духовности и утрачивая родовую духовность, тоже нельзя создать на земле христианскую культуру, ибо она невозможна только вопреки законам духа.
Христианская культура возможна только в скрещении, сочетании, взаимопроникновении законов природы и законов духа. В силу законов природы человек индивидуален и самостоятелен – он есть творческий организм. В силу законов духа человек духовен и социален – он есть творческая личность. И вот человек, как природный организм, должен стать духовную личностью; а духовная личность должна принять законы природного организма (начиная от личной семьи и кончая частной собственностью). Этим и определяются пути грядущей России.
Трагедия русской революции стала возможною вследствие того, что индивидуализация инстинкта в России опередила индивидуализацию духа, а исторические события и испытания требовали иного. Мировая война 1914-1918 гг. потребовала от русского народа чрезвычайных напряжений и жертв, а главное, несоблазненности и несоблазняемости частным прибытком: нужна была воля к победе, а не имущественному переделу; необходимо было государственное чувство и великодержавное понимание, а не классовая зависть и ненависть, не мстительное памятозлобие, подземно тлевшее еще от эпохи крепостного права. События снова поставили русский народ на распутье, как уже не раз бывало в его истории. И было опять два пути, две возможности: или, по слову летописи, «грозно и честно нести дело» России, или же начать «Русь нести розно». Русский народ не выдержал искушения, не справился с соблазном и пошел по второму пути, подсказанному большевиками. Индивидуализированный инстинкт восстал против духа, не внял его призывам, отверг его заветы и предпочел (как говорили тогда) «похабный мир» и всенародный имущественный передел.
Все дальнейшее было этим предопределено. Массы доверились тем, кто их подвел по второму пути. А те, которые зазвали их на этот путь, никогда и не помышляли о России с творческим патриотизмом и никогда не ценили личного начала (ни в инстинкте, ни в духе). Готовился великий обман: массы помышляли о частном прибытке, о частной собственности, об избавлении от непонятного им исторически-государственного «пресса» и о смутно воображаемой «народной власти»; а коммунисты готовили и дали массам – отмену частной собственности, хозяйственное разорение, исторически невиданный и неслыханный (тоталитарно-террористический) зажим государственного пресса и новую антинациональную и противонародную, привилегированную «элиту» («компартия»).
В результате этого русский человек, начавший революцию в качестве инстинктивно-индивидуализированного бунтовщика*, заканчивает ее в качестве инстинктивно и духовно-коллективизированного раба. Большевизм был только соблазном; настоящим замыслом был коммунизм. Надо было взбунтовать русского гражданина, чтобы превратить его в крепостного пролетария. Надо было сделать ставку на разнуздание индивидуального инстинкта, – чтобы захватить власть, чтобы в дальнейшем раздавить всякую индивидуализацию – как инстинктивную, так и духовную – чтобы подорвать и искоренить (по возможности) всякую духовность, – как личную, так и примитивно-коллективную, чтобы коллективизировать инстинкт, оторвать его от духа и закрепить эту коллективизацию нищетою, голодом и страхом. Коммунистическая партия может быть уподоблена свирепому «ордену» (в смысле орденской организации), но только рабовладельческому ордену, без Бога, чести и совести; а режим, созданный ею, подобен огромной рабовладельческой колонии, построенной на искоренении лично-инициативного (инстинкт!) и лично-творческого (дух!) начала и на попытке превратить человека из одухотворенного организма в духовно-опустошенный, но покорный механизм.
* В самый разгар гражданской войны сибирские крестьяне так и выговаривали: «Мы большевики, но не коммунисты»… Таково же было и движение Махно.
Такова трагедия русской революции. Чем же объяснить ее? Как она стала исторически возможною?
Русскому народу всегда была присуща тяга к индивидуализации, склонность человека «быть о себе», стоять на своих ногах, самому строить свою жизнь, иметь свое мнение и расширять предел своей личной власти над вещами.
Еще византийские источники, описывая славян, отмечают не только их храбрость и выносливость, их семейственность и целомудрие, их ласковость и гостеприимство, но и в особенности их свободолюбие, их отвращение ко всякому игу, их склонность расходиться друг с другом во мнении и обнаруживать взаимную страстную неуступчивость (Маврикий, Прокопий, XI век по Р.Х.). В этой характеристике верно подмечено центробежное тяготение славянского характера. Это тяготение не исчезает и в дальнейшей истории России и служит в ней немалую положительную службу. Способность славянина к самостоятельности, личной ответственной инициативе обнаруживается и в истории сербской борьбы против турок за независимость («четничество»). В своей дезорганизующей форме оно выступает в польском «либерум вето», т. е. в праве каждого члена сейма сорвать своим единоличным несогласием всякий по большинству голосов принимаемый закон (1652-1764).
Наряду со славянским элементом надо отметить далее значение равнинного пространства в истории русской индивидуализации. Открытое и обильное пространство облегчает людям обособление и расселение: нет необходимости «уживаться друг с другом» во что бы то ни стало, ибо организационное приспособление друг к другу заменяется расхождением в разные стороны. Теснота жизни и густота населения приучает людей к организующей сплоченности; и обратно.
К этим факторам славянства, равнинного пространства и редкой населенности надо прибавить еще влияние азиатского кочевничества. Кочевничество имеет способность распылять людей; с оседлого участка нелегко уйти, а имущество скотовода и открытая степь сами зовут к уходу и обособлению. Если же азиатский кочевник становился воинственным, то от его неистового грабительского напора страдали все окрестные страны (Чингис-Хан). Таким образом, Азия дала русскому народу мучительный и заразительный урок противообщественности, ограбления и порабощения: она вдохнула ему в душу склонность разнуздывать инстинкт и богатеть не от творческого труда, а от нещадного нажима на соседа – от смуты и погрома.
Под влиянием этих и других факторов сложилась русская индивидульность во всем ее отрицательном и положительном значении. Следы и проявления ее идут через всю русскую историю.
Так, в эпоху уделов каждый княжич получал особый «удел», что вело к бесчисленным несогласиям и усобицам и обессилело Россию перед лицом вторгающихся монголов. Свободного соглашения интересов русские люди искали на вечевых собраниях, и если не находили его, то решали дело побоищем. Тяга к самостоятельности и обособлению вызвала к жизни и новгородское «ушкуйничество», которое повело к колонизации Новгородом севера России. На том же пути возникло и наше казачество: это были беглые свободолюбцы, люди вольной инициативы, предприимчивые индивидуалисты, предпочитавшие анархически-грабительскую авнтюру – покорному, тягловому домоседству. Русская колонизация шла целыми столетиями не в порядке правительственных меропритий, а в процессе вольного разбегания народа, искавшего «где лучше» и бежавшего от государственного зажима; потому русские казачьи «войска» и разместились по окраинам России.
Вся история России есть борьба между центростремительным, созидающим тяготением и центробежным, разлагающим: между жертвенной, дисциплинирующей государственностью и индивидуализирующимся, анархическим инстинктом. Центробежная тяга в известном смысле тоже служила государству, заселяя окраины, отстаивая их от вторжений и постепенно поддаваясь государственно-воспитывающему влиянию Москвы. Напряжения и успехи государственного духа, которым строилась историческая Россия, постепенно укрощали и замирали порывы анархического инстинкта; и тогда буйный авантюризм или вытеснялся в душах, или уходил на окраины государства, но и в том и другом случае он не угасал, а тлел подпочвенно наподобие горящего торфяного болота. И когда давление центра возрастало (Иоанн Грозный, закрепление сословий при Алексее Михайловиче, государственное напряжение при Петре, усиление крепостного права при Екатерине, напряжение великой войны 1914-1917 гг.), то подземное тление вспыхивало пожаром и грозило распадом России (Смута 1607-1613, бунт Разина 1667-1668, бунты стрельцов 1682, 1689, 1697; бунт Пугачева 1773-1774, большевисткая революция). Русское правительство как бы укрепляло и приводило в движение национально-государственный мускул; но перенапряжение этого мускула отзывалось восстаниями центробежного инстинкта.
Однако было бы нелепо думать, что историческая Россия строилась больше всего принуждением, страхом и казнью. Государство вообще держится инстинктом национального самосохранения и правосознанием граждан, их полусознанной лояльностью, их чувством долга, их патриотизмом. А в исторической России (xiii-xix век) административный аппарат был технически слаб и беспомощен и совершенно не мог проработать силою принуждения огромную пространственную толщу нашей страны. Историческая Россия строилась верою и национальным инстинктом, государственным чувством и правосознанием, а также тяжкими уроками завоевания и порабощения со стороны иноплеменников (татары, шведы, немцы, поляки, турки). Нажим врагов на незащищенную естественными рубежами Россию заставлял русский народ осознавать свою самобытность, укрепиться духом, центростремительно сплотиться, чтобы затем центробежно раздвинуться и отстоять свой новые рубежи.
Этот процесс постепенно превратил Россию в великую державу и потребовал от русского гражданина великодержавного разумения и воления. Индивидуализированный инстинкт должен был увенчаться индивидуализированной духовностью, т. е. лично окрепшею верою, личным характером, личным правосознанием, личным разумением государственных необходимостей и задач России. В критический час истории этого не оказалось, и наступила трагедия – разложение фронта и большевистская революция со всеми ее последствиями.
Это не значит, что личная духовность совсем отсутствовала в России. Но в массах она была не укреплена, не воспитана и не организована, а в смысле государственного разумения и навыка совершенно слаба.
Личная духовность в России всегда имела свободное дыхание в области веры, ибо Православие (в отличие от протестантизма, утратившего веру в личное бессмертие человека) всегда утверждало лично бессмертную и лично ответственную душу и (в отличие от католицизма, строящего свою веру на воле, дисциплине и гетерономии) всегда культивировало тайну личного восприятия Бога, личного созерцания святыни и личного, автономного совестного делания Россия не знала инквизиционной системы и системы истребления еретиков: православно верующий был по самой идее своей призван к религиозному самостоянию и личному строительству своей веры – и если это осуществлялось недостаточно (и со стороны верующих, и со стороны церкви), то идея православия и задание его от этого не менялись.
Далее, личная духовность в России строила семью, воспитывала детей и вынашивала тот глубокий и чуткий совестный акт, который так характерен для русского человека. Она вынашивала и выносила русское искусство, начиная от православной иконописи и кончая русской музыкой наших дней. Она создала русскую науку.
Она нашла себе особое выражение в русской армии, где военная организация и личная доблесть солдата шли рука об руку; где Суворов, идя по стопам Петра Великого, выдвинул идею солдата как религиозно верующей и несущей духовное служение личности, где воинская инициатива и импровизация ценились всегда по заслугам.
Личная духовность в России проявлялась и в местном, сословном и церковном самоуправлении, история которого начинается с xii века, в создании артелей и кооперации, в культурном (музыкальном, театральном и школьном) организаторстве, в хозяйственном творчестве русского крестьянина, купечества и дворянства.
Но, может быть, она нигде не выразилась так самобытно и совершенно, как в русском национальном хоровом пении. В отличие от ряда других народов, заменяющих хоровое пение рубленым речитативом или совместным ревом в унисон, русский национальный хор, никем не обученный, как бы «от природы», без подготовки исполняет песню во много голосов, по слуху, верно, причем каждый голос гармонически ведет свою мелодическую линию, свободно варьируя подголоски и двигаясь в самобытных тональностях, доселе не определенных музыкальными теоретиками. Русский поющий хор есть истинное чудо природы и культуры, в котором индивидуализированный инстинкт свободно находит себе индивидуальную и верную духовную форму и свободно слагается в социальную симфонию. Этим и предначертываются пути грядущей России.
Все это можно выразить так: индивидуализация инстинкта дана русскому человеку, а индивидуализация духа является его исторической задачей; русский человек имеет душу внутренне свободную, даровитую, темпераментную, легкую и певучую, а духовная дисциплина и духовный характер должны быть еще выработаны в русской народной массе.
Русская душа не может пребывать в рабстве – ни у своих собственных страстей, ни у коммунистов. Она не должна довольствоваться индивидуализацией своего инстинкта; она призвана найти для него духовно верную, личную форму. Русскому человеку предстоит сделаться из «особи» – личностью, из соблазняемого «шатуна» – характером, из «тяглеца» и «бунтовщика» – свободным и лояльным гражданином. Тогда Россия окончательно превратится из песчаного вихря – в художественное здание несокрушимой прочности. Она станет поющим хором, и хаос не будет ей страшен.
Этим определяется и настоящее и грядущее нашей страны.
Коммунистическая революция есть в действительности глубокая историческая реакция: попытка вернуться к доисторической первобытной коллективности, к недифференцированному состоянию души и общества. И в то же время это есть некоторый радикальный и поучительный опыт, доказывающий разрушительность и жизненную нелепость этого замысла. Нельзя «взять назад» индивидуализацию инстинкта и «отменить» всякую духовность в жизни народа, как попытались сделать коммунисты. Личное начало должно было быть утверждено и признано. И Россия возвратит себе все «взятое назад» и «отмененное». Этим и определится ее будущее.
Только этим путем, т.е. воспитанием русского человека к духовности и свободе, воспитанием в нем личности, самостоятельного характера и достоинства, можно преодолеть и все тягостное наследие тоталитарного строя и все опасности «национал-большевизма». Изображать же этот путь духовности, личной свободы и творческой самостоятельности, как призыв к национал-большевизму можно, только утратив и смысл и совесть.
1 мая 1950 г.
Прошло пять лет после окончания второй мировой войны, а основная задача русской национальной эмиграции – тактическое единение в борьбе с большевиками – осталась неразрешенной. Мало того, она кажется сейчас менее чем когда-либо разрешима; о ней перестают даже говорить и писать.
Мы имеем при этом в виду не программное единение, которое никогда не имело широких перспектив, но лишь тактическое, т. е. чтобы врозь идти и вместе быть. Программно-политическое разномыслие было всегда очень велико в русской эмиграции, и надежды на единение не было здесь никакой. Ибо в самом деле, как договориться фанатическому социалисту с человеком, жизненно изведавшим противоестественность социализма, его безобразную несправедливость и его деспотический гнет? Какая «общая программа» может быть у расчленителя России, публично поносящего свою родину, – и у верного сына единой Российской Империи? Как согласить доктринера-республиканца с исторически трезвым и идейно убежденным монархистом? Дело явно безнадежное…
Но можно было бы и должно было бы – врозь идти и вместе быть!..
Это тоже не удалось и не состоялось, да и в будущем не осуществится. Почему? Потому, что у верхнего слоя эмиграции честолюбие преобладает над любовью к родине, и потому, что в ее политических нравах и делах слишком много кривды. И о том, и о другом нам, единомышленникам, надо говорить друг с другом открыто и честно.
Когда после окончания второй мировой войны была провозглашена необходимость тактического единения в эмиграции, то на этот призыв отозвался с видимым сочувствием целый ряд организаций: «Да-да, единение желательно и целесообразно, и притом – все эмигрантское!» Но как только стал вопрос о путях и способах этого единения, так вместо делового разговора о координации сил («Отбросим разногласия! Сосредоточимся на едином и общем отрицании врага! Учтем и объединим наши силы!»), вместо этого последовали с разных сторон совершенно неделовые попытки провозгласить себя ведущим центром, дезавуировать «соперников» и предоставить остальным «примыкать» и «подчиняться». Ожил старый и вредный лозунг: «Мы ведем! подминайтесь под нас!» И тотчас же началась страстная борьба за «дирижерскую палочку»… Пошла суетня. Началось ожесточение. Люди стали наговаривать друг другу и друг про друга самые неприятные «комплименты». Каждая такая организация вообразила себя всеэмигрантской и стала добывать себе соответственные расходные средства. Но деньги в руках у иностранцев, и они их даром не дают. Тогда стали подминаться под иностранцев, чтобы подмять под себя своих. Иностранцы же, бывают разные: штатские и военные; партийные и правительственные; националисты и интернационалисты; открытые и закулисные; политические и конфессиональные. Добывающие оказались конкурентами и стали друг друга порочить перед деньгодателями. От этого ожесточение еще усилилось. Никто не хотел признать малые пределы своих сил и своего влияния – и вложить эти малые силы в живое дело. «Предводители» стремились не бороться, а фигурировать – и увлекали на этот путь своих ближайших единомышленников. А мы, «остальные», с грустью следили за этим политическим «грюндерством» в пустоте и за этой склокой, не предвидя от этого ни малейшего добра. Ибо еще Крылов указывал, что не следует людям «топорщиться», «пыхтеть и надуваться»…
Оговоримся, однако: это относится вовсе не ко всем зарубежным русским организациям и касается, главным образом, не «рядовых» членов, среди которых и было и сейчас есть множество драгоценных людей, а только «фигурирующих дирижеров» эмигрантской политики.
И вот те, которым удавалось получить иностранную субсидию, начинали смотреть из рук своих «деньгодателей»: запретят «жертвователи» единую Россию – и начинает газетка нести бессвязицу о пользе расчленения; запретят «субсидирующие» всякую «острую» постановку вопросов – и все сведется к «информации» и беллетристике. Ибо по нынешнему времени финансируемый редактор редактирует не по совести, а по указке издателя, предпочитая печатать хоть что-нибудь, но все-таки фигурировать в качестве редактора.
И в результате всего этого русская эмиграция разделилась – и программно, и тактически, и международно, и закулисно, и всячески. Какое уж там «единение»!
Разделилась – и занялась взаимным опорочением. И при том так: чем более организация партийна и чем честолюбивее ее вожаки, тем менее они считаются с основами литературной совести и политической чести, тем более кривды они вносят в свою борьбу. Наблюдая весь этот процесс объективно и со стороны, мы могли бы свести эту политическую кривду к следующим «правилам» или «манерам».
1. Главное это «мы», «наша партия», «наши успехи». Все, что «нам» полезно, должно быть осуществлено, «прикрыто» и оправдано.
2. Те, кто не с «нами», – разделяются на две категории. Одни – «пока еще» не с нами; их нужно (по выражению Лескова) «злее» пропагандировать и внушать им, что все спасение у «нас». Другие – «уже» не с «нами»: за ними надо наблюдать, их надо или замалчивать, или же «поедом есть». Главное в том, чтобы они не придумали чего-нибудь умнее, вернее или «увлекательнее» «нашего».
3. Кто вступает в «нашу» партию, тому дается «амнистия» за все его прошлое: «большевистское», «национал-социалистическое», возвращенческое, двуличное и всякое иное. Он объявляется «морально чистым», «честным идеалистом», «верным» и заслуживающим всякого доверия. Мы должны делать вид, будто он и есть то самое, чем он себя только заново (может быть, в тринадцатый раз!) объявил. Поклонись «нам» – и тебе все простится.
4. Кто критикует «нашу партию» за ее прошлое или настоящее, против того позволено все. Всякая дисквалификация; всякое издевательство; всякая инсинуация; всякая передержка в цитатах; всякое оклеветание; полная изоляция; а в случае целесообразности – всякий донос в учреждение, дающее визу, право «пребывания», транспорт в далекие земли или паек.
5. По отношению к людям «непартийным» – практикуется «визитация с распросами»; иногда после телефонного предупреждения, а иногда и без оного, чтобы взять «укрывающегося» неподготовленного «тепленьким». В беседе визитер изображает из себя человека добродушного, болтливого и весьма «близкого» к предполагаемым воззрениям испытуемого. Он незаметно наводит его на щекотливые темы, выспрашивает, «уточняет» и регистрирует про себя все «важное» и затем сообщает (правду или клевету) в свой партийный центр «на его усмотрение». Во всяком случае, он готовит материал для доноса – как «своим», так и иностранцам. Невольно спрашиваешь себя: «А может быть, и еще кому-нибудь?»
6. При этом все духовные и культурные критерии – уступают место политическим. Ведутся личные «досье», в коих все занесено: не был ли когда-нибудь на «неподходящей» панихиде? не написал ли когда-нибудь «несоответствующего» фельетона? не получал ли в качестве «Дипи» каких-нибудь посылок от другой партии? не выразился ли (все равно, письменно или устно!) о ком-нибудь из «наших» и если он не желает верить в «наши» лозунги, то что же он «про себя» думает? и не склонен ли он к слишком «самостоятельному» образу мыслей, к «своевольным» поступкам, к литературному правдолюбию, решительно «для нас» неудобному?..
Оказывается, что нет ни духовного достоинства, ни художественного таланта, ни научных заслуг, ни военной доблести, которые могли бы избежать этой мнимой, но вредительской «дисквалификации». Мы знаем ряд конкретных примеров, когда перворазрядные русские ученые пожизненно преподавали в глухой провинции; когда лучшим русским художникам, которыми Россия гордится, упорно отказывали в визе по ложному доносу из эмигрантской среды; когда все русские музыканты десятилетиями замалчивались в эмигрантской печати и т. д., и т. д.
7. Замечательно, что эти нравы и манеры особенно процветают не в правом, а в левом секторе эмиграции. Захватив «влиятельные» позиции, обеспечив себе финансирование и сомкнув свои ряды, этот сектор исповедует на словах «свободу», а в действительности вводит в эмиграции особого рода «тоталитарный режим», – разумеется, в пределах своих, пока еще не-государственных, сил. Он намечает повсюду своих «выдвиженцев» и «задвиженцев»; он «отлучает», «бойкотирует», «замалчивает», поносит, дисквалифицирует темными намеками и загадочно, многозначительно «грозит»… Когда ему нужно, он пытается дискредитировать своими статьями и резолюциями честнейших людей или, наоборот, выдает «свидетельство о благонадежности» людям слишком «многосторонним». И от этого в эмиграции вырастают стены «тоталитарного» зажима и разделения.
8. Замечательно, что именно этот сектор, примыкая к заклятым врагам национально-исторической России, делает все возможное, чтобы помочь им в поношении и унижении нашей родины; чтобы внушить иностранцам органическое и преемственное тождество – дореволюционной России и современной Советии. Он выкапывает из революционной литературы прошлого настоящие «перлы» поношения и вдвигает их повсюду в своих газетах и журнальчиках жирным шрифтом. Особенно гнусный материал эти писатели добывают у Герцена. Вот пример: «Мы не можем привыкнуть к этой страшной, кровавой, безобразной, бесчеловечной, наглой на язык России, к этой литературе фискалов, к этим мясникам в генеральских эполетах, к этим квартальным на университетских кафедрах. Ненависть, отвращение поселяет к себе эта Россия. От нее горишь тем разлагающим, отравляющим стыдом, который чувствует любящий сын, встречая пьяную мать свою, кутящую в публичном доме» (А. Герцен). Или еще: «Кто из нас не желал вырваться навсегда из этой тюрьмы, занимающей четвертую часть земного шара, из этой чудовищной империи, где всякий околоточный надзиратель – верховный владыка, а верховный владыка – коронованный околоточный надзиратель?» (А. Герцен). См. «Бюллетень лиги борьбы за народную свободу» «Грядущая Россия» № 24 от 16.IV.1950.
9. И вся эта аффектированная, фальшивая декламация относится Герценом и его идейными потомками не к тоталитарно-социалистическому строю наших дней, а к национально-исторической, императорской России, к России Петра Великого, Ломоносова, Суворова, Сперанского, Пушкина, Достоевского, Александра Освободителя, Милютина, к русской армии, к русской национальной государственности, к русской Академии. И для чего приводится эта устаревшая ложь? Для того чтобы установить новую ложь: чтобы смешать Императорскую Россию с советским псевдогосударством и залить нашу родину публично клеветою.
И никто из этих «писателей» и «политиков» не думает о том, что этой пропаганде место в советской прессе и что Герцен, если бы прочел теперь эти выдержки, сам казнил бы себя от горя и стыда намыленной веревкою.
Что же делать русской национальной эмиграции со всей этой системой политической кривды, нарождающегося тоталитаризма и лжи?
Прежде всего открыто называть вещи своими именами и никак не поддаваться этому духу и этой политике: не искать у них или «по расчету» – никаких «заручек»; и отнюдь не заводить всей этой тоталитарной «механики» у себя. Кто встречается с этими людьми, тот должен пытаться указать им на сущность их тактики и на неминуемые последствия их поведения.
Затем надо оставить идею всеэмигрантского тактического единения и объединяться только единомышленникам с единомышленниками. В конце двадцатых годов генерал Евгений Карлович Миллер сказал умное и крылатое слово: «Есть прекрасный способ перессорить всю эмиграцию: надо попытаться всю ее объединить»… Это слово подтвердилось и ныне, в сороковых годах. Партии, мечтающие о захвате власти в грядущей России, относятся друг к другу подозрительно и ненавистно. И чем меньше у какой-нибудь партии государственной традиции, политических шансов и дара к власти, чем острее у нее чувство «теперь или никогда», – тем менее она способна к объединению с другими. Такие партии не надо тревожить зазываниями; надо их предоставить их собственной судьбе.
Объединяться и смыкать ряды надо по единомыслию, всячески уклоняясь от нелояльных элементов, имеющих «поручение» всюду проникать и все проваливать. Не надо никого уговаривать; нет шансов переубедить кого-либо. Надо делать живое и честное дело борьбы; увидев, что оно ведется, к нему сами примкнут все живые и честные…
А нам надо, как и прежде, помогать словом и делом всем, ведущим настоящую борьбу за настоящую Россию, отнюдь не смущаясь ни недостатком денег, ни «малочисленностью» группировки, ни угрозами врага, ни интригами и доносами полуврагов.
Один в поле – и тот воин.
Когда в 1917 году Государь потерял доверие к верности ему русских людей, поверил тем, которые внушали ему, будто его водительство составляет главное препятствие на пути к победе, и отрекся от престола, – он завещал русским людям блюсти верность России. Но уже в течение первых месяцев «нового строя» выяснилось с очевидностью, что русским народом овладевает соблазн безволия и бесчестия и что блюсти верность России в революционно-республиканской форме он не сумеет: ясно было, что новое правительство растрачивает государственную власть, что армия разлагается, что верные и опытные люди увольняются и что влияние интернационалистов разливается по стране гибельным ядом; ясно было, что все будет оплевано, продано и предано.
Тогда верное инициативное меньшинство стало под знамя, на котором было начертано: «Верность России до конца», и начало борьбу с массовым большевизмом и с коммунистическим интернационалом, засевшим в центре страны. Надо было отрезвить ослепшую массу сопротивлением ей и спасти Россию от предстоявших ей бесконечных казней, позора, муки и национального вымирания; надо было сделать все, чтобы не состоялось погубления России, длящееся ныне уже более тридцати лет.
Избавить нашу родину от всего этого не удалось, но события показали с несомненностью, что Белая Армия была права. И борьба ее будет впоследствии по справедливости оценена и русским народом и исторической наукой.
С тех пор прошли долгие годы, а знамя это не свернуто и доныне. Простые, но великие слова «верность России до конца» будут звучать призывом до тех пор, пока на них не отзовется весь русский народ; а когда он отзовется на них, наступит эпоха его освобождения и возрождения. Не ранее этого.
Мало того, этот призыв никогда и нигде не утратит своей силы и своего глубокого смысла – для русского сердца. Где бы ни жил русский человек и сколь бы тягостны ни были условия его существования, он всегда отзовется на него; а если не отзовется, то это будет означать, что он перестает (или, может быть, уже перестал) быть русским.
Те, кто пошли с самого начала за этим зовом, никогда не сомневались в нем и всегда приветствовали всякого, кто откликался на него – где бы то ни было, и в какой бы то ни было форме, прежде или после, в самой России или в эмиграции. Все, кто блюдут верность России, связаны друг с другом живым братством, соотечеством, национальной честью и личным достоинством, – независимо от того, принадлежат ли они ко второй или третьей эмиграции, «беглецы ли они или военнопленные», «Ди-пи» Уно, или извергнутые сим «заведением» русские одиночки; независимо от своей жизненной профессии и от своего прошлого жизненного опыта; проходили ли они через тюрьмы, через коллективизацию и концлагеря или не проходили, получили ли они советское образование, или прежнее российское, или иностранное; независимо от своей расы, крови и национальности. Все, кто огнем своего сердца говорят: «Я – русский» и «я буду верен России до конца!» все – дети нашей единой родины, все братья между собой. И мы вряд ли ошибемся, если признаем, что время работает на Россию: ибо от террора и унижения, от мук и лишений люди прозревают и образумливаются: инстинкт личного самосохранения углубляется в них до общенациональной и общегосударственной глубины; а без этого невозможно оздоровление и возрождение.
Верность России можно нарушить и утратить на разных путях и в различных формах.
И первая форма есть отчуждение и забвение.
Спросим себя и друг друга; – верны ли России те, кто забывают ее язык? Нам приходилось встречать в зарубежье русских людей, которые кое-как «ломают» язык своей новой страны и оседлости, а по-русски или совсем не говорят (забыли! разучились! или же произносят еле-еле несколько искаженных слов… Дьякона называют «дьякором», вместо дьячок – говорят «дьячорт», и даже свою домашнюю Жучку, вспоминают под именем «Жуковки»… А уж дети их – не произносят по-русски ни слова.
И еще спросим: верны ли России те, в ком угасает ее живой дух и ее культура? Нам приходилось встречать в эмиграции людей, которые помнят два-три петербургских вида, свой домик в Тамбове или Твери или вид с Жигулей на Волгу. Но они не знают, кто был Владимир Мономах, что сделал для России Жуковский, в чем заслуги Сперанского и Столыпина и в чем своеобразие русской песни, русской живописи и русской музыки… Они не читают по-русски и не берегут русскую книгу. Россия для них – прошлое, отжившее, полузабытый сон, перевернутая страница…
Все это – еще не отречение и не измена, а только утрата, забвение и отчуждение. Это беда денационализации.
Отречение приходит через интернационализацию.
Спросим же себя: блюдем ли мы верность России, вступая в интернациональные организации и обязуясь подчиняться их указаниям? Могу ли я, вступая во Второй (Социалистический), или в Третий (Коммунистический), или же в Четвертый (Троцкистский) Интернационал, блюсти свое независимое русское служение? Принимая на себя «антропософские» или иностранно-фашистские обязательства, что оставляю я для своей родной страны? Нам приходилось встречать в эмиграции людей, которые, спасаясь от трудных условий жизни, становились анабаптистами или католиками и начинали нести о России и о Православии такую зазорную ложь, что русское сердце замирало от стыда и негодования… Это была уже не «беда забвения», а дело сущего отречения. Это был уже прямой уход от России и переход к ее недругам.
Но есть и худшее – это прямая измена. Спросим только себя: добровольно и не за страх принимая на себя подданство враждебной державы, что сохраняю я для своего отечества? Верность? Подготовляя расчленение России и разделение ее территории между соседями, имею ли я право и основание считать себя русским? И если – нет, то кем же я становлюсь? Не иностранцем ли, извлекающим выгоду из своей былой русскости?
Допросим же сами себя – о себе – по всем этим пунктам и предоставим будущим русским национальным правителям и историкам – решить этот вопрос применительно к другим.
1. Беседуя с иностранцами о России, каждый верный русский патриот должен разъяснять им, что Россия есть не случайное нагромождение территорий и племен и не искусственно слаженный «механизм» областей, но живой, исторически выросший и культурно оправдавшийся ОРГАНИЗМ, не подлежащий произвольному расчленению. Этот организм (см. стр. 232, 235) есть географическое единство, части которого связаны хозяйственным взаимопитанием; этот организм есть духовное, языковое и культурное единство, исторически связавшее русский народ с его национально-младшими братьями – духовным взаимопитанием; он есть государственное и стратегическое единство, доказавшее миру свою волю и свою способность к самообороне; он есть сущий оплот европейски-азиатского, а потому и вселенского мира и равновесия. Расчленение его явилось бы невиданной еще в истории политической авантюрой, гибельные последствия которой человечество понесло бы на долгие времена.
Расчленение организма на составные части нигде не давало и никогда не даст ни оздоровления, ни творческого равновесия, ни мира. Напротив, оно всегда было и будет болезненным распадом, процессом разложения, брожения, гниения и всеобщего заражения. И в нашу эпоху в этот процесс будет втянута вся вселенная. Территория России закипит бесконечными распрями, столкновениями и гражданскими войнами, которые будут постоянно перерастать в мировые столкновения. Это перерастание будет совершенно неотвратимым в силу одного того, что державы всего мира (европейская, азиатская и американские) будут вкладывать свои деньги, свои торговые интересы и свои стратегические расчеты в нововозникшие малые государства; они будут соперничать друг с другом, добиваться преобладания и «опорных пунктов»; мало того, – выступят империалистические соседи, которые будут покушаться на прямое или скрытое «аннексирование» неустроенных и незащищенных новообразований (Германия двинется на Украину и Прибалтику, Англия покусится на Кавказ и на Среднюю Азию, Япония на дальневосточные берега и т. д.). Россия превратится в гигантские «Балканы», в вечный источник войн, в великий рассадник смут. Она станет мировым бродилом, в которое будут вливаться социальные и моральные отбросы всех стран («инфильтранты», «оккупанты», «агитаторы», «разведчики», революционные спекулянты и «миссионеры»); все уголовные, политические и конфессиональные авантюристы вселенной. Расчленная Россия станет неизлечимою язвою мира.
2. Установим сразу же, что подготовляемое международною закулисою расчленение России не имеет за себя ни малейших оснований, никаких духовных или реально политических соображений, кроме революционной демагогии, нелепого страха перед единой Россией и застарелой вражды к русской монархии и к Восточному Православию. Мы знаем, что западные народы не разумеют и не терпят русского своеобразия. Они испытывают единое русское государство, как плотину для их торгового, языкового и завоевательного распространения. Они собираются разделить всеединый российский «веник» на прутики, переломать эти прутики поодиночке и разжечь ими меркнущий огонь своей цивилизации. Им надо расчленить Россию, чтобы провести ее через западное уравнение и развязание и тем погубить ее: план ненависти и властолюбия.
3. Напрасно они ссылаются при этом на великий принцип «свободы»: «национальная свобода» требует-де «политической самостоятельности»… Никогда и нигде племенное деление народов не совпадало с государственным. Вся история дает тому живые и убедительные доказательства. Всегда были малые народы и племена, неспособные к государственному самостоянию: проследите тысячелетнюю историю армян, народа темпераментного и культурно-самобытного, но не государственного; и далее, спросите: где самостоятельные государства фламандцев (4,2 млн в Бельгии, 1 млн в Голландии), или валлонов (4 млн)? почему не суверенны уэльские кимры и шотландские гэлы (0,6 млн)? где государства кроатов (3000000), словенцев (1260000), словаков (2,4 млн), вендов (65000)? французских басков (170000), испанских басков (450000), цыган (до 5 млн), швейцарских лодинов (45000), испанских католонцев (6 млн.), испанских галлегосов (2,2 млн), курдов (свыше 2 млн) и многого множества других азиатских, африканских, австралийских и американских племен?
Итак, племенные «швы» Европы и других материков совершенно не совпадают с государственными границами. Многие малые племена только тем и спаслись в истории, что примыкали к более крупносильным народам, государственным и толерантным: отделить эти малые племена значило бы – или передать их новым завоевателям и тем окончательно повредить их самобытную культурную жизнь, или погубить их совсем, что было бы духовно разрушительно, хозяйственно разорительно и государственно нелепо. Вспомним историю древней римской империи – это множество народов, «включенных», получивших права римского гражданства, самобытных и огражденных от варваров. А современная Великобританская Империя? И вот именно таково же культуртрегерское задание единой России.
Ни история, ни современное правосознание не знают такого правила: «сколько племен, столько государств». Это есть новоизобретенная, нелепая и гибельная доктрина; и ныне она выдвигается именно для того, чтобы расчленить единую Россию и погубить ее самобытную духовную культуру.
4. Далее, пусть не говорят нам о том, что «национальные меньшинства» России стояли под гнетом русского большинства и его государей. Это вздорная и ложная фантазия. Императорская Россия никогда не денационализировала свои малые народы, – в отличие хотя бы от германцев в Западной Европе.
Дайте себе труд заглянуть в историческую карту Европы эпохи Карла Великого и первых Каролингов (768-843 по Р.Х.). Вы увидите, что почти от самой Дании, по Эльбе и за Эльбой (славянская «Лаба»!), через Эрфурт к Регенсбургу и по Дунаю – сидели славянские племена: абодриты, лютичи, линоньг, гевелы, редарии, укры, поморяне, сорбы и много других. Где они все? Что от них осталось? Они подверглись завоеванию, искоренению или полной денационализации со стороны германцев. Тактика завоевателя была такова: после военной победы в стан германцев вызывался ведущий слой побежденного народа; эта аристократия вырезывалась на месте; затем обезглавленный народ подвергался принудительному крещению в католицизм, несогласные убивались тысячами; оставшиеся принудительно и безропотно германизировались. «Обезглавление» побежденного народа есть старый общегерманский прием, который был позднее применен и к чехам, а в наши дни опять к чехам, полякам и русским (для чего и внедрены были в Россию большевики с их террором).
Видано ли, слыхано ли что-нибудь подобное в истории России? Никогда и нигде! Сколько малых племен Россия получила в истории, столько она и соблюла. Она выделяла, правда, верхние слои присоединенных племен, но лишь для того, чтобы включить их в свой имперский верхний слой. Ни принудительным крещением, ни искоренением, ни всеуравнивающим обрусением она никогда не занималась. Насильственная денационализация и коммунистическая уравниловка появились только при большевиках.
И вот доказательство: население Германии, поглотившей столько племен, доведено посредством беспощадной денационализации до всегерманской однородности, а в России общие переписи установили сначала свыше ста, а потом до ста шестидесяти различных языковых племен; и до тридцати различных исповеданий. И господа расчленители забывают, что племенной состав для затеваемого ими политического расчленения соблюла именно Императорская Россия.
Вспомним хотя бы историю немецких колонистов в России. Подверглись ли они за 150 лет – денационализации? Они переселились на Волгу и в южную Россию во второй половине 18 века и позже (1765-1809) – в числе 40-50 тысяч. К началу 20 века это был богатейший слой российского крестьянства, числом около 1200000 человек. Все соблюли свой язык, свои исповедания, свои обычаи. И когда, доведенные экспроприацией большевиков до отчаяния, они хлынули назад в Германию, то немцы с изумлением услышали в их устах исконные – голштинские, вюртембергские и иные диалекты. Все сообщения о принудительной руссификации были этим опровергнуты и посрамлены.
Но политическая пропаганда не останавливается и перед явной ложью.
Большевикам не удалось отвести каждому племени его особую территорию потому, что все племена России разбросаны и рассеяны, кровно смешаны и географически перемешаны друг с другом.
Политически обособляясь, каждое племя претендует, конечно, на течение «своих» рек и каналов, на плодородную почву, на подземные богатства, на удобные пастбища, на выгодные торговые пути и на стратегические оборонительные границы, не говоря уже о главном «массиве» своего племени, как бы малочислен ни был этот «массив». И вот если мы отвлечемся от малых и рассеяных племен, как-то: вотяки, пермяки, зыряне, воргулы, остяки, черемисы, мордва, чуваши, ижора, талышинцы, крызцы, долгане, чуванцы, алеуты, лаки, табасарцы, удины и др. – и взглянем только в национальную гущу Кавказа и Средней Азии, то мы увидим следующее.
Расселение более крупных и значительных племен в России таково, что каждое отдельное «государствице» должно было отдать свои «меньшинства» соседям и включить в свой состав обильные чужие «меньшинства». Так обстояло в начале революции в Средней Азии с узбеками, таджиками, киргиз-кайсаками и туркменами: здесь попытки политического размежевания вызвали только ожесточенное соперничество, ненависть и неповиновение. Так же обстояло и на Кавказе. Застарелая национальная вражда между азербайджанскими татарами и армянами требовала строгого территориального раздела, а этот раздел оказался совершенно неосуществимым: обнаружились большие территориальные узлы со смешанным населением и только присутствие советских войск предотвращало взаимную резню. Подобные же больные узлы образовались при размежевании Грузии и Армении уже в силу одного того, что в Тифлисе, главном городе Грузии, армяне составляли почти половину населения, и притом наиболее зажиточную половину.
Понятно, что большевики, желавшие под видом «национальной самостоятельности» – изолировать, денационализировать и интернационализировать российские племена, разрешали все эти задачи диктаториальным произволом, за которым скрывались партийно-марксистские соображения, и силою красноармейского оружия.
Так, национально-территориальное размежевание народов было делом искони безнадежным.
6. Ко всему сказанному надо добавить, что целый ряд российских племен живет доныне в состоянии духовной и государственно-политической малокультурности: среди них есть такие, что пребывают религиозно в самом примитивном шаманстве; вся «культура» сводится у многих к кустарным ремеслам; кочевничество далеко еще не изжито; не имея ни естественных границ своей территории, ни главных городов, ни своих письменных знаков, ни своей средней и высшей школы, ни своей национальной интеллигенции, ни национального самосознания, ни государственного правосознания, они (как это было известно русскому Императорскому Правительству и как это подтвердилось при большевиках) неспособны к самой элементарной политической жизни, не говоря уже о разрешении сложных задач судопроизводства, народного представительства, техники, дипломатии и стратегии. В руках большевиков они оказались политическими «куклами», надетыми на «пальцы» большевистской диктатуры: двигались эти пальцы, и несчастные «куклы» шевелились, кланялись, покорно разводили руками и лепетали партийно-марксистские пошлости. Демагогия и обман, экспроприация и террор, разрушение религии и быта – выдавались за «национальный расцвет» российских меньшинств, а на западе находились глупцы и продажные корреспонденты, которые воспевали это «освобождение народов».
Неизбежен вопрос: после отчленения этих племен от России – кто завладеет ими? Какая иностранная держава будет разыгрывать их и тянуть из них жизненные соки?..
7. С тех пор протекли десятилетия большевистского произвола, голода и террора. С тех пор пронесся ураган второй мировой войны и была проведена послевоенная «национальная чистка». Вот уже 33 года, как большевики убивают или вымаривают голодом непокорные слои населения и перебрасывают людей всех российских племен и наций массами в концлагеря, в новые города и на фабрики. Вторая мировая война сдвинула с места всю западную половину Европейской России, уводя одних (украинцев, немецких колонистов, евреев) на восток к Уралу и за Урал, а других на запад, в качестве пленных «остарбайтеров» или беженцев (в том числе добровольно ушли в Германию целою массою калмыки). Немцы заняли тогда русскую территорию с населением около 85 миллионов людей, массами расстреливали заложников и истребили около полутора миллионов евреев. Этот режим расстрелов и передвижений продолжался затем при большевиках после обратного занятия ими отвоеванных у них территорий. Потом начались расправы с национальными меньшинствами: надо считать почти погубленными – немцев-колонистов, крымских татар, карачаев, чеченцев и ингушей; а ныне расправа продолжается в Эстонии, Латвии и Литве. Представители УНРА исчислили погибших жителей Белоруссии в 2,2 миллиона, а на Украине – в 7-9 миллионов. Помимо этого нам достоверно известно, что выбывающее население Украины, Белоруссии и Прибалтики пополняется населением из центральных губерний, с иными национальными традициями и тяготениями.
Все это означает, что процесс вымирания, национальной перетасовки и племенного смешения достиг в России за время революции небывалых размеров. Целые племена исчезли совсем или сведены к ничтожеству; целые губернии и области очнутся после революции с новым составом населения; целые уезды окажутся запустевшими. Все прежние планы и расчеты господ расчленителей окажутся беспочвенными и несостоятельными. Если же советская революция закончится третьей мировой войной, то в племенном и территориальном составе русского населения произойдут такие изменения, после которых сама идея национально-политического расчленения России может оказаться совершенно нежизненной химерой, планом не только изменническим, но просто глупым и неосуществимым.
8. И тем не менее мы должны быть готовы к тому, что расчленители России попытаются провести свой враждебный и нелепый опыт даже и в послебольшевистском хаосе, обманно выдавая его за высшее торжество «свободы», «демократии» и «федерализма»: российским народам и племенам на погибель, авантюристам, жаждущим политической карьеры, на «процветание», врагам России на торжество. Мы должны быть готовы к этому, во-первых, потому, что германская пропаганда вложила слишком много денег и усилий в украинский (а может быть, и не только в украинский) сепаратизм; во-вторых, потому, что психоз мнимой «демократии» и мнимого «федерализма» охватил широкие круги пореволюционных честолюбцев и карьеристов; в-третьих, потому, что мировая закулиса, решившая расчленить Россию, отступит от своего решения только тогда, когда ее планы потерпят полное крушение.
9. И вот когда после падения большевиков мировая пропаганда бросит во всероссийский хаос лозунг: «Народы бывшей России расчленяйтесь!» – то откроются две возможности: или внутри России встанет русская национальная диктатура, которая возьмет в свои крепкие руки «бразды правления», погасит этот гибельный лозунг и поведет Россию к единству, пресекая все и всякие сепаратистские движения в стране; или же такая диктатура не сложится, и в стране начнется непредставимый хаос передвижений, возвращений, отмщении, погромов, развала транспорта, безработицы, голода, холода и безвластия.
Тогда Россия будет охвачена анархией и выдаст себя с головой своим национальным, военным, политическим и вероисповедным врагам. В ней сложится тот водоворот погромов и смуты, тот «Мальстрем нечисти», на который мы указали в пункте 1; тогда отдельные части ее начнут искать спасения в «бытии о себе», т. е. в расчленении.
Само собой разумеется, что этим состоянием анархии захотят воспользоваться все наши «добрые люди»; начнутся всевозможные военные вмешательства под предлогом «самоограждения», «замирения», «водворения порядка» и т. д. Вспомним 1917-1919 гг., когда только ленивый не брал плохо лежащее русское добро; когда Англия топила союзнорусские корабли под предлогом, что они стали «революционно опасными», а Германия захватила Украину и докатилась до Дона и Волги. И вот «добрые соседи» снова пустят в ход все виды интервенции: дипломатическую угрозу, военную оккупацию, захват сырья, присвоение «концессий», расхищение военных запасов, одиночный, партийный и массовый подкуп, организацию наемных сепаратистских банд (под названием «национально-федеративных армий»), создание марионеточных правительств, разжигание и углубление гражданских войн по китайскому образцу. А новая Лига Наций попытается установить «новый порядок» посредством заочных (Парижских, Берлинских или Женевских) резолюций, направленных на подавление и расчленение национальной России.
Допустим на момент, что все эти «свободолюбивые и демократические» усилия временно увенчаются успехом и Россия будет расчленена. Что же даст этот опыт российским народам и соседним державам?
10. При самом скромном подсчете – до двадцати отдельных «государств», не имеющих ни бесспорной территории, ни авторитетных правительств, ни законов, ни суда, ни армий, ни бесспорно национального населения. До двадцати пустых названий. Но природа не терпит пустоты. И в эти образовавшиеся политические ямы, в эти водовороты сепаратистской анархии хлынет человеческая порочность: во-первых, вышколенные революцией авантюристы под новыми фамилиями; во-вторых, наймиты соседних держав (из русской эмиграции); в третьих, иностранные искатели приключений, кондотьеры, спекулянты и «миссионеры» (перечитайте «Бориса Годунова» Пушкина и исторические хроники Шекспира). Все это будет заинтересовано в затягивании хаоса, в противорусской агитации и пропаганде в политической и религиозной коррупции.
Медленно, десятилетиями будут слагаться новые, отпавшие или отчлененные государства. Каждое поведет с каждым соседним длительную борьбу за территорию и за население, что будет равносильно бесконечным гражданским войнам в пределах России.
Будут появляться все новые жадные, жестокие и бессовестные «псевдогенералы», добывать себе «субсидии» за границей и начинать новую резню. Двадцать государств будут содержать 20 министерств (20х10, по меньшей мере, 200 министров), двадцать парламентов (20х200, минимум 4000 парламентариев), двадцать армий, двадцать штабов, двадцать военных промышленностей, двадцать разведок и контрразведок, двадцать полиций, двадцать таможенных и запретительных систем и двадцать всемирно разбросанных дипломатических и консульских представительств. Двадцать расстроенных бюджетных и монетных единиц потребуют бесчисленных валютных займов; займы будут даваться «державами» под гарантии «демократического», «концессионного», «торгово-промышленного» и «военного» рода. Новые государства окажутся через несколько лет сателлитами соседних держав, иностранными колониями или «протекторатами». Известная нам из истории федеративная неспособность русского населения и столь же исторически доказанная тяга его к «самостоятельному фигурированию» – довершат дело: о федерации никто и не вспомнит, а взаимное ожесточение российских соседей заставит их предпочитать иноземное рабство всерусскому единению.
11. Чтобы наглядно вообразить Россию в состоянии этого длительного безумия, достаточно представить себе судьбу «Самостийности Украины».
Этому «государству» придется прежде всего создать новую оборонительную линию от Овруча до Курска и далее через Харьков на Бахмут и Мариуполь. Соответственно должны будут «ощетиниться» фронтом против Украины и Великороссия и Донское Войско. Оба соседних государства будут знать, что Украина опирается на Германию и является ее сателлитом и что в случае новой войны между Германией и Россией немецкое наступление пойдет с самого начала от Курска на Москву, от Харькова на Волгу и от Бахмута и Мариуполя на Кавказ. Это будет новая стратегическая ситуация, в которой пункты максимального доныне продвижения германцев окажутся их исходными пунктами.
Нетрудно представить себе и то, как к этой новой стратегической ситуации отнесутся – Польша, Франция, Англия и Соединенные Штаты; они быстро сообразят, что признать Самостийную Украину значит отдать ее германцам (т. е. признать первую и вторую мировые войны проигранными!) и снабдить их не только южнорусским хлебом, углем и железом, но и уступить им Кавказ, Волгу и Урал.
На этом может начаться отрезвление Западной Европы от «федеративного» угара и от общерусского расчленения.
12. Из всего этого явствует, что план расчленения России имеет свой предел в реальных интересах России и всего человечества. Доколе ведутся отвлеченные разговоры, доколе политические доктринеры выдвигают «соблазнительные» лозунги, делают ставку на русских изменников и забывают империалистическую похоть предприимчивых соседей; доколе они считают Россию конченною и похороненною, а потому беззащитною, – дело ее расчленения может представляться решенным и легким. Но однажды великие державы реализуют в воображении неизбежные последствия этого расчленения и однажды Россия очнется и заговорит; тогда решенное окажется проблематичным и легкое трудным.
Россия, как добыча, брошенная на расхищение, есть величина, которую никто не осилит, на которой все перессорятся, которая вызовет к жизни неимоверные и неприемлемые опасности для всего человечества. Мировое хозяйство, и без того выведенное из равновесия утратой здорового производства России, увидит себя перед закреплением этого бесплодия на десятки лет. Мировое равновесие, и без того ставшее шатким, как никогда, окажется обреченным на новые невиданные испытания. Расчленение России не даст ничего далёким державам и невероятно укрепит ближайших соседей – импералистов. Трудно придумать меру, более выгодную для Германии, как именно провозглашение русской «псевдофедерации»: это значило бы «списать со счета» первую мировую войну, весь междувоенный период (1918-1939) и всю вторую мировую войну – и открыть Германии путь к мировой гегемонии. Самостийная Украина только и может быть «трамплином», ведущим немцев к мировому водительству.
Именно Германия, восприняв старую мечту Густава Адольфа, силится отбросить Россию до «Московской эпохи». При этом она, рассматривая русский народ как предназначенный для нее исторический «навоз», совершенно неспособна понять, что Россия не погибнет от расчленения, но начнет воспроизведение всего хода своей истории заново: она, как великий «организм», снова примется собирать свои «члены», продвигаться по рекам к морям, к горам, к углю, к хлебу, к нефти, к урану.
Легкомысленно и неумно поступают враги России, «впрыскивая» российским племенам политически безумную идею расчленения. Эта идея расчленения европейских держав была однажды выдвинута на Версальском конгрессе (1918). Тогда она была принята и осуществлена. И что же? В Европе появился ряд небольших и в самоотставании слабосильных государств: Эстония, Латвия и Литва; многоземельная, но неудобозащитимая Польша; стратегически безнадежная, ибо всюду удобопроломимая и внутренне разъединенная Чехословакия; маленькая и разоруженная Австрия; урезанная, обиженная и обессиленная Венгрия; до смешного раздувшаяся и стратегически ничего не стоящая Румыния; и не по-прежнему обширная, но по-новому оскорбленная, мечтающая о реванше Германия. С тех пор прошло тридцать лет, и когда мы теперь оглядываемся на ход событий, то невольно спрашиваем себя: может быть, версальские политики хотели приготовить для воинственной Германии обильную и незащищенную добычу – от Нарвы до Варны и от Брегенца до Барановичей? Ведь они превратили всю эту европейскую область в какой-то «детский сад» и оставили этих беззащитных «красных шапочек» наедине с голодным и обозленным волком… Были ли они столь наивны, что надеялись на французскую «гувернантку», которая «воспитает» волка? Или они недооценили жизненную энергию и горделивые замыслы немцев? Или они думали, что Россия по-прежнему спасет европейское равновесие, ибо воображали и уверяли себя, что Советское государство и есть Россия? Что ни вопрос, то нелепость…
Трудно теперь сказать, о чем именно эти господа тогда думали и о чем не думали. Ясно только, что приготовленное ими расчленение Европы, заключенной между германским и советским империализмом, было величайшей глупостью двадцатого века. К сожалению, эта глупость их ничему не научила и рецепт расчленения опять извлечен из дипломатических портфелей.
Но для нас поучительно, что европейские политики заговорили одновременно – о паневропейском объединении и о всероссийском расчленении! Мы давно прислушиваемся к этим голосам. Еще в двадцатых годах в Праге видные социалисты-революционеры публично проболтались об этом замысле, избегая слова «Россия» и заменяя его описательным выражением «страны, расположенные к востоку от линии Керзона». Мы тогда же отметили эту многообещающую и, в сущности, изменническую терминологию и сделали соответствующий вывод: мировая закулиса хоронит единую национальную Россию…
Не умно это. Не дальновидно. Торопливо в ненависти и безнадежно на века. Россия не человеческая пыль и не хаос. Она есть прежде всего великий народ, не промотавший своих сил и не отчаявшийся в своем призвании. Этот народ изголодался по свободному порядку, по мирному труду, по собственности и по национальной культуре. Не хороните же его преждевременно! Придет исторический час, он восстанет из мнимого гроба и потребует назад свои права!
История войн знает бесчисленное множество примеров осажденной крепости. История знает все разновидности – от «шперфорта» до бесконечной Китайской стены; от «засеки» до укрепленного лагеря; от береговой батареи до новопрусского фронта и «линии Мажино». Но все это укрепления, служащие обороне, даже и тогда, когда они приспособлены для активной обороны или когда входят в качестве «опорных пунктов» в систему завоевания. Все это крепости, готовые к осаде и сопротивлению. Ныне история подарила нам невиданный образец – осаждающей крепости. Таково советское коммунистическое государство.
Само собою разумеется, что это «крепость» особого рода. Статистические сводки исчисляли длину руссконациональной границы (до обеих мировых войн!) приблизительно в 70000 километров (50000 км морской границы и 20000 км сухопутной). С тех пор граница Советии растянулась весьма значительно – и в Европе, и особенно в Азии; так что помышлять об ее фортификационном укреплении невозможно и нелепо. И тем не менее это есть особое «стратегическое тело», изолированное отовсюду и всецело посвященное военным целям. Но задача его не оборонительная, а завоевательная. Линия, изолирующая его, имеет не фортификационный характер, а политически-террористический («железный занавес») и держаться она может только при двух условиях: свирепополицейского насыщения границы и постоянного военного насыщения ее тыла, т. е. самой страны.
Руководители коммунистической революции с самого начала понимали, что советская страна есть революционная крепость, стратегически весьма труднооборонимая; что серьезная интервенция буржуазных государств может смести эту революционную крепость целиком; что коммунисты смогут продержаться только при неутомимом революционном активизме, ослабляющем врагов и заражающем их той же революционной болезнью (так и говорили вслух, и писали о «бактериях революции», явно вспоминая знаменитый пример снятия осады вследствие заражения осаждающего войска чумой). Однако «революционную крепость» решительно никто не мог и не думал осаждать: для этого не было ни политической, ни стратегической конъюнктуры и панические вопли от времени до времени, издававшиеся коммунистами, свидетельствовали только о том, что они сами боятся и стараются запугать свою партию. Преступление и страх перед наказанием всегда служили им заговорщическою спайкою.
У того, кто провел годы под советским террором и кто изучал стенограммы и резолюции коммунистических съездов (Коминтерна, Партий и Советов), не может быть никаких сомнений в том, что коммунистическая верхушка действительно боялась интервенционной войны. Это были не пустые слова: волна террора в стране поднималась каждый раз, как только возникали трения с одной из великих держав и начиналась паника на верхах. Засевшие в революционной крепости боялись «осады» потому, что сами изо всех сил готовились к разложению и завоеванию «буржуазного мира». Они не скрывали своих планов и мер, напротив, излагали их подробно и публиковали на всех языках. Объявляли во всеуслышание от Коминтерна – и потому сами боялись; объявляли от лица «комцентра» – и категорически отрицали от лица Советской власти. Для международных масс – надо было объявлять и провозглашать; в разговорах с наивно корректными иностранными дипломатами – можно было развязно отрицать все, да еще с «негодованием». Расчет был такой: никто не поверит грабителю, объявляющему, по какой лестнице и в какое окно он полезет; настоящий фальшивомонетчик не рассказывает вслух, где у него лаборатория и печатный станок; а кто сам рассказывает, к тому серьезно не относятся… даже и не слушают его…
А вдруг прислушаются? Примут всерьез? Затревожатся? Сговорятся? Решат ликвидировать? На этот случай пропаганда принимает все меры к тому, чтобы парализовать мобилизацию у врагов, разложить их армию и начать гражданскую войну в мобилизующейся стране. В резолюциях Коминтерна все это подробно рассказано. Но во что большевики никогда не верили, это в то, что буржуазный мир будет так «глуп» или так «труслив», что даже и не попытается организовать серьезную интервенцию и ликвидировать их зловещее гнездо.
Шли долгие годы, интервенция не начиналась, и коммунистические верхи по-прежнему считали себя революционной крепостью, стратегически угрожаемой и революционно угрожающей. Первое – не соответствовало действительности: никто на них не нападал; на Польшу (1921) они напали сами; Германия была военно бессильна под давлением Версаля; а другие державы и не думали о войне. Второе соответствовало действительности: революционная крепость вела неутомимую и разветвленную «осаду» всех остальных держав. Это была осада внутренняя, цепкая, «бактериологическая»; осада термитов, подготовлявшая осаду саранчи; осада соблазном, обманной иллюзией, моральным разложением, массовым гипнозом, конспиративной организацией, вызывающими вспышками. Но о военно-стратегической грозе со стороны большевиков долгое время не могло быть и речи. С одной стороны, советская армия отнюдь не была на высоте. С другой стороны – с востока и с запада имелись две стратегически опытные и грозные силы, с которыми невозможно было тягаться.
Советская армия отнюдь не была на высоте. Во-первых, потому что коммунисты считали ее при всех условиях опасной носительницей национального чувства и национальной чести и потому не доверяли ей: это было не «их» орудие, не «их» дух, не «их» традиция, не «их» способ борьбы. «Их» способ борьбы – тайный, не явный; их мотив – не честь, а бесчестье; их двигатель – не свободный всенародный подъем, а классово-полицейский зажим. Национальный полководец (даже Жуков, тем более Ватутин!) был бы им опасен. Поэтому они не верили в национальную армию, а работали над отбором коммунистических янычар. Но эти янычары отбирались с трудом; откормленные и развращенные, они нужны были для внутреннего террора; их не хватало бы на большую войну, да и откармливались они совсем не для «полей сражений», а в качестве охранного корпуса; словом, надо было вводить в армию классового врага (крестьян!)… И потому мировая революция всегда считалась у коммунистов более верным и безопасным путем к победе, чем мировая война. Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что так обстоит и ныне.
Во-вторых, советская армия не была на высоте потому, что психологические опасения коммунистов соответствовали действительности: военное дело имеет свои законы, свои формы и традиции, которые не уживаются с коммунистическими воззрениями и приемами. Дух армии – не революционный, а консервативный, не международный, а национально-патриотический; не трусливого доноса, а храброй прямоты; не партийного карьеризма, а качественного отбора; не закулисной «директивы», а стратегической целесообразности; не бесчестной интриги, а честного ранга. Угашение этого военного духа в армии неминуемо снижает ее боеспособность. Отсюда неизбежное внутреннее расхождение между партией и ее полицией, с одной стороны, – и здоровым духом армии, с другой. Отсюда вечные трения, «чистки», пытки, массовые казни и неизбежное истребление лучших офицеров и солдат. Отсюда то отсутствие боевой воли в советской армии, которое весь мир наблюдал в финской войне (1939-1940) и в первые месяцы германской войны (1941).
В-третьих, Красная Армия не была на высоте вследствие советской бесхозяйственности (дороги, снабжение и т. д.), отсутствия настоящей военной промышленности и технического образования в стране.
В силу всех этих причин Красная Армия долгое время не была угрозой остальному миру.
С другой стороны, этот остальной мир имел в своем составе две крупные военные и воинственные державы – Германию и Японию, которые в самом существе своем были антикоммунистичны, владели техникой организации, мобилизации и командования и являлись близкими соседями революционной крепости. Вечно «вычищаемая» и тем унижаемая и качественно снижаемая Красная Армия не была страшна миру, пока в середине Европы существовала германская армия, а на Дальнем Востоке процветала военная Япония. И вот политическим фантазерам стало казаться, что обе эти державы должны «понять» свое стратегическое значение и мировое назначение, – не в смысле «интервенции», а в смысле чумного кордона; эти фантазеры выдвигали даже идею «тройственного союза»: национальной Германии, национальной России и национальной Японии. Но история знает очень мало гениальных людей с мировым горизонтом, а в наше время «демократии», когда люди выкарабкиваются всеми политическими неправдами на поверхность, надеяться на это не приходится: люди помышляют о личной карьере и «фигурировании», думают мелко и плоско, живут с маленьким горизонтом (в пространстве и во времени), боятся ответственности и губят, за что ни возьмутся.
Надо признать, что некоммунистическое человечество обнаружило в понимании Третьего Интернационала и его планов – чрезвычайную медленность, легкомыслие и провинциализм. Все думали только о себе и не разумели всеобщей антикоммунистической солидарности; не хотели верить в мировую– опасность: ни в упорную и изворотливую энергию коммунистов, ни в серьезность их намерений, ни в свою собственную социальную шаткость и удобозаразимость, ни в опасность новых больших войн. Не понимали, что на мировую арену выходит планомерно разжигаемая революционная толпа, лишенная идей и жаждущая прибытка, утрачивающая религию и нашедшая себе свирепых вожаков. Тут и там попытались прикрыть язвы демократии демагогическим фашизмом и решили, что конъюнктура версальского «мира» благоприятствует новым завоеваниям. Так было в Италии, потом в Германии и, наконец, в Японии. Рванули – и сорвались. Италия попыталась превратиться в европейски-африканскую империю и потеряла все; Япония мечтала о монополии на Дальнем Востоке, включая Маньчжурию и Австралию – и была укрощена; Германия решила осуществить свой давнишний план завоевания славянского, и особенно русского пространства, и рухнула в ничтожество (поучительно сравнить Германию 1913 года с Германией 1946 года – после второго поражения!). Западные демократии поднялись, разбили горе-завоевателей и вернули к жизни раздавленную ими Европу. Но какой ценой? Ценой щедрых, но гибельных уступок коммунистам в Тегеране, в Ялте и в Потсдаме, уступок, выговоренных закулисным шепотом; ценой всей Восточной Европы, Маньчжурии с ее стратегическим значением в Азии и с ее богатствами и, наконец, огромного Китая; ценой стратегического уничтожения Германии и Японии; ценой страшного ослабления Франции, Италии и Англии; ценой чрезвычайного усиления и возвышения осаждающей крепости. После второй мировой войны положение в Европе радикально изменилось: Европа ничем не грозит этой крепости – ни «интервенцией», ни «осадой», ни экономическим бойкотом, ни даже серьезным отпором, а осаждающая крепость приобрела хозяйственную автаркию (самосильность) и военное преобладание, доселе еще невиданные. Чтобы измерить это положение дел, достаточно мысленно устранить Соединенные Штаты из мирового равновесия и понять, что инициатива перешла в руки советских коммунистов – не только революционно, как было раньше, но и стратегически.
Впрочем, отнюдь не следует переоценивать военную силу и стратегические возможности советской страны. Последствия второй мировой войны отозвались на русском народе ужасно: и в смысле убыли здорового мужского населения (см. «Н.З.», с. 115), и в смысле уровня жизни (жилище, питание, одежда), и в смысле хозяйственных разрушений, и в смысле душевной подавленности. Далее, на войне погиб значительный кадр вышколенных, опытных коммунистов, без которых дальнейшая мировая экспансия вообще невозможна. Доверие коммунистических «верхов» к лояльности Красной Армии, уже проявившей в двух войнах свое настроение и ныне рассмотревшей Европу и уровень ее жизни, – поколеблено, как еще никогда. Отвращение русского народа к завоевательным войнам удостоверено окончательно. Расширение территории несет с собою новые и великие трудности: советская «крепость» далеко еще не «освоила» ни Восточную Европу, ни Китай – и освоение это потребует много времени и сил. Коммунистическое движение в Европе отнюдь не обретается на той высоте, которая желанна «Коминформу». Атомбомбное преобладание все еще за Америкой, а отдавать советские базы в России и тридцатилетнюю работу над русским пространством за нелояльную и сопротивляющуюся Европу было бы неумно и невыгодно (см. «Н.З.», с. 66, 68).
И тем не менее – как революционная, так и стратегическая инициатива – в руках у коммунистов: у осаждающей крепости развязаны руки и она может наступать там и так, как и где сочтет нужным. И тот, кто знает активность большевиков, не может сомневаться в том, что эти «козыри» будут разыграны. Когда, с успехом ли и притом с прочным ли и верным ли успехом, – это другой вопрос… Но коммунистическая головка будет ломиться к мировой власти всеми, и притом самыми «непозволительными» и неожиданными, средствами, пока не наступит полный паралич…
Первое ее «наступление» было революционно-дипломатическое: недалекий и грубый человек и неумелый дипломат. Молотов, невежничал и скандалил повсюду до тех пор, пока не провалился и не был убран; этому соответствовали революционно-забастовочные выступления в Европе, которые тоже прошли под знаком скандала и провала. Все это было напористо, но вряд ли умно и искусно. Следующее «наступление» было «партизанское» против замученной Греции – оно было остановлено сопротивлением держав и полуотпадением Тито. Последовал нажим на Берлин, сорванный американской энергией и техникой. Все это были угрозы и как бы «предупреждения»: коммунисты, невыдержанные и егозливые в своем активизме, считали необходимым тормошить Европу и Америку – и вредили этим себе. Звонок их «будильника» раздавался то тут, то там, но антикоммунистический мир «почивал на лаврах» и только отмахивался от назойливого «полусоюзника». Демократии устали, хотели насладиться «просперитетом», а политики известных кругов и двусмысленных намерений – так «убедительно» внушали повсюду из года в год, что «восточный союзник» ищет только «справедливости», «прогресса», и «лояльной дружбы»…
Тогда последовало наступление в Китае, инсценированное в виде «гражданской войны». Эта инсценировка удалась коммунистам. Напрасно Чанкайши разъяснял мировую опасность происходящего и взывал к международной солидарности… Реальная помощь, которой требовали для него осведомленные и дальнозоркие американские политики, не была ему оказана и Формоза стала его убежищем.
Как только коммунисты овладели Китаем, картина сложилась совершенно недвусмысленная: все хозяйство страны и четыреста миллионов новых рабов перешло под власть тоталитарного коммунизма, увеличивая экономический и человеческий потенциал осаждающей крепости; а Соединенные Штаты почувствовали, что место мирного и добрососедского Китая занято их смертельным врагом, что ошибка непоправима и что все бремя сопротивления врагу в Азии ложится на американцев. Ныне коммунистическая крепость имеет дело с Соединенными Штатами – повсюду, а Соединенные Штаты, как главный полководец некоммунистического мира, должны считаться с «вылазками» этой крепости на протяжении всей ее пограничной линии – как в Европе, так и в Азии.
Только выговорив это, мы можем дать верную оценку событиям в Корее.
1. Корейская война совсем не есть война «северных корейцев» с «южными корейцами»; это только поверхностная видимость для газетных репортеров. На самом деле это есть война «осаждающей крепости» с остальным некоммунистическим человечеством и потому прежде всего с Соединенными Штатами. За «северными корейцами» стоит советская китайская армия, покорная советскому Политбюро, руководимая красноармейским штабом и контролируемая коммунистической полицией.
2. Эта вылазка была шагом провокационным и ловким; она соответствует старым традициям советчины. Когда-то, еще в первые годы революции, в «самостоятельной» Грузии вдруг вспыхнула «гражданская война», быстро закончившаяся победой коммунистов. До того между Грузией и Советией был заключен договор о лояльном блюдении границ. Договор был с виду «выполняем», но только красноармейцев переодели в грузинские костюмы и эти «псевдогрузины» овладели страной. С тех пор этот прием стратегического переодевания не был забыт. И ныне в Корее наступление ведет миллионная армия Мао-Цзе-Дуна, руководимая красноармейскими инструкторами; она воюет с демократическими южнокорейцами и с небольшими частями наспех двинутых американских войск. Никакого «воинского позора» в их отступлении нет. Коммунисты получили на Дальнем Востоке весь маньчжурский арсенал Японии и готовились пять лет; американцы вынуждены импровизировать кое-что и кое-как.
3. Это предприятие было задумано как беспроигрышное. Расчет был таков. Если Соединенные Штаты не вмешиваются, то их «престиж», так же как и престиж Уно, будет сорван; в Азии будет создан прецедент непротивления, и судьба Индокитая, Индии, Афганистана и Персии будет решена. Если же Соединенные Штаты вмешиваются, то им будет навязана колониальная война на отдаленнейшем театре. Эту войну можно будет затягивать годами (таковы все колониальные войны!); она будет выматывать, утомлять и разорять американцев и всех их союзников; она будет для них бесцельна в смысле перспективы и результатов, но будет переживаться всеми, как дело «военного престижа»; она будет вестись не русскими войсками, которые останутся в Европе нетронутыми, а китайскими. Вот какие распоряжения Сталин давал так долго загостившемуся в красной Москве «победоносному» Мао-Цзе-Дуну.
4. Америка, своевременно не хотевшая помочь национальному Китаю (Маршалл не советовал, Трумен колебался, Ачесон противился, закулиса нашептывала…), – ныне обречена за это на бесконечную войну с коммунистическим Китаем, который стал орудием «освобождения» европейских колоний и пустынных стран в Азии (Тибет, Формоза, Индокитай, Сиам, Бирма, Малака, Индия)? (…) Чем больше аффектации будет вложено при этом в идею «престижа», тем выгоднее для коммунистов. Их план состоит в том, чтобы завлечь и вымотать американцев вылазками на Дальнем Востоке (по способу Балды: «обгони-ка сперва моего брата!…»), стравить их с руководимым Китаем, утомить их и разбросать их силы до Европы и в то же время включить в состав своей крепости всю Азию (около 1200000000 рабов). А на глухом азиатском направлении до сердцевины России добраться нельзя. Если же Соединенные Штаты поймут эту диверсионную тактику, увидят весь план, потеряют терпение, захотят начать главный бой (т. е. третью мировую войну) и двинутся из Европы, то это будет означать, что «интервенция началась» и что «на мирную и лояльную советскую страну совершено давно задуманное коварное нападение»: тогда русский народ опять будет иметь повод оборонять свою родину, себя и вместе с собою коммунистов (новая «отечественная» война), а «мировой пролетариат» будет призван на защиту коминтерна-коминформа против «буржуазных агрессоров». А к этому времени, может быть, поспеют и советские атомбомбы.
5. Но если бы Корея прошла безнаказанно, такую вылазку захотели бы повторить и в Европе? Пустить восточных немцев на западных… Или «уговорить» западных немцев, чтобы они предпочли государственное единство под коммунистами – разделению Германии на две части… Или поднять так называемую «гражданскую войну» в Югославии… Все это – не доводя дело до мировой войны и до атомных бомб, сводя дело к местным «гражданским войнам» и «революциям», не давая разрушить «осаждающую крепость» с воздуха…
Таков был замысел, в котором большевики рисковали преждевременной и опасной для них мировой войной и делали главную ставку – на отдаленность дальневосточного фронта и на спячку держав.
Здесь они явно просчитались. Пробуждение спящих последовало слишком рано, быстро и чуть ли не повсеместно. Будили-будили, дразнили-дразнили да и добудились. Последовало возвращение «товарища Малика» в Совете Безопасности и попытка променять «корейские победы» на признание Красного Китая. Сорвалось и это. Нервная война достигла высшей, еще небывалой остроты. Но теперь, если бы им и удалось затянуть и замять корейскую вылазку или если бы они даже расширили или разбросали ее, то после нее мировая стратегическая и политическая конъюнктура будет для них гораздо менее благоприятной, чем это было дотоле.
Тем временем корейская война развивается по внутренним законам стратегии, напор продолжается, Мао-Цзе-Дун бросает в бой все новые силы, коммуникационные преимущества приносят свои плоды, а в центре Азии «вычищается» Тибет.
Означает ли это, что развязка в Европе может начаться «с часу на час»?… Мы этого не думаем. Сначала Азия.
всего статей: 493
