Наша судьба, судьба русских людей двадцатого века, – беспримерна по своей тягости. Впервые в истории мобилизовались такие силы зла; впервые изобретены приемы такого террора, компрометирующего самое здоровое начало государственности; впервые создан заговор такого интернационального охвата, такого подрыва, такой злодейской меткости, такой неисчерпаемой одержимости. Все это импонирует людям духовно-слабым, людям «карьеры во что бы то ни стало», людям жадным и порочным; и доселе еще мы видим и среди иностранцев, и среди русских людей единичные и групповые «оползни». Иногда даже кажется, как будто из самой земли встает некий черный туман соблазна, одурманивающий людей, застилающий в них начала чести, совести и верности. И обычно бывает так, что люди опоминаются и отрезвляются только тогда и там, где их накрывает тоталитарное рабство; и тогда они с ужасом убеждаются, что время упущено, что остается или покоряться рабству, или идти на смерть в бесплодных протестах.
Нам, понявшим эту опасность мирового разложения и порабощения тридцать три года назад и сделавшим за это время все возможное для ее разъяснения, преодоления и предотвращения, бывает подчас несказанно больно и горько на душе. Больно за родину, за нашу чудесную и славную Россию, столько вынесшую в истории, преодолевшую столько трудностей и опасностей и создавшую единственную в своем роде национальную культуру – целое богатство религиозной святости, личных характеров и подвигов, целый поток глубокомыслия, глубокочувствия и прекрасного искусства, и все это из особого национально-духовного акта. Горько за русских людей, или порабощенных и (что всего ужаснее!) постепенно приобретающих привычку к рабству и тирании, или же рассеянных по чужим землям и народам на положении бесправных, подозреваемых, еле терпимых чужестранцев. Больно и горько, и стыдно за наше гнилое время и за недостаток людей с духовным хребтом и характером; и тревожно за поколения, разучающиеся любить и веровать.
Чтобы бодро и действенно выносить весь этот поток горя и унижения, мы должны твердо верить в нашу духовную правоту и в грядущее возрождение России. Мы имели долгие годы и бесчисленное множество оснований и поводов для того, чтобы пересмотреть нашу основную линию – линию верности национальной России и отвержения тоталитарного коммунизма. И каждое углубление мысли, каждое событие, по-новому освещавшее окружающие нас сумерки, каждое новое крушение нового государства удостоверяло нас в том, что линия наша была верна от самого начала. И ныне каждый новый час истории приносит нам и всему миру новые доказательства нашей исконной правоты и новые сообщения о прозревающих и вот уже прозревших людях.
Мы были правы, поднимаясь за родину и отдавая за нее все свое, ибо люди без родины становятся исторической пылью, блеклой осенней листвой, гонимой с места на место и втаптываемой чужеземцами в грязь. Мы были правы, отстаивая нашу религиозную веру, ибо у безбожных и отреченных людей разлагается самая сердцевина их духа и совести, высыхает и деморализуется их наука, развращается их искусство, разлагается их семья, выдыхается их культура. Мы были правы, обороняя нашу свободу, ибо вот, в тоталитарных государствах человек теряет свою личность и независимость, он становится рабом государства, застращенным льстецом, покорным подголоском, лишенным собственных убеждений. Мы были правы и тогда, когда не ждали никакого спасения для России от республиканской формы: ибо на наших глазах февральская республика быстро развалила Россию и армию, скомпрометировала и растратила государственную власть, разнуздала вожделения и развалилась от первого внутреннего толчка, которому не умела и не хотела противопоставить ничего; а октябрьская республика быстро выродилась в самую ужасную тиранию, которую когда-либо видела человеческая история. Мы были правы, последовательно отвергая социализм и коммунизм, ибо вот всюду, где проводится такой режим, люди начинают догадываться, что у них не просто отнято имущество, но что у них экспроприирована творческая инициатива труда и заработка, что этот режим противоестествен, насильствен и неизбежно тоталитарен; люди начинают прозревать, что частная собственность присуща человеку так, как его собственное тело, и необходима ему как основа его трудовой самостоятельности.
Мы были правы, когда увидели в революции не спасение, а смертельную опасность; когда не приняли тех соблазнов бесчестия, которым тогда уступили столь многие; когда отказались от непротивления и приспособления… И особенно мы были правы тем, что не потеряли веру в духовные силы нашего народа и в его грядущее возрождение. Оно придет, оно начнется, ибо оно и теперь уже готовится в глубине народной души; и в тех русских людях, которые, оставаясь на родине, сумели сохранить верность ей и веру в нее; и в тех, которые выпивают до дна всю унизительность своих компромиссов и накапливают в сердце патриотический гнев; и в тех, которые своими гнусными делами протирают насквозь, до дыры, до предпогибельного, сатанинского провала злодейское начало, заложенное в терроре, в коммунистической пошлости и в тоталитарной лжи.
Медленно, зреет обновление. Это созревание состоит в том, что колеблющиеся и отпавшие возвращаются на нашу стезю, – на путь патриотизма, свободы, верности и национальной государственности, с тем чтобы мы могли найти в них своих братьев. Не знаем, когда пробьет этот час, но знаем, что он пробьет, и что это будет праздник нашего всенародного оправдания.
Таковы два великих утешения, укрепляющие нашу стойкость и дающие нам великую бодрость: это великое благо жизни – сознавать свою правоту; это великая отрада – уверенно ждать того часа, когда Россия воспрянет, освободится и возобновит свой величавый исторический ход.
Кто сколько-нибудь следит за иностранной прессой, тот, наверное, замечает, как откровенны западные европейцы и американцы в вопросах дипломатии и стратегии. Политики и военные одинаково считают возможным подробно и во всеуслышание рассказывать о своей армии, о ее численности, ее составе и ее размещении; называется число кораблей и обозначается их мощность; вычисляется количество воздушных аппаратов в прошлом, в настоящем и будущем; рассказывается о танках, у какой державы сколько, а у какой и совсем нет. Парламентарии не отстают от них в словоохотливости, а больше всех стараются журналисты, особенно в сообщениях с фронта и при расспросах в так называемых «интервью» и «конференциях». Задают ответственным лицам самые безответственные, а то и просто провокационные вопросы; добиваются ответов и немедленно публикуют их во всеуслышание, на радость противнику и на облегчение его разведке. Если строятся новые военные заводы (самые важные! самые таинственные!), то уже непременно объявят, где они будут расположены и когда будут готовы. Если усиливаются вооружения, то сообщат в речах и газетах, что «через год в армии всего – будет в четыре с половиной раза больше». Если хотят защищать Европу, то обнародуют, что раньше чем через три года достаточных для этого сил не будет; и добавочно сообщат, какие французские гавани будут служить коммуникационными базами и какое значение во всем этом будут иметь Испания, Югославия и Турция.
Читаешь и изумляешься. Вникаешь и не веришь глазам. Зачем это делается? Для демократического контроля? Но ведь самый архидемократический контроль может вестись закрыто и конфиденциально!.. Не веришь своим министрам, поставь над ними и за ними зорких парламентских контролеров, которым веришь безусловно… Может быть, это делается для того, чтобы напугать противника? Но какой же испуг, когда непрерывно сообщается о собственной несостоятельности… Или для того, чтобы обмануть противника; он поверит, что у нас ничего нет, а вдруг окажется, что «все есть»… Но, во-первых, так делают, когда хотят его вызвать на объявление войны; а кто же этого теперь хочет?!.. А во-вторых, такой образ действий предполагает участие всех военных, парламентариев и особенно журналистов в грандиозном «обманном заговоре»; сговорились и обманывают, да еще как… «глазом не моргнут», «комар носу не подточит», так ловко… Последнее предположение мы предоставим наивным людям.
Эта откровенность в ведении государственных дел (и притом – дел самого острого, судьбоносного значения!) является, по-видимому, симптомом замечательной общей доверчивости. Тот, кто следит за мировой прессой, постоянно спрашивает себя: как возможно, что к самым стратегически важнейшим изысканиям, к самым конфиденциальным работам министерств иностранных дел – допускаются все эти Алжер Хиссы, Фуксы, Гольды, Жулье-Кюри и другие? Откуда это предположение, что «всякий человек – джентльмен», что все салонно-обходительные люди – честнейшие ребята, что всякий натурализовавшийся в стране бродяга – никак не может быть предателем и шпионом? Объяснений нет. Остается только констатировать факт, столь часто отмеченный русской честной эмиграцией: политические бактерии имеют свои таинственные ходы, которыми они пробираются повсюду, особенно в министерства иностранных дел; а политические лейкоциты («белые»), с правдивостью и неподкупностью которых должны считаться и друзья, и враги, – не имеют этих «водосточных» ходов, гнушаются ими и остаются дезавуированными, подверженными всякой инсинуации и клевете. Западные народы верят кривым и не верят прямым, – и притом себе в сущую опасность и в сущий вред. И когда они опомнятся и начнут учиться не доверять ловким бродягам, то эти же ловкие бродяги, уже вцепившиеся в их организации наподобие клещей, научат их, в порядке диверсий, не доверять прямым и посадить «к разбору и сортировке» людей – новых проходимцев. Так было, напр., уже с германцами, где в министерстве Розенберга – личным составом «будущей» германской администрации в России заведовал один балтиец, известный агент НКВД, вырученный Розенбергом «по родству» из концентрационного лагеря гестапо…
С публичной дипломатией и стратегией мы уже имели дело в России. Когда в 1917 году началась революция, то из левого лагеря, приблизительно от Керенского до Ленина, раздались самые резкие, «обличительно-разоблачительные» протесты против тайной дипломатии и тайной стратегии. Казалось, корень бедствий и неудач был найден: демократические массы не имели возможности контролировать дипломатию и стратегию императорской России; стоит им только взяться за дело – и все пойдет иначе; стоит только извлечь на свет и начать публично обсуждать и решать вопросы о державных сношениях, соглашениях и проблемах русского государства, а также о целях, средствах и способах ведения войны – и все будет спасено. Волна этого противогосударственного психоза захватила и трезвого, но глубоко бестактного Милюкова, и он поспешил выступить в момент всероссийского крушения с гласным требованием «проливов»…
Грустно и постыдно вспомнить тот бедлам, который начался тогда в совдепах и на фронте. Мы с гневом и ужасом следили за этим сознательным и вызывающим попранием всех аксиом дипломатии и стратегии, кончая солдатским голосованием наступления на фронтовых митингах. Вывод напрашивался сам собой: дилетанты дорвались до власти; агенты врага провоцируют их на непоправимые и гибельные поступки; февральская интеллигенция губит войну и Россию; мы катимся в пропасть… Опасения и предчувствия наши оправдались… Какие уж уроки мы должны извлечь из всего этого?
Никакое государство, – ни авторитарное, ни демократическое, ни монархию, ни республику, – нельзя строить на всеобщем, братолюбиво-сентиментальном доверии. Такое доверие уместно только в сердце праведного пустынножителя; уже в монастырском быту оно неуместно.
Это совсем не значит, что в политике, дипломатии и стратегии надо «всем не доверять». Но для доверия необходимо иметь серьезные основания. Доверяющий несет ответственность за свое доверие: ибо он доверяет не только себя и свою жизнь (подобно отшельнику), а дело своего народа и государства. Здесь прежде чем «отрезать», надо семь раз «примерить» и проверить, чтобы самому не оказаться по недосмотру – причастным измене и предательству.
Мера доверия различна: в политике – в дипломатии – и в стратегии; но во всех трех сферах она строго обусловлена и ограничена.
Политика отнюдь не состоит в говорении речей: это лишь поверхностная видимость ее; это иллюзия наивных людей; это ее «полая вода». Настоящая, серьезная и глубокая политика состоит в молчании и действовании. Надо молча готовить дело и говорить лишь в ту меру, в какую слова необходимы и насыщены волевым молчанием и подготовкою дела. Последние годы русской государственности выдвинули два противоположные облика политического «оратора»: дивное красноречие П. А. Столыпина, насыщенное молчаливою мыслью и волевым действованием, и аффектированное пусторечие Керенского, с его позой, фразой, безмыслием и безволием.
Серьезный политик должен научиться молчать: надо говорить только необходимое и не вредящее. Надо понять, что в политике все преждевременно высказанное может стать неосуществимым именно потому, что оно было высказано, и притом преждевременно. Семьдесят семь политических противников, узнав о твоем замысле, бросятся тебе наперерез и воздвигнут семьдесят семь препятствий, – по общему правилу парламентаризма: «я не дам тебе сделать это, потому что я сам хочу выдвинуться»… И сто семьдесят семь болтунов подхватят твой план, исказят его, разгласят всякий вздор, посеют недоразумения, вызовут смуту и возбудят против тебя вихрь того «общественного мнения», которое несет пыль и подымает мусор к небу…
Настоящая политика есть школа волевого молчания и решительного действования. К этому волевому молчанию, к этой страстной решительности советский террор воспитывает русский народ против своей собственной воли.
Еще несравненно большее значение имеет молчание в дипломатии и стратегии. Разговорчивый дипломат и экспансивный стратег подобны человеку, который, играя в карты, держит их лицом к противнику, а крапом к себе; или тому, который, начиная шахматную партию, отвинчивает у себя свою, данную от природы, тайномыслящую голову и привинчивает себе стеклянную, насквозь прозрачную башку. О Святославе рассказывают, будто он, собираясь в поход на соседей, посылал сказать им «иду на вы»; наивная легенда… трогательное полурыцарство… устаревшая манера оборонять свой народ.
Дипломат и стратег связаны прежде всего блюдением тайны, полной тайны, – такой, что даже самая наличность тайны должна быть скрыта за легкой и естественной, добродушной любезностью. Ибо если кто ведет себя «таинственно» и явно что-то скрывает, то он пробуждает этим в окружающих любопытство; а уж любопытные таковы: пронюхав тайну, они не успокаиваются до тех пор, пока не дознаются, в чем она… Дипломату и стратегу нужна простота и видимая «откровенность» при полной замкнутости: произносимые ими слова должны быть внутренне крепко отцежены, профильтрованы и в деловом отношении взвешены и скупы. На целый ряд вопросов они должны отвечать уклончиво, неуязвимо. Если же спрашивающий назойлив и явно добивается того, чего ему знать на следует, то надо просто пресекать его спрашивание; иногда полезно бывает указать ему при всех на то, что он задает провокационные вопросы…
Государственное дело нельзя строить вне блюдения профессиональной тайны. Кто к этому неспособен, тот не заслуживает своих должностных полномочий. Государственная власть должна быть сильна; слабая государственная власть не может властвовать, – ни блюсти законы, ни ограждать свободу, ни пресекать преступления, ни поддерживать порядок. Ее сила должна импонировать. Болтливые люди не импонируют. Ее сила должна излучать авторитет: уговаривающий сам срывает свою авторитетность, ибо в самую сущность государственной власти входит ее право и ее обязанность настаивать на своих законных велениях, независимо от согласия уговариваемых. Полезно объяснять людям законы и распоряжения, но гибельно превращать законы в необязательные советы, а распоряжения в «покорнейшие просьбы». Сила власти требует очень часто неожиданности и решительности в действии, а неожиданность невозможна без соблюдения тайны.
И так обстоит всюду: во внутреннем управлении, в дипломатии и в стратегии. Напрасно стали бы толковать эти аксиомы власти в том смысле, что они будто бы запрещают всякое свободное и доброе общение власти с гражданами, а также всякое подготовительное обсуждение, всякий совет, всякое возражение… Напрасно стали бы толковать все эти указания, как оправдание тоталитаризма… Категорически отвергая все виды тоталитаризма, мы настаиваем на авторитарности всякой государственной власти как таковой, включая и демократическую, и республиканскую власть. Всякое правительство обязано решать, действовать и нести ответственность за содеянное: оно есть волевой центр государственной жизни; забывать об этом непозволительно; уклоняться от этого преступно; угашать это волевое начало в государстве гибельно.
И всякому, кто вдумается в сущность и природу государственной власти, станет ясно, что ей необходимо предоставлять право и обязанность блюсти тайну в делах, требующих этой тайны. А таковы прежде всего дипломатия и стратегия.
Россия, как национально-политическое явление, была создана сильной государственной властью, которая, однако, никогда (даже при Иоанне Грозном!) не покушалась на тоталитарное ведение жизни, культуры и хозяйства. Так было в прошлом. Так будет и впредь. И нам, русским патриотам, надлежит помнить это и, не ослепляясь безобразиями коммунистически-тоталитарной диктатуры, явившей миру не сильную власть, а насильственно-произвольное попирание жизни, самостоятельности и свободы, крепить нашу национально-государственную власть – в ее конституционном строении, в ее государственном направлении, в ее волевой энергии, в ее блюдении права и свободы, в ее политическом искусстве и особенно в ее всенародных духовных корнях.
Строго говоря, самое выражение «сильная власть» должно бы считаться странным и излишним: ведь власть сама по себе есть общественно выделенная и организованная сила – в этом ее сущность и назначение; она есть живое средоточие уполномоченной и могущественной воли, которую все признают, уважая ее, подчиняясь ей и исполняя ее требования и законы. Что же означает выражение: «сильная власть»?.. «Сильная сила»? Не плеоназм ли это? Однако исторически и политически это выражение полно глубокого и сложного смысла.
В истории народов государственная власть нередко преувеличивала свое призвание и свою сферу действия; она направляла свою энергию к неверным целям, попирала свои правовые формы и злоупотребляла своею мощью. Это вызывало протест и борьбу. Но борьба эта, движимая страстями, – открытым честным возмущением и прикровенным личным честолюбием, – не только стремилась умерить преувеличения, исправить заблуждения, прекратить бесправие и злоупотребления исторической власти, но расшатывала и ослабляла самую власть. Борьба за «новую», «лучшую» государственность вела к подрыву самой государственной организации. Создавали не просто «лучшую власть», а слабую власть, бессильную, беспомощную, раздробленную. Опасаясь злоупотребления властью, обессиливали самую власть, а вместе с тем подрывали и внутренний порядок и внешнюю обороноспособность государства. Придумывали такие формы власти, которые затрудняли и волевую концентрацию, и принятие решений, и проведение их в жизнь. Вводили в государственное устройство всевозможные «поправки», не замечая того, что эти поправки подтачивают действие власти, но не обеспечивают ни от безвластия, ни от ошибочных целей, ни от злоупотреблений… Так, ввели состязание государственных органов друг с другом (глава государства, министерство, верхняя палата и нижняя палата); ввели многоголовый сговор и взаимную борьбу многих партий; полномочия главы государства ограничили избираемостью его и срочностью и тем поставили его под контроль и увеличили медлительность в течении дел; стали выделять к власти людей слабых, безвольных, незначительных, зависимых от политической кулисы; конституционно закрепили недоверие народа к власти, – и не заметили, что всем этим создали сущее государственное безвластие и безволие. Замесили современное государство на дрожжах взаимного недоверия, классовой борьбы, тайных соглашений и закулисных интриг, – и не сообразили, что все это соответствует идеям анархизма, а не идее здоровой государственности. Боролись с бесправием и произволом преувеличенной власти – и были в этом правы; но пришли к бесправию от растраченной власти, к распаду, к всеобщей политической интриге всех против всех, к тайновластию всевозможных интернационалов, к «перманентной революции», к гражданской войне, к анархии… И что всего поучительнее, что этому ослаблению государственной власти исторически соответствовало не сужение государственных задач, не сокращение их объема и размаха, а возложение на государственную власть новых непосильных ей задач: началось притязание на великодержавие, на колониальное водительство, на мировое преобладание, и даже на социалистическое регулирование хозяйства… Всего противоречивее и даже комичнее оказалась позиция социалистов: «последовательные демократы», сто лет делавшие все, чтобы расшатать и ослабить государственную власть, они все время носились с планом реорганизации всей жизни, предполагавшим монопольно– и тоталитарно-сильную государственную власть… И когда такая уродливая и болезненная власть, которая им была необходима, оказалась предвосхищенной у них большевиками, тогда обида их оказалась пожизненной и неисчерпаемой…
Есть государства, которые могут существовать при сравнительно слабой власти. Но и в их истории может пробить час, который потребует единства, волевой энергии, доверия, повелительности, быстроты, сильных людей и ответственных решений. И тогда все будет зависеть от их способности быстро и успешно перестроить свой порядок, свой ритм и свой привычный отбор людей…
Бывают исторические условия, при которых государство может плести ткань своей жизни, не имея сильной власти. Вот эти условия (перечисляю их с оговоркой – «при прочих равных условиях»).
1. Малый размер государства.Чем меньше государство по территории, тем легче ему обойтись без сильной власти. Пространство требует, чтобы излучения власти пронизывали, прорабатывали его; оно поглощает и ослабляет их действие. Чем большая территория подчинена единой власти, тем сильнее, тем авторитетнее должна быть эта власть, тем более она должна импонировать гражданам. Поэтому, территориальные размеры России (перед революцией – 22,4 млн. кв. км) требуют сильной власти. Достаточно сообразить, что территория Швейцарии составляет одну десятую часть Кавказа (вместе с Закавказьем); что территория европейской Франции составляла одну сорокчетвертую тогдашней России; что Россия по пространству впятеро больше Китая, почти втрое больше Соединенных Штатов и вчетверо больше всех (нерусских) государств Европы, вместе взятых. Сможет ли слабая власть пронизать своими организующими и упорядочивающими лучами такое пространство?
2. Малочисленность населения.Чем меньше население государства, тем легче ему обойтись без сильной власти. Наоборот, чем больше людей входит в государство, тем труднее создается политическое единодушие и единоволение, – особенно на путях сговора (будь то «непосредственный» или «представительный» сговор). Голос слабой власти всегда утонет в шуме «сговаривающихся» миллионов. Поэтому численность русского населения требует для России сильной власти. Население коренной России (160-170 млн) численно почти соответствует населению всей Северной Америки и значительно превосходит все население Африки. При слабой плотности расселения (в дореволюционной России 29 человек на кв. км в европейской России и 2,3 чел. на кв. км в азиатской России) русский народ всегда склонен к состоянию полуанархии и лишь с большим трудом приучается к правопорядку. Чего же достигнет в России слабая власть?.. Февральская революция это показала наглядно.
3. Обилие средств сообщения.Чем легче людям сноситься друг с другом в пределах единого государства, – передвижением (железные и шоссейные дороги, автомобили, пароходы, аэропланы), устно (телефон, радио) и письменно (почта, телеграф), – тем более страна оказывается спаянной общением, бытом и хозяйством; тем легче может справиться со своей задачей слабая власть; и обратно. Средства сообщения в России, пребывали ранее и пребывают и ныне на низком уровне. Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить Россию и Германию. В России километр железнодорожных линий приходиться на 262 км площади, а в Германии на 7 кв. км; в России 1 автомобиль обслуживает в среднем 850 жителей, а в Германии 54 жителя; в России одним телефонным аппаратом пользуются (вернее – не пользуются!) в среднем 295 человек, а в Германии 22 человека. Всего эти данные относятся ко времени до второй мировой войны и основываются на, как всегда, пропагандных, подсчетах советской статистики; в действительности все обстоит, вероятно, еще хуже. И тем не менее эти данные достаточно показательны. И вот Российская власть должна быть тем сильнее, чем труднее ей прорабатывать человеческую разъединенность страны.
4. Слабая дифференциация страны.Чем меньше в стране национальных, языковых, религиозных, бытовых, климатических и хозяйственных различий, тем легче управлять государством, тем удовлетворительнее справится со своей задачей слабая власть; и обратно. Маленькая приморская Португалия (величиной с нашу самую малую – Черноморскую губернию) с ее 7 миллионами единоплеменных, единоверных жителей, говорящих на одном языке и не затронутых ни климатической, ни хозяйственной дифференциацией, – и та создала свою сильную власть и внутренне замирилась. Уже в соседней Испании слабая власть обычно ведет к распаду и гражданской войне. Что же сказать о России?.. Число ее национальностей и языковых групп доходит до 170. Число ее религий и исповеданий до 30. Климат знает все колебания от вечной ночи до полуденной пустыни. Ее природа требует от нас органического и хозяйственного приспособления – и к тундре, и к солончаку, и к винограду, и к полярному мху, и к тайге, и к горам, и к океану. Кровь и язык, вера и быт, хозяйственный уклад и культурный уровень – дифференцированы в России в высочайшей степени. Государственное единство возможно здесь только при наличности сильной и мудрой власти.
5. Свобода от великодержавных задач.Чем проще национальная, культурная, хозяйственная и международная проблематика страны, тем легче ее государственные задания, тем уместнее во главе ее слабая власть. И обратно: только сильная власть справится с великодержавными задачами страны. Спаять внутренне множество в органическое единство; поднять культурный уровень народных масс; вызвать к жизни хозяйственный расцвет большого народа; установить трудовое равновесие и возможно большее хозяйственное самопитание (автаркию) страны; найти верное торговое взаимодействие с соседями и ввести страну в меновой и дипломатический организм мирового общения – все это требует сильной власти, независимой от партийного прилива и отлива, не опасающейся «сроков», не трепещущей перед новыми выборами, прозорливо ведущей свою линию из десятилетия к десятилетию. Именно так создавалась Россия. Удельно-вечевая власть была слаба и могла противостоять монголам. Московская власть не собрала бы Русь, если бы не окрепла. Россия нуждалась в Иване Васильевиче Третьем, чтобы покончить с татарами, Иоанн iv подготовил Смуту не только опричниной и свирепым правлением, но больше всего – подрывом царского авторитета, т. е. ослаблением власти. Россия нуждалась в Петре Великом, чтобы осознать и развернуть свое великодержавие. Дворцовые перевороты восемнадцатого века (1725, 1730, 1740, 1741, 1801 и 1825) расшатывали и ослабляли Российскую государственную власть и готовили России, по плану декабристов, в начале xix века дворянскую республику с освобожденным без земли, т. е. пролетаризованным и подготовленным к новой пугачевщине крестьянством. Только сильная, эмансипированная от заговорщических партий, сверхсословная и сверхклассовая власть могла дать России великие реформы шестидесятых годов. Так и в будущем: слабая власть не поведет Россию, а развалит и погубит ее.
6. Высокий уровень народного правосознания. Чем выше уровень народного правосознания, тем легче слабая власть справится со своей задачей; и обратно. Правосознание есть умение уважать право и закон, добровольно исполнять свои государственные обязанности и частные обязательства, строить свою жизнь, не совершая преступлений; в основе его лежит чувство собственного духовного достоинства, внутренняя дисциплина воли, взаимное уважение и доверие граждан друг к другу, граждан к власти и власти к гражданам. Чем сильнее и глубже правосознание в народе, тем легче править им, тем менее опасна слабая власть; и обратно. Русское правосознание имеет тяжелое историческое наследие: удельные раздоры, татарское иго, смуту, кочевой и разбойничий юго-восток, восстания Разина и Пугачева, дворцовые перевороты, революционные движения 19 и 20 веков, правление большевиков. Все это наростало на тот особый уклад души, который можно охарактеризовать, как равнинную недисциплинированность, как славянский индивидуализм и славянскую тягу к анархии, как естественную темпераментность, как дыхание Азии. Все это, вместе взятое, выработало в русском народе такое правосознание, которому импонирует только сильная власть («строгое начальство», по выражению Шмелева). Слабая власть всегда вызывала и долго еще будет вызывать в России чувство вседозволенности и общественный распад.
7. Отсутствие военной угрозы. Чем замиреннее границы государства, чем менее грозят народу войны и нападения, тем легче справится слабая власть со своей задачей; и обратно. Слабая власть вообще неспособна вести войну, ибо война требует воли, дисциплины, подготовки, концентрации и сверхсильных напряжений. Именно поэтому римская республика назначала на время войны (а также и внутренних затруднений) – диктатора, осуществляющего единую, сильную и концентрированную власть. Обычный расчлененный и сложный аппарат государственной власти должен без труда упрощаться, сосредоточиваться и приобретать некую элементарную динамичность в трудные и опасные периоды: и чем легче происходит этот процесс упрощения и сосредоточения, тем боеспособнее угрожаемое войною государство. История России была такова, что в первый период своей жизни (1055-1462) она имела в среднем один год войны на один год мира (данные С.М. Соловьева), а во второй период своей жизни (вплоть до двадцатого века) она имела в среднем два года войны на один год мира (данные ген. Н.Н. Сухотина). Нам не дано предвидеть будущего, но мы не имеем никаких оснований считать, что русские границы замирены, что государственное достояние России закреплено в международном отношении и что нам не грозят новые оборонительные войны. По-видимому, дело обстоит как раз обратно и сильная власть будет необходима России, как, может быть, еще никогда…
Все законы общественной жизни могут быть выражены так: чем труднее народу дается государственное объединение и чем необходимее оно в данный период его истории, – тем сильнее должна быть его государственная власть. Слабая власть есть своего рода «роскошь», которую может себе позволить только народ, находящийся в исключительно благоприятных условиях; не тот народ, которого все еще тянет в анархию, т. е. к безвластному замешательству, а тот народ, которому маловластие или безвластие уже не грозит замешательством; не тот народ, внешнее расстояние и державные задания которого намного опередили силу и гибкость его правосознания, а тот народ, который духовно дорос до своих численно-пространственных размеров, который идейно, технически и организационно справился с бременем своих государственных задач. Народ, не могущий позволить себе этой роскоши, не должен и посягать на нее, ибо это посягание будет жизненно-беспочвенным и опасным и непременно приведет к образованию утопических партий и к гибельным попыткам с их стороны.
Силою равнинного пространства, силою национального темперамента, силою славянского индивидуализма и слабостью своей общественной дисциплины – русский народ поставлен в условия, требующие не слабого, а сильного государственного центра. На протяжении своей истории он не раз обнаруживал, и ныне, в революции, вновь обнаружил, тягу к безвластному замешательству, к страстному разрушительному кипению, к хаотическому имущественному переделу, к противогосударственному распаду. Русский человек способен блюсти порядок и строить государство; он способен держать образцовую дисциплину, жертвенно служить и умирать за родину. Но эта способность его проявляется и приносит плоды не тогда, когда она предоставлена самой себе, а тогда, когда она вызывается к жизни, закрепляется и ведется импонирующим ему, сильным и достойным государственным авторитетом.
Именно поэтому России необходима сильная власть. И она будет ее иметь.
Однако идея «сильной власти» совсем не так проста и общепонятна, как это многим кажется. Она должна быть верно и глубоко продумана. Она окружена соблазнами. Она может неверно истолковываться, противоправно строиться и дурно применяться в жизни. Здесь необходима большая предусмотрительность и ясность в определениях. Здесь преувеличения столь же вредны и опасны, как преуменьшения…
Принципиально говоря, государственная власть имеет вполне определенное и ограниченное призвание. Она совсем не «все может» и совсем не призвана «всем распоряжаться». Напротив, – все то, что требует свободного дыхания, добровольного самоопределения со стороны человека, его творческой инициативы, – не подлежит произволению и властному распоряжению государственной власти. Человек не машина, а живой организм. Дух человека живет не по приказу и творит не по принуждению. Заменить хозяйственно-трудовую инициативу человеческого инстинкта – нельзя ничем; предписывать человеческому духу любовь, веру, молитву, совестные движения души, чувство достоинства и чести, способы научного исследования и художественного созерцания – противоестественно и нелепо. К добродетели и верности можно призывать; их преимущества можно показывать и разъяснять; злые деяния можно воспрещать и наказывать. Но «Царство Божие» и духовная культура – не вызываются к жизни государственным повелением. Это не означает, что государственной власти совсем «нечего делать», но дело ее здесь ограничено, оно сводится к правовому обеспечению свободы, к препятствованию всем злым и соблазнительным начинаниям, к организации народного просвещения и к выделению людей благой воли.
Это означает, что сильная власть совсем не то же самое, что «тоталитарная власть».
У нас в России она существует под видом коммунизма вот уже 33 года и нам, русскому народу, она принесла только разорение, горе и унижение. Поэтому, благоденствие России и русского народа требует упразднения тоталитарной власти.
Сильная власть грядущей России должна быть сильна в своих верных пределах. Она совсем не призвана посягать на необъятное и неосуществимое. Забывая свои пределы и подминая под себя всю свободную, творческую жизнь граждан, она стала бы неизбежно надрываться и компрометировать себя. Она вынуждена была бы претендовать на всеведение, всепредвидение и всемогущество и не смогла бы оправдать свою претензию. Никакая судорожная суетливость, никакая грозная требовательность не спасла бы ее. Ей пришлось бы прибегнуть к террору и системе доносов, и это только повредило бы ей: она стала бы, наподобие советской власти, ненавистной всему народу и свободная лояльность не водворилась бы в России. Излучения власти не смогли бы пронизать правовую жизнь народа. Никакие жестокие и дурные средства не помогли бы разрешить объективно не разрешимую задачу – и оказалось бы, что новая власть подрывает себя так, как подрывала себя власть коммунистическая.
Сила власти определяется совсем не размером ее посяганий и не готовностью ее прибегать к любым и даже дурным средствам. Сила власти совсем не сводится к тому, что она готова истощать народное терпение и растрачивать народное уважение и доверие.
В чем же состоит сила государственной власти?
Сила власти есть прежде всего ее духовно-государственный авторитет, ее уважаемость, ее признаваемое достоинство, ее способность импонировать гражданам. Поставить себе неосуществимую задачу не значит проявить силу; растрачивать свой авторитет не значит быть сильным. Сила власти проявляется не в крике, не в суете, не в претенциозности, не в похвальбе и не в терроре. Истинная сила власти состоит в ее способности звать, не грозя, и встречать верный отклик в народе. Ибо власть есть прежде всего и больше всего – дух и воля, т. е. достоинство и правота наверху, которые отвечает свободная лояльность снизу. Чем меньшее напряжение нужно сверху и чем больший отклик оно вызывает внизу, тем сильнее власть. Принуждение бывает необходимо; но оно есть лишь техническое подспорье или условно-временная замена истинной силы. Государственная власть есть прежде всего – явление внутреннего мира, а потом только внешнего. Власть сильна не штыком и не казнью. Штык нужен тогда, когда власть недостаточно авторитетна; казнь говорит о недостаточной лояльности снизу. Власть сильна своим достоинством, своею правотою, своею волею и ответом народа (т. е. блюдением закона, доверием, уважением и готовностью творчески вливаться в начинания власти).
Эту основную природу свою, – духовную и волевую, – власть должна помнить, беречь и укреплять. В ее распоряжении всегда остается аппарат принуждения, – т. е. возможность поддерживать свои веления внешней силой. Но внешняя сила никогда не заменит внутреннюю, – ни ее достоинства, ни правоты, ни ее духовного импонирования. Пугачевский бунт свидетельствовал о том, что духовный авторитет русской государственной власти вновь (после Петра!) поколебался; что народный «идеал царя» не воплощался петербургским троном того времени… Лучшие люди той эпохи понимали это:
А. И. Бибиков, которому Императрица поручила усмирение пугачевского бунта, писал фон Визину: «Не Пугачев важен, важно общее негодование!!» Исторически дело обстояло так, что лояльность русского простонародья пыталась поставить трону свои условия. Бунт, конечно, надо было подавить. Но штык Михельсона и казни графа Панина не разрешали вопроса: надо было принять «корректуру» народного правосознания и творческими реформами восстановить истинную силу императорской власти. Ибо государство держится не штыком, а духом; не террором, а авторитетом власти; не угрозами и наказаниями, а свободною лояльностью народа.
Поэтому, говоря о сильной власти в грядущей России, я разумею прежде всего и больше всего – ее духовный авторитет. Этот духовный авторитет предполагает наличность целого ряда условий.
Так, прежде всего, необходима та особая национальная вдохновенность власти, которая должна излучаться из нее; народ должен уверенно чувствовать, что это есть наша, русская, национальная власть, преданная историческому делу, верная, неподкупная, блюдущая и строящая; без этой уверенности не будет ни доверия, ни уважения, ни готовности «аккумулировать» и служить. Сильная власть есть национально-убедительная власть.
Далее, в России необходимо религиозное доверие народа к власти: власть инославная, иноверная или безверная всегда будет пользоваться в России скудным, урезанным, сомнительным авторитетом. Власть, оторванная от Бога, не может знать, что полагается «по Божьи»; она будет чужда верующему сердцу, а потому вообще не привлечет к себе сердец. Сильная власть есть религиозно-убедительная власть.
Далее, духовный авторитет власти будет тем больше, чем независимее будет эта власть. Зависимая власть не будет пользоваться ни уважением, ни доверием. Человек, который сам не стоит и не идет, не сможет и вести: за ним не пойдут. Всякая зависимость будет подрывать авторитет власти: зависимость от иностранных войск, от своей армии, от каких-либо международных явных или тайных организаций, от партий, от капитала, от всяких ультимативных «нажимов» и т. д. Даже зависимость от церкви была бы нежелательна и противоречила бы древней, русскоправославной традиции. Русская государственная власть может определяться только верою, совестью, честью и российским всенародным благом. Это должна быть автономная и предметно-убедительная власть.
Наконец, эта власть должна быть в государственных делах волевым центром страны. Безволие и слабоволие не импонирует русскому человеку. Сам не имея зрелого волевого характера, русский человек требует воли от своего правителя. Он предпочитает окрик, строгость, твердость – уговариванию, «дискуссиям» и колебаниям; он предпочитает даже самоуправство – волевому ничтожеству. Ему необходима императивная убедительность власти.
Таковы основные условия внутренней силы власти. Им должна соответствовать ее внешняя форма. Отчетливо вычертить эту форму можно было бы только в виде конституционного проекта с подробным объяснительным комментарием. Здесь можно установить только основы грядущего государственного устройства России, и то лишь вкратце. Вот эти основы.
1. Сильная власть грядущей России должна быть не внеправовая и не сверхправовая, а оформленная правом и служащая по праву, при помощи права – всенародному правопорядку. России нужна власть не произвольная, не тираническая, не безграничная. Она должна иметь свои законные пределы, свои полномочия, обязанности и запретности, – во всех своих инстанциях и проявлениях. Это относится и к органу верховной власти, как бы он ни назывался и кем бы ни был представлен. Русский народ должен осознать себя как правовое единство, как Субъект Права, состоящий из множества субъектов права, как живую Всероссийскую Личность, которую строит и ведет сильная правовая власть.
2. Итак, русское государство будет субъектом права, юридическим лицом. А юридическое лицо организуется или по образцу корпорации, или по образцу учреждения.
Корпорация строится снизу вверх равноправными членами: это есть осуществленное самоуправление. Каждый участник ее есть полномочный член целого, решающий о своем участии в корпорации, о ее целях и задачах, о ее уставе и правлении. Правовая жизнь корпорации строится через тех, кого она объемлет и обслуживает. Так, последовательная демократия пытается построить государство по принципу строгой корпорации, сводя принцип «учреждения» к минимуму.
Учреждение строится сверху вниз учредителем и группою назначенных им лиц: это есть осуществленное попечение о людях. Цель и задачи учреждения устанавливаются с самого начала учредителем; они определяются уставом; уставом же определяется структура учреждения и способы его действия. Одни люди ведут учреждение и в этом состоит их служба; другие люди пользуются благами этого учреждения, но полномочными членами его не являются. Правовая жизнь и деятельность учреждения строится не теми, кого она обслуживает (напр., школа, больница). Так, абсолютная монархия пытается построить государство по принципу строгого учреждения.
В действительной жизни государство никогда не бывает ни последовательной корпорацией, ни последовательным учреждением. Государство всегда строится – не только сверху вниз, но и снизу вверх. Оно всегда осуществляет властное попечение и всегда имеет сферы народного самоуправления. Понятно, что государство, нуждающееся в сильной власти, будет более склоняться к форме учреждения, а государство, удовлетворяющееся слабой властью, будет более походить на корпорацию.
В грядущей России необходимо будет найти верное, жизненно целесообразное, для русского правосознания подходящее сочетание из учреждения и корпорации. Участие русского гражданина в строительстве русского государства будет драгоценно, жизненно, необходимо; но оно не должно будет ослаблять силу государственной власти. Это участие не должно колебать и разлагать ее единства, авторитета и ее силы. Составитель будущей русской конституции должен понять и запомнить, что все установления, правила и обычаи демократического строя, которые усиливают центробежные силы в политике или ослабляют центростремительные тяготения народной жизни, – должны быть специально для России обезврежены и заменены иными, закрепляющими национальное единение. Здесь потребуется творчество новых государственных форм: нового избирательного права, новых партийных принципов, новых форм контроля, единения и водительства. Русский гражданин должен присутствовать своею лояльною волею и своим уважающим признанием во всех делах своего государства, – даже и там, где он не участвует в делах формальным голосованием. Форма «общественного договора» неосуществима в России: всенародный сговор с арифметическим подсчетом голосов быстро развалит русское государство. Но именно поэтому «общественный договор» должен стать живой, всепокрывающей, непоколебимой предпосылкой русского правосознания.
Задача нового государственного устройства России состоит в том, чтобы найти такую форму, при которой дух братской корпорации насытит форму попечительно-ведущего учреждения, – при обеспеченном и непрерывном отборе качественно лучших людей к власти. Это учреждение должно быть несомо тем корпоративным духом, который оно само питает и насаждает, приучая народ к самоуправлению, но не рабствуя корпоративной схеме и доктрине.
Новая конституция России должна совместить преимущества авторитарного строя с преимуществами демократии, устраняя опасности первого и недостатки второй.
3. Государственный строй новой России должен быть по форме унитарным, а по духу федеративным. Единство державы и центральной власти не может зависеть от согласия многих отдельных самостоятельных государств (областных или национальных); это развалит Россию. Но единая и сильная центральная власть должна выделить сферы областной и национальной самостоятельности и насытить всенародное единение духом братской солидарности.
4. Сильная власть отнюдь не должна привести в России к формам централизации и бюрократизма. Русское государство должно быть единым, но дифференцированным. Оно должно иметь сильный центр, децентрализующий все, что возможно децентрализовать без опасности для единства России. Центральное управление не сможет обойтись без назначаемого чиновничества, но надо будет найти новые формы для выдвижения снизу людей талантливых и достойных назначения. И в то же время бюрократии центра должно соответствовать широкое – местное, сословное и профессиональное самоуправление. Россия должна иметь сильный центр, формально авторитарный, но по существу и по духу – народный и всенародный.
5. Все государственные дела должны быть разделены на две категории: центрально-всероссийские, верховные, и местно-автономные, низовые. К первым должны принадлежать все дела общегосударственные, единые для всех, субстанциальные для России, как великой державы. Ко вторым – все остальные. Делами первой категории должен выдать сильный, авторитарный центр (отнюдь не исключающий народного представительства и питаемый свободным всенародно-корпоративным духом). Делами второй категории должны ведать органы самоуправления, работающие в согласии с децентрализованными, местными органами центра (что обеспечит им органическую поддержку центральной власти). Должна быть найдена такая форма государственного устройства, при которой низовая сила будет вовлекаться в работу авторитарного центра, а авторитарный центр будет иметь возможность влить свою оздоровляющую силу в то низовое место, которое потребует этого своею слабостью или своим расстройством.
В этом органическом единении важнее всего, чтобы сильная власть верно соблюдала меру своего проявления: все, что может делаться не центрально, должно совершаться автономно; сила центра не должна подавлять автономное творчество людей и корпорации; но в час необходимости свободные люди и автономные корпорации должны получать опору и оздоровление из сильного центра. Тогда сильная власть окажется примиримою со свободною самодеятельностью народа.
6. Что касается верховного органа власти (Глава государства) в грядущей России, то необходимо помнить следующее. Коллективное (не единоличное) строение этого органа ослабит его политическую силу: при прочих равных условиях единоличный глава государства представляет более сильную волевую власть, нежели совокупный орган. Точно так же – избираемый Глава в полномочиях своих срочный (или тем более – краткосрочный), сменяемый (или тем более – легко сменяемый), зависимый от других пресекающих или авторитетно контролирующих органов, лишенный самостоятельной инициативы, – явит власть слабую. По общему правилу, он создает на ответственейшем месте государства – центр безволия, интриг и замешательства.
Таковы общие основы, на которых может и должно покоиться государственное устройство грядущей России. Современные поколения русских людей сумеют найти соответствующие формы государственного бытия, творчески новые и национально спасительные.
Если нашему поколению выпало на долю жить в наиболее трудную и опасную эпоху русской истории, то это не может и не должно колебать наше разумение, нашу волю и наше служение России. Борьба Русского народа за свободу и достойную жизнь на земле – продолжается. И ныне нам более чем когда-либо подобает верить в Россию, видеть ее духовную силу и своеобразие и выговаривать за нее, от ее лица и для ее будущих поколений ее творческую идею.
Эту творческую идею нам не у кого и не для чего заимствовать: она может быть только русскою, национальною. Она должна выражать русское историческое своеобразие и в то же время – русское историческое призвание. Эта идея формулирует то, что русскому народу уже присуще, что составляет его благую силу, в чем он прав перед лицом Божиим и самобытен среди всех других народов. И в то же время эта идея указывает нам нашу историческую задачу и наш духовный путь; это то, что мы должны беречь и растить в себе, воспитывать в наших детях и в грядущих поколениях и довести до настоящей чистоты и полноты бытия во всем: в нашей культуре и в нашем быту, в наших душах и в нашей вере, в наших учреждениях и законах. Русская идея есть нечто живое, простое и творческое. Россия жила ею во все свои вдохновенные часы, во все свои благие дни, во всех своих великих людях. Об этой идее мы можем сказать: так было, и когда так бывало, что осуществлялось прекрасное; и так будет, и чем полнее и сильнее, это будет осуществляться, тем будет лучше…
В чем же сущность этой идеи?
Русская идея есть идея сердца. Идея созерцающего сердца. Сердца, созерцающего свободно и предметно и передающего свое видение воле для действия и мысли для осознания и слова. Вот главный источник русской веры и русской культуры. Вот главная сила России и русской самобытности. Вот путь нашего возрождения и обновления. Вот то, что другие народы смутно чувствуют в русском духе, и когда верно узнают это, то преклоняются и начинают любить и чтить Россию. А пока не умеют или не хотят узнать, отвертываются, судят о России свысока и говорят о ней слова неправды, зависти и вражды.
1. Итак, русская идея есть идея сердца.
Она утверждает, что главное в жизни есть любовь, и что именно любовью строится совместная жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа. Эту идею русско-славянская душа, издревле и органически предрасположенная к чувству, сочувствию и доброте, восприняла исторически от христианства: она отозвалась сердцем на Божие благовестие, на главную заповедь Божию, и уверовала, что «Бог есть Любовь». Русское православие есть христианство не столько от Павла, сколько от Иоанна, Иакова и Петра. Оно воспринимает Бога не воображением, которому нужны страхи и чудеса для того, чтобы испугаться и преклониться перед «силою» (первобытные религии); не жадною и властною земною волею, которая в лучшем случае догматически принимает моральное правило, повинуется закону и сама требует повиновения от других (иудаизм и католицизм), не мыслью, которая ищет понимания и толкования и затем склонна отвергать то, что ей кажется непонятным (протестантство). Русское православие воспринимает Бога любовью, воссылает Ему молитву любви и обращается с любовью к миру и к людям. Этот дух определил собою акт православной веры, православное богослужение, наши церковные песнопения и церковную архитектуру. Русский народ принял христианство не от меча, не по расчету, не страхом и не умственностью, а чувством, добротою, совестью и сердечным созерцанием. Когда русский человек верует, то он верует не волею и не умом, а огнем сердца. Когда его вера созерцает, то она не предается соблазнительным галлюцинациям, а стремится увидеть подлинное совершенство. Когда его вера желает, то она желает не власти над вселенною (под предлогом своего правоверия), а совершенного качества. В этом корень русской идеи. В этом ее творческая сила на века.
И все это не идеализация и не миф, а живая сила русской души и русской истории. О доброте, ласковости и гостеприимстве, а также и о свободолюбии русских славян свидетельствуют единогласно древние источники – и византийские, и арабские. Русская народная сказка вся проникнута певучим добродушием. Русская песня есть прямое излияние сердечного чувства во всех его видоизменениях. Русский танец есть импровизация, проистекающая из переполненного чувства. Первые исторические русские князья суть герои сердца и совести (Владимир, Ярослав, Мономах). Первый русский святой (Феодосии) – есть явление сущей доброты. Духом сердечного и совестного созерцания проникнуты русские летописи и наставительные сочинения. Этот дух живет в русской поэзии и литературе, в русской живописи и в русской музыке. История русского правосознания свидетельствует о постепенном проникновении его этим духом, духом братского сочувствия и индивидуализирующей справедливости. А русская медицинская школа есть его прямое порождение (диагностические интуиции живой страдающей личности).
Итак, любовь есть основная духовно-творческая сила русской души. Без любви русский человек есть неудавшееся существо. Цивилизующие суррогаты любви (долг, дисциплина, формальная лояльность, гипноз внешней законопослушности) – сами по себе ему мало свойственны. Без любви – он или лениво прозябает, или склоняется ко вседозволенности. Ни во что не веруя, русский человек становится пустым существом без идеала и без цели. Ум и воля русского человека приводятся в духовно-творческое движение именно любовью и верою.
2. И при всем том, первое проявление русской любви и русской веры есть живое созерцание.
Созерцанию нас учило прежде всего наше равнинное пространство, наша природа с ее далями и облаками, с ее реками, лесами, грозами и метелями. Отсюда наше неутолимое взирание, наша мечтательность, наша созерцающая «лень» (Пушкин), за которой скрывается сила творческого воображения. Русскому созерцанию давалась красота, пленявшая сердце, и эта красота вносилась во все – от ткани и кружева до жилищных и крепостных строений. От этого души становились нежнее, утонченнее и глубже; созерцание вносилось и во внутреннюю культуру – в веру, в молитву, в искусство, в науку и в философию. Русскому человеку присуща потребность увидеть любимое вживе и въяве и потом выразить увиденное – поступком, песней, рисунком или словом. Вот почему в основе всей русской культуры лежит живая очевидность сердца, а русское искусство всегда было – чувственным изображением нечувственно узренных обстояний. Именно эта живая очевидность сердца лежит и в основе русского исторического монархизма. Россия росла и выросла в форме монархии не потому, что русский человек тяготел к зависимости или к политическому рабству, как думают многие на западе, но потому, что государство в его понимании должно быть художественно и религиозно воплощено в едином лице, – живом, созерцаемом, беззаветно любимом и всенародно «созидаемом» и укрепляемом этой всеобщей любовью.
3. Но сердце и созерцание дышат свободно. Они требуют свободы, и творчество их без нее угасает. Сердцу нельзя приказывать любить, его можно только зажечь любовью. Созерцанию нельзя предписать, что ему надо видеть и что оно должно творить. Дух человека есть бытие личное, органическое и самодеятельное: он любит и творит сам, согласно своим внутренним необходимостям. Этому соответствовало исконное славянское свободолюбие и русско-славянская приверженность к национально-религиозному своеобразию. Этому соответствовала и православная концепция Христианства: не формальная, не законническая, не морализирующая» но освобождающая человека к живой любви и к живому совестному созерцанию. Этому соответствовала и древняя русская (и церковная, и государственная) терпимость ко всякому иноверию и ко всякой иноплеменности, открывшая России пути к имперскому (не «империалистическому») пониманию своих задач (см. замечательную статью проф. Розова: «Христианская свобода и Древняя Русь» в № 10 ежегодника «День русской славы», 1940, Белград).
Русскому человеку свобода присуща как бы от природы. Она выражается в той органической естественности и простоте, в той импровизаторской легкости и непринужденности, которая отличает восточного славянина от западных народов вообще и даже от некоторых западных славян. Эта внутренняя свобода чувствуется у нас во всем: в медлительной плавности и певучести русской речи, в русской походке и жестикуляции, в русской одежде и пляске, в русской пище и в русском быту. Русский мир жил и рос в пространственных просторах и сам тяготел к просторной нестесненности. Природная темпераментность души влекла русского человека к прямодушию и открытости (Святославово «иду на вы»…), превращала его страстность в искренность и возводила эту искренность к исповедничеству и мученичеству…
Еще при первом вторжении татар русский человек предпочитал смерть рабству и умел бороться до последнего. Таким он оставался и на протяжении всей своей истории. И не случайно, что за войну 1914-1917 гг. из 1400000 русских пленных в Германии 260000 человек (18,5%) пытались вбежать из плена. «Такого процента попыток не дала ни одна нация» (Н.Н. Головин). И если мы, учитывая это органическое свободолюбие русского народа, окинем мысленным взором его историю с ее бесконечными войнами и длительным закрепощением, то мы должны будем не возмутиться сравнительно редкими (хотя и жестокими) русскими бунтами, а преклониться перед той силою государственного инстинкта, духовной лояльности и христианского терпения, которую русский народ обнаруживал на протяжении всей своей истории.
Итак, русская идея есть идея свободно созерцающего сердца. Однако это созерцание призвано быть не только свободным, но и предметным. Ибо свобода, принципиально говоря, дается человеку не для саморазнуздания, а для органически-творческого самооформления, не для беспредметного блуждания и произволения, а для самостоятельного нахождения предмета и пребывания в нем. Только так возникает и зреет духовная культура. Именно в этом она и состоит.
Вся жизнь русского народа могла бы быть выражена и изображена так: свободно созерцающее сердце искало и находило свой верный и достойный Предмет. По-своему находило его сердце юродивого, по-своему – сердце странника и паломника; по-своему предавалось религиозному предметовидению русское отшельничество и старчество; по-своему держалось за священные традиции Православия русское старообрядчество; по-своему, совершенно по-особому вынашивала свои славные традиции русская армия; по-своему же несло тягловое служение русское крестьянство и по-своему же вынашивало русское боярство традиции русской православной государственности; по-своему утверждали свое предметное видение те русские праведники, которыми держалась русская земля, и облики коих художественно показал Н.С. Лесков. Вся история русских войн есть история самоотверженного предметного служения Богу, Царю и отечеству; а, напр., русское казачество сначала искало свободы, а потом уже научилось предметному государственному патриотизму. Россия всегда строилась духом свободы и предметности и всегда шаталась и распадалась, как только этот дух ослабевал, – как только свобода извращалась в произвол и посягание, в самодурство и насилие, как только созерцающее сердце русского человека прилеплялось к беспредметным или противопредметным содержаниям…
Такова русская идея: свободно и предметно созерцающая любовь и определяющаяся этим жизнь и культура. Там, где русский человек жил и творил из этого акта, – он духовно осуществлял свое национальное своеобразие и производил свои лучшие создания во всем: в праве и в государстве, в одинокой молитве и в общественной организации, в искусстве и в науке, в хозяйстве и в семейном быту, в церковном алтаре и на царском престоле. Божий дары – история и природа – сделали русского человека именно таким. В этом нет его заслуги, но этим определяется его драгоценная самобытность в сонме других народов. Этим определяется и задача русского народа: быть таким со всей возможной полнотой и творческой силой, блюсти свою духовную природу, не соблазняться чужими укладами, не искажать своего духовного лица искусственно пересаживаемыми чертами и творить свою жизнь и культуру именно этим духовным актом.
Исходя из русского уклада души, нам следует помнить одно и заботиться об одном: как бы нам наполнить данное нам свободное и любовное созерцание настоящим предметным содержанием; как бы нам верно воспринять и выразить Божественное – по-своему; как бы нам петь Божьи песни и растить на наших полях Божьи цветы… Мы призваны не заимствовать у других народов, а творить свое по-своему; но так, чтобы это наше и по-нашему созданное было на самом деле верно и прекрасно, т. е. предметно.
Итак, мы не призваны заимствовать духовную культуру у других народов или подражать им. Мы призваны творить свое и по-своему: русское по-русски.
У других народов был издревле другой характер и другой творческий уклад: свой особый – у иудеев, свой особый – у греков, особливый у римлян, иной у германцев, иной у галлов, иной у англичан. У них другая вера, другая «кровь в жилах», другая наследственность, другая природа, другая история. У них свои достоинства и свои недостатки. Кто из нас захочет заимствовать их недостатки? Никто. А достоинства нам даны и заданы наши собственные. И когда мы сумеем преодолеть свои национальные недостатки, – совестью, молитвою, трудом и воспитанием, – тогда наши достоинства расцветут так, что о чужих никто из нас не захочет и помышлять.
Так, например, все попытки заимствовать у католиков их волевую и умственную культуру – были бы для нас безнадежны. Их культура выросла исторически из преобладания воли над сердцем, анализа над созерцанием, рассудка во всей его практической трезвости над совестью, власти и принуждения над свободою. Как же мы могли бы заимствовать у них эту культуру, если у нас соотношение этих сил является обратным? Ведь нам пришлось бы погасить в себе силы сердца, созерцания, совести и свободы или, во всяком случае, отказаться от их преобладания. И неужели есть наивные люди, воображающие, что мы могли бы достигнуть этого, заглушив в себе славянство, искоренив в себе вековечное воздействие нашей природы и истории, подавив в себе наше органическое свободолюбие, извергнув из себя естественную православность души и непосредственную – искренность духа? И для чего? Для того чтобы искусственно привить себе чуждый нам дух иудаизма, пропитывающий католическую культуру, и далее – дух римского права, дух умственного и волевого формализма и, наконец, дух мировой власти, столь характерный для католиков?.. А в сущности говоря, для того чтобы отказаться от собственной, исторически и религиозно заданной нам культуры духа, воли и ума: ибо нам не предстоит в будущем пребывать исключительно в жизни сердца, созерцания и свободы и обходиться без воли, без мысли, без жизненной формы, без дисциплины и без организации. Напротив, нам предстоит вырастить из свободного сердечного созерцания – свою особую, новую русскую культуру воли, мысли и организации. Россия не есть пустое вместилище, в которое можно механически, по произволу, вложить все что угодно, не считаясь с законами ее духовного организма. Россия есть живая духовная система со своими историческими дарами и заданиями. Мало того, – за нею стоит некий божественный исторический замысел, от которого мы не смеем отказаться и от которого нам и не удалось бы отречься, если бы мы даже того и захотели… И все это выговаривается русской идеей.
Эта русская идея созерцающей любви и свободной предметности – сама по себе не судит и не осуждает инородные культуры. Она только не предпочитает их и не вменяет их себе в закон. Каждый народ творит то, что он может, исходя из того, что ему дано. Но плох тот народ, который не видит того, что дано именно ему, и потому ходит побираться под чужими окнами. Россия имеет свои духовно-исторические дары и призвана творить свою особую духовную культуру: культуру сердца, созерцания, свободы и предметности: Нет единой общеобязательной «западной культуры», перед которой все остальное – «темнота» или «варварство». Запад нам не указ и не тюрьма. Его культура не есть идеал совершенства. Строение его духовного акта (или, вернее, – его духовных актов), может быть, и соответствует его способностям и его потребностям, но нашим силам, нашим заданиям, нашему историческому призванию и душевному укладу оно не соответствует и не удовлетворяет. И нам незачем гнаться за ним и делать себе из него образец. У запада свои заблуждения, недуги, слабости и опасности. Нам нет спасения в западничестве. У нас свои пути и свои задачи. И в этом – смысл русской идеи.
Однако это не гордость и не самопревознесение. Ибо, желая идти своими путями, мы отнюдь не утверждаем, будто мы ушли на этих путях очень далеко или будто мы всех опередили. Подобно этому мы совсем не утверждаем, будто все, что в России происходит и создаётся, – совершенно, будто русский характер не имеет своих недостатков, будто наша культура свободна от заблуждений, опасностей, недугов и соблазнов. В действительности мы утверждаем иное: хороши мы в данный момент нашей истории или плохи, мы призваны и обязаны идти своим путем, – очищать свое сердце, укреплять свое созерцание, осуществлять свою свободу и воспитывать себя к предметности. Как бы ни были велики наши исторические несчастья и крушения, мы призваны самостоятельно быть, а не ползать перед другими; творить, а не заимствовать; обращаться к Богу, а не подражать соседям; искать русского видения, русских содержаний и русской формы, а не ходить «в кусочки», собирая на мнимую бедность. Мы западу не ученики и не учителя. Мы ученики Бога и учителя себе самим. Перед нами задача: творить русскую самобытную духовную культуру – из русского сердца, русским созерцанием, в русской свободе, раскрывая русскую предметность. И в этом – смысл русской идеи.
Эту национальную задачу нашу мы должны верно понять, не искажая ее и не преувеличивая. Мы должны, заботиться не об оригинальности нашей, а о предметности нашей души и нашей культуры; оригинальность же «приложится» сама, расцветая непреднамеренно и непосредственно. Дело совсем не в том, чтобы быть ни на кого не похожим; требование «будь как никто» неверно, нелепо и не осуществимо. Чтобы расти и цвести, не надо коситься на других, стараясь ни в чем не подражать им и ничему не учиться у них. Нам надо не отталкиваться от других народов, а уходить в собственную глубину и восходить из нее к Богу; надо не оригинальничать, а добиваться Божьей правды; надо не предаваться восточнославянской мании величия, а искать русскою душою предметного служения. И в этом смысл русской идеи.
Вот почему так важно представить себе наше национальное призвание со всей возможной живостью и конкретностью. Если русская духовная культура исходит из сердца, созерцания, свободы и совести, то это отнюдь не означает, что она «отрицает» волю, мысль, форму и организацию. Самобытность русского народа совсем не в том, чтобы пребывать в безволии и безмыслии, наслаждаться бесформенностью и прозябать в хаосе; но в том, чтобы выращивать вторичные силы русской культуры (волю, мысль, форму и организацию) из ее первичных сил (из сердца, из созерцания, из свободы и совести). Самобытность русской души и русской культуры выражается именно в этом распределении ее сил на первичные и вторичные: первичные силы определяют и ведут, а вторичные вырастают из них и приемлют от них свой закон. Так уже было в истории России. И это было верно и прекрасно. Так должно быть и впредь, но еще лучше, полнее и совершеннее.
1. Согласно этому – русская религиозность должна по-прежнему утверждаться на сердечном созерцании и свободе и всегда блюсти свой совестный акт. Русское православие должно чтить и охранять свободу веры – и своей, и чужой. Оно должно созидать на основе сердечного созерцания свое особое православное богословие, свободное от рассудочного, формального, мертвенного, скептически слепого резонерства западных богословов; оно не должно перенимать моральную казуистику и моральный педантизм у Запада, оно должно исходить из живой и творческой христианской совести («к свободе призваны вы, братия», Гал. 5, 13), и на этих основах оно должно выработать восточно-православную дисциплину воли и организации.
2. Русское искусство – призвано блюсти и развивать тот дух любовной созерцательности и предметной свободы, которым оно руководилось доселе. Мы отнюдь не должны смущаться тем, что запад совсем не знает русскую народную песню, еле начинает ценить русскую музыку и совсем еще не нашел доступа к нашей дивной русской живописи. Не дело русских художников (всех искусств и всех направлений) заботиться об успехе на международной эстраде и на международном рынке – и приспособляться к их вкусам и потребностям; им не подобает «учиться» у запада – ни его упадочному модернизму, ни его эстетической бескрылости, ни его художественной беспредметности и снобизму. У русского художества свои заветы и традиции, свой национальный творческий акт: нет русского искусства без горящего сердца; нет русского искусства без сердечного созерцания; нет его без свободного вдохновения; нет и не будет его без ответственного, предметного и совестного служения. А если будет это все, то будет и впредь художественное искусство в России, со своим живым и глубоким содержанием, формою и ритмом.
3. Русская наука – не призвана подражать западной учености ни в области исследования, ни в области мировосприятия. Она призвана вырабатывать свое мировосприятие, свое исследовательство. Это совсем не значит, что для русского человека «необязательна» единая общечеловеческая логика или что у его науки может быть другая цель, кроме предметной истины. Напрасно было бы толковать этот призыв, как право русского человека на научную недоказательность, безответственность, на субъективный произвол или иное разрушительное безобразие. Но русский ученый призван вносить в свое исследовательство начала сердца, созерцательности, творческой свободы и живой ответственности совести. Русский ученый призван вдохновенно любить свой предмет так, как его любили Ломоносов, Пирогов, Менделеев, Сергей Соловьев, Гедеонов, Забелин, Лебедев, князь Сергей Трубецкой. Русская наука не может и не должна быть мертвым ремеслом, грузом сведений, безразличным материалом для произвольных комбинаций, технической мастерской, школой бессовестного умения.
Русский ученый призван насыщать свое наблюдение и свою мысль живым созерцанием, – и в естествознании, и в высшей математике, и в истории, и в юриспруденции, и в экономике, и в филологии, и в медицине. Рассудочная наука, не ведущая ничего, кроме чувственного наблюдения, эксперимента и анализа, есть наука духовно слепая: она не видит предмета, а наблюдает одни оболочки его; прикосновение ее убивает живое содержание предмета; она застревает в частях и кусочках и бессильна подняться к созерцанию целого. Русский же ученый призван созерцать жизнь природного организма; видеть математический предмет; зреть в каждой детали русской истории дух и судьбу своего народа; растить и укреплять свою правовую интуицию; видеть целостный экономический организм своей страны; созерцать целостную жизнь изучаемого им языка; врачебным зрением постигать страдание своего пациента.
К этому должна присоединиться творческая свобода в исследовании. Научный метод не есть мертвая система приемов, схем и комбинаций. Всякий настоящий, творческий исследователь всегда вырабатывает свой, новый метод. Ибо метод есть живое, ищущее движение к предмету, творческое приспособление к нему, «изследование», «изобретение», вживание, вчувствование в предмет, нередко импровизация, иногда перевоплощение. Русский ученый по всему складу своему призван быть не ремесленником и не бухгалтером явления, а художником в исследовании; ответственным импровизатором, свободным пионером познания. Отнюдь не впадая в комическую претенциозность или в дилетантскую развязность самоучек, русский ученый должен встать на свои ноги. Его наука должна стать наукой творческого созерцания – не в отмену логики, а в наполнение ее живою предметностью; не в попрание факта и закона, а в узрение целостного предмета, скрытого за ними.
4. Русское право и правоведение должны оберегать себя от западного формализма, от самодовлеющей юридической догматики, от правовой беспринципности, от релятивизма и сервилизма. России необходимо новое правосознание, национальное по своим корням, христиански-православное по своему духу и творчески содержательное по своей цели. Для того чтобы создать такое правосознание, русское сердце должно увидеть духовную свободу как предметную цель права и государства и убедиться в том, что в русском человеке надо воспитать свободную личность с достойным характером и предметною волею. России необходим новый государственный строй, в котором свобода раскрыла бы ожесточенные и утомленные сердца, чтобы сердца по-новому прилепились бы к родине и по-новому обратились к национальной власти с уважением и доверием. Это открыло бы нам путь к исканию и нахождению новой справедливости и настоящего русского братства. Но все это может осуществиться только через сердечное и совестное созерцание, через правовую свободу и предметное правосознание.
Куда бы мы ни взглянули, к какой бы стороне жизни мы ни обратились, – к воспитанию или к школе, к семье или к армии, к хозяйству или к нашей многоплеменности, – мы видим всюду одно и то же: Россия может быть обновлена и будет обновлена в своем русском национальном строении именно этим духом – духом сердечного созерцания и предметной свободы. Что такое русское воспитание без сердца и без интуитивного восприятия детской личности? Как возможна в России бессердечная школа, не воспитывающая детей к предметной свободе? Возможна ли русская семья без любви и совестного созерцания? Куда заведет нас новое рассудочное экономическое доктринерство, по-коммунистически слепое и противоестественное? Как разрешим мы проблему нашего многонационального состава, если не сердцем и не свободою? А русская армия никогда не забудет суворовской традицией, утверждавшей, что солдат есть личность, живой очаг веры и патриотизма, духовной свободы и бессмертия…
Таков основной смысл формулированной мною русской идеи. Она не выдумана мною. Ее возраст есть возраст самой России. А если мы обратимся к ее религиозному источнику, то мы увидим, что это есть идея православного христианства. Россия восприняла свое национальное задание тысячу лет – тому назад от христианства: осуществить свою национальную земную культуру, проникнутую христианским духом любви и созерцания, свободы и предметности. Этой идее будет верна и грядущая Россия.
Мы, русские люди за рубежом, должны постоянно думать о России, ибо мы – живая часть ее. Мы живем ею, мы разделяем ее судьбу, ее горе и ее радости, мы призваны готовить ее будущее в сердцах и делах наших. Поэтому мы должны смотреть вперед и вдаль, чтобы увидеть очертания будущей России. Пусть нам не говорят, что мы можем ошибиться: не ошибается только тот, кто ничего не делает: но именно он-то и делает величайшую ошибку тем, что не делает ничего. Лучше ошибка любящей души и творчески ищущего ума, чем холодное безразличие черствого обывателя. Ибо самою ошибкою нашею, – если это будет ошибка, – мы строим Россию и творим русскую историю. На нашей ошибке, – если это будет ошибка, – другие научатся лучшему и найдут лучшие пути. Но всякая ошибка в творчестве требует, конечно, гражданского мужества.
Важно, во-первых, чтобы наши помыслы не направлялись нашептами и подкупами врагов России, а шли из умного сердца, беззаветно преданного родине; и во-вторых, чтобы наши предвидения и пожелания подсказывались не слепым доктринерством (все равно –левым или правым!), а русским и общечеловеческим политическим и нравственным опытом.
Итак, мы прежде всего должны быть верны России. Казалось бы, что может быть легче и проще для того, кто любит свою родину? Однако сто соблазнов стоят на нашем пути. Мы все, зарубежные русские, живем в иноземной среде, которая всегда боялась национальной России, не знала ее, не понимала ее, клеветала на нее и тут же верила своей собственной клевете. Ныне вся эта многонародная и чуженародная громада заинтересована в судьбе грядущей России – и непрерывно, всеми способами старается привить нам свои воззрения и вовлечь нас в свои, посторонние для России, соображения и интересы. Иностранцы всех стран, иноверцы всех вер, иноплеменники всех языков – заинтересованы в том, чтобы мы учли их интересы, замышляя будущую Россию и строя ее; чтобы мы согласились оценивать русское прошлое – их мерилами, их незнанием, их ненавистью и их страхом; чтобы мы приняли и выдали их пользы и нужды за интересы самой России; чтобы мы протащили тайною или явною контрабандою их выгоды, их расчеты, их вожделения и симпатии в ту душевную и государственную лабораторию, где готовится будущая Россия, где слагаются ее очертания.
Мало того, уже созданы специальные иноземные организации для того, чтобы фильтровать русскую эмиграцию, деля ее на «приемлемые» и «неприемлемые» круги. Одним приемлемы только «социалисты». Другим только «республиканцы» и «федералисты», т. е. расчленители России. Третьим только «фашисты» и «фалангисты», т. е. правые тоталитаристы. Об эмигрантах, «выдающихся» и «невыдающихся» – наводятся закулисные справки, им ведутся тайные списки и «кондуиты»: кто куда тянет? кто что думает? кто и чему готов служить? И при этом ценятся не качество, не честность, не талант, не ум, не познания, а готовность «примкнуть», принять директивы и поручения, подчиняться, вторить или просто поступить на службу.
И низость людей настолько велика, что среди людей родом из России и русских по имени находятся закулисные осведомители, занятые разнюхиванием, нашептами, доносами и клеветою; заводятся «приятные» знакомства и «любезные» беседы, происходит «невинный» обмен мнений (с секретными записями), раскапываются старые статьи, регистрируются сплетни и выдумки. А затем начинается дезавуирование расспрошенного эмигранта. Так было до второй войны, так было при национал-социалистах (когда цвело правое доносительство). Секретный «агент-посетитель», записав свои фантазии и подозрения, докладывает их и старается испачкать клеветою своих соотечественников, изображая их то заядлыми фашистами, то антисемитами, то большевистскими агентами. Выработана даже категория особенно подлая и ни к чему не обязывающая клеветника: «такая-то организация, – не большевистская, но изнутри пронизана большевистскими агентами, назвать которых мы не можем, но которые наверное там работают»… И за эту категорию хватаются псевдорусские политиканы, растерявшие за революцию всякое представление о чести и совести – и перебрасываются как мячом этою клеветою, совсем не помышляя о том, что они сами себя этим компрометируют и разоблачают.
А наивные иностранцы им верят. И психологически это даже понятно: ибо «если доносчик работает на мои деньги, то он уже наверное блюдет мой интерес и не станет меня обманывать; его донос – есть для меня мера вещей и людей; и кого он отводит, тот для меня уже скомпрометирован»…
Так сложилась эта своеобразная политическая биржа, где русских эмигрантов котируют по доносам их лукаво интригующих соотечественников; где «репутации» людей зависят от нашептов; где верят только «услужающим», не соображая о том, что человек, способный вообще стать угодливым прислужником, – может быть втайне перекуплен и способен служить на две и на три стороны.
Русскую зарубежную эмиграцию губят два фактора: нищета, которую морально преодолевают только сильные и достойные характеры, и политическое честолюбие, которое абсолютно беспочвенно в зарубежной жизни. Ибо для патриота есть только одна, честь – честь предметного служения своему народу; одна истинная почесть – оказываемая этим самым, своим, родным народом за подлинные услуги родине; a «почести», идущие от иноземцев за удачное приспособление к их интересам, не весят в его глазах ничего. И можно быть твердо уверенным, что когда пробьет час национального освобождения и отрезвления и когда восстановятся в России сущие меры добра и зла, чести и верности, то эти иностранные «угодники» из бывших русских людей будут оценены по достоинству и названы своим именем. Сбежит полая вода смуты, рассеется ядовитый туман соблазна – и ни один из этих «старателей» не войдет в историю с почтенным именем.
И произнося эти слова, невольно с горечью и стыдом вспоминаешь за долгие годы эмиграции всех тех, кто писал и выпускал лживые книги и клеветнические статьи, поносящие историческую Россию в угоду иноземцам и иноверцам. Невольно думаешь, например, о тех человечках, которые фальшивыми доносами устроили исторический скандал: даровитейшему русскому писателю, чистейшему человеку, мужественно боровшемуся всю жизнь с большевиками, певцу национальной России, Ивану Сергеевичу Шмелеву, так и не дали въездной визы в Соединенные Штаты. Думают ли эти клеветники, что брызги их злобы попали на Шмелева? Они ошибаются: эти брызги вернулись на их лица, чтобы украсить их навсегда.
Совсем иного требуют от честного русского зарубежника его совесть и его патриотическая любовь: они требуют религиозной, государственной и волевой независимости; они требуют, чтобы мы думали только о России, только о ее народах, о ее духе, о ее вере, о ее возрождении и укреплении. Мы должны презирать эти соблазняющие нашепты: «сделайте по-нашему и мы поможем вам!»; «вот вам типография, бумага и Кредит, но не пишите о единой России и о Православии!»; «предайте нам часть России или ее интересов – и мы устроим вас – сначала за рубежом, а потом и в самой России (у власти или при концессиях)». Ответ может быть только один: «Грядущая Россия не нуждается в предателях; лучше молчать или шептать, чем выкрикивать лживые и изменнические слова; лучше нищета и неизвестность, чем международная реклама, создаваемая врагами национальной России и Православия»… На все такие предложения должен следовать отказ. Категорический отказ. Ни явной подтасовки, ни тайной контрабанды. Ни уловок, ни сделок. Ни наивности, ни плутовства. Мало того: необходима еще борьба с предателями и клеветниками!
Представим себе только, что русские люди за рубежом будут угождать своим туземным хозяевам и «работодателям»: в демократической стране они будут обещать, что в России все вопросы будут разрешаться всенародным голосованием (референдумом) и что монархисты будут изгнаны или повешены; а в диктаториальной стране они будут уверять, что не потерпят никаких демократов и водворят чистейший фашизм… Социалист устроится у социалистов, демократ у демократов, фашист с фашистами, коммунист с коммунистами, – кому он нужен, политический ловчила, и что в нем осталось русского?
И неужели не ясно, что на этом пути русское зарубежье постепенно превратится в жалкий сброд хвастунов – полупредателей, полуобманщиков? Неужели не ясно, что грядущая национальная Россия отречется от этих обещателей и отвергнет этих интернациональных политиканов? Неужели не ясно, что всякая страна, серьезно договаривающаяся с такими маклерами, захочет от них личных гарантий и личной кабалы (безразлично – в открытой или в прикровенной форме) и предпочтет превратить их в своих платных и поднадзорных агентов? И если это кому-нибудь еще не ясно, то ему предстоит влезть в это ярмо и пройти через эти унижения…
Агент, находящийся на службе у оккупационной армии, вторгшейся в его «бывшую родную» страну, – ослушается ли он, когда ему прикажут реквизировать все продукты у населения, выгонять людей из жилищ, отнимать у них одежду, допрашивать их в застенках, угонять их на принудительные работы и расстреливать как заложников ослушается ли он или осуществит приказание? Или, может быть, поймет, куда его завело честолюбие, и покончит с собою от горя и стыда?
Нет, России нужны независимые люди, думающие из верного сердца и действующие из несвязанной патриотической воли. России нужны русские люди, а не закабалившие себя иноземцам интернационалисты. Германцы не понимали этого во время второй мировой войны и искали лакеев. Неужели не поймут этого и другие народы и от непонимания начнут навязывать России своих лакеев из бывших русских людей?
Помышляя о грядущей России и подготовляя ее в мыслях, мы должны исходить из ее исторических, национальных, религиозных, культурных и державных основ и интересов. Мы не смеем ни торговать ими, ни разбазаривать наше общерусское, общенародное достояние. Мы не смеем обещать от лица России – никому, ничего. Мы должны помнить ее, и только ее. Мы должны быть ей верны, и только ей. Поколение русских людей, которое поведет себя иначе, будет обозначено в истории России, как поколение дряблое и предательское.
Известные компромиссы в будущем неизбежны; но они должны быть сведены к минимуму; и их найдет и установит будущая русская государственная власть. 0на, а не мы. Ибо иначе разговаривают с государственной властью и совсем иначе с зависимым, полуголодным эмигрантом. Политический компромисс есть уравновешивающая взаимная уступка двух сил, ищущих взаимного и совместного равновесия. А мы, рассеянные и разноголосые эмигранты, – мы не сила, а воплощение государственной слабости. Поэтому мы не можем и не смеем предлагать или заключать компромиссы – за Россию, вместо России, от ее лица. Ибо мы немедленно ставим ее тем самым в положение слабейшей стороны, сразу предаем ее державный интерес и попадаем сами в фальшивое положение человека, обязавшегося отстаивать в будущей России иноземную или иноверную пользу.
А такие «судари» в эмиграции имеются. Есть такие, которые предлагают добровольно уступить Германии Украину: «У нас ведь так много земли, а бедная Германия перенаселена; это было бы проявлением международной справедливости». Есть и такие, которые сами, будучи сроду протестантами, говорят по радио речи о соединении Православия с католичеством и развязно заявляют, что в этом деле «решительно никаких затруднений нет». А есть еще и сущие расчленители, одни с претензией на «малый трон» или «полутрон» для себя, другие – просто «ликвидаторы» и расхитители России…
Таково первое требование, предъявляемое к эмигрантским политикам: верность Национальной России.
Второе требование: не выдвигать пустых и неопределенных лозунгов. Мы должны исходить из реального исторического опыта, искать в нем строительных и спасительных очертаний для будущей России и предлагать политически осмысленное и осязательное.
А между тем эмигрантские публицисты удовлетворяются пустой словесностью. Одни говорят «демократия» и думают, что они что-то сказали. А между тем демократия швейцарских кантонов, с непосредственным участием граждан, не имеет ничего общего с демократией английского типа (избирательной, парламентарной и монархической). Чего же они хотят? Какое избирательное право они считают спасительным для России и почему? Или, может быть, они собираются посадить подобно Сийесу – одного «великого избирателя», скажем, Кускову или Чернова, который и «изберет» всех своих приверженцев? Ведь история «демократии» знает и такие трюки… А «демократы» под сурдинку пробалтываются, что после большевиков о выборах нечего и думать, необходима будет диктатура!… Другие произносят слово «республика» и немедленно впадают в антимонархические судороги… Но ведь Рим и при Цезаре и при Августе – был республикой; и Венецианская республика с дожем никогда не была монархией; и Временное правительство (недоброй памяти) ввело в России «республику»; и совдепия (совнаркомия) была несомненной республикой; республику ввел Кромвель, а впоследствии Робеспьер… А центральноамериканские государства (начиная с Мексики) и южно-американские государства (кончая Чили и Аргентиной) с их системой вечных переворотов – разве не республики? Какое светлое будущее готовится для России под этим флагом – между тиранией и анархией?.. Или, может быть, весь смысл этого лозунга состоит в том, чтобы отнять у России навсегда любовь и доверие к Государям, а там всякий тиран и всякая анархия будут хороши? Иные провозглашают «федерацию» – как если бы они были слепы и не понимали, что «советская федерация» не имеет ничего общего ни со швейцарской, ни с североамериканской и что эти две последние различествуют друг от друга, как звезда от звезды… А те, кто говорят о «монархии», думают ли они о том, что «монархами» были и Тиберий, и Нерон, и Калигула (пусть только почитают Тацита и Светония), что «монархом» был и презренный Андроник Комнен византийский, и мудрый, тихий Марк Аврелий, и великий Петр, и аморальный Генрих VIII, и Ричард III, и Гарун-Аль-Рашид, и Антигон I Македонский, государь мудрый и творческий, и безумный Эрик XIV шведский, и Иоанн VI Антонович!.. История знает множество государей, которые своим правлением только подрывали все светлое, священное и могучее, что заложено в монархическом начале. Какая же монархия зиждительна и спасительна для России и почему именно? И почему одни стоят за самодержавную монархию, а другие за конституционную (и эти последние – неужели только для того, чтобы угодить радикалам-демократам?.. О, тщетная надежда!..). И какая же именно «конституция» возродит и утвердит Россию?
После событий последних пятидесяти лет – все эти лозунги сами по себе ничего не означают, ибо прежние политические понятия ныне выветрились, исказились и омертвели. Кто ограничивается ими, тот ничего не говорит и обманывает ими и себя и других.
Прошло то время, когда русская интеллигенция воображала, будто ей стоит только заимствовать готовую государственную форму у запада и перенести в Россию – и все будет хорошо. Ныне Россия в беспримерном историческом положении: она ничего и ни у кого не может и не должна «заимствовать». Она должна сама создать и выковать свое общественное и государственное обличие, такое, которое ей в этот момент исторически будет необходимо, которое будет подходить только для нее и будет спасительно именно для нее; и она должна сделать это, не испрашивая разрешения ни у каких нянек и ни у каких соблазнителей или покупателей.
Современный русский политик, к какому бы возрасту он ни принадлежал и в какой бы стране он ни находился, должен продумать до конца трагический опыт русского крушения и затем обратиться к истории. Он должен отыскать в истории человечества живые и здоровые основы всякой государственности, основные аксиомы права и государственного здоровья и проследить их развитие и судьбу в русской истории. Тогда ему откроется судьба русского государства – источники его силы (чем держалась и крепла Россия?), ход его великодержавия (рост России вопреки всем затруднениям и препятствиям!) и причины его периодических крушений (иссякание государственного чувства и жертвенности). И пусть он всмотрится в современное положение России и пусть попытается представить себе ее грядущие очертания… И тогда – пусть он выскажет публично то, что он увидит.
Тогда он выйдет из праздной толпы ходячих или навязанных слов и из толчеи мнимополитических лозунгов. И то, что он выскажет об очертаниях будущей России, будет иметь значение целительного рецепта для русских государственных недугов. Он не повторит лжепророчество больного фантазера Мережковского, что революция принесет России «Царство Духа Святого». Он не повторит и глупость другого современного публициста, что России нужна «федерация провинций». Он будет застрахован от гибельной и предательской формулы, согласно которой «России вообще не будет, а будет федерация множества маленьких социалистических государств»…
Но что же ему откроется?
Он начертит нам строй, в котором лучшие и священные основы монархии (какие именно?!) впитают в себя все здоровое и сильное, чем держится республиканское правосознание (чем же именно?!). Он начертит нам строй, в котором естественные и драгоценные основы истинной аристократии (какие же именно?) окажутся насыщенными тем здоровым духом, которым держатся подлинные демократии (в чем же этот дух?). Единовластие примирится с множеством самостоятельных изволений; сильная власть сочетается с творческой свободой; личность добровольно и искренно подчинится сверхличным целям и единый народ найдет своего личного главу, чтобы связаться с ним доверием и преданностью.
И все это должно совершиться в вековечных традициях русского народа и русского государства. И притом – не в виде «реакции», а в формах творческой новизны. Это будет новый русский строй, новая государственная Россия.
И пусть нам не говорят, что мы «можем ошибиться». Мы знаем это сами. Но эти ошибки – если это будут ошибки – Россия простит нам: ибо мы любили только ее, служили только ей и искали только ее блага.
Когда пытаешься всмотреться в очертания будущей России, то чувствуешь прежде всего, до какой степени черты её закрыты мглою революционного хаоса и до какой степени необходима осторожность в суждениях о русском будущем. Не только было все «потрясено» и «сдвинуто», о чем так старались ненасытные «углубители» революции; нет, все сознательно и нарочно ломалось, перевертывалось, выворачивалось в интересах марксистского эксперимента. Большевистская революция в России действовала как огромная обезьяна, которую научили вивисекции («резанию заживо») и пустили в детский сад. Положительного идеала коммунисты не имели; их программа была чисто отрицательная и выражалась в двух тезисах: «долой все буржуазное» и «устроим все наоборот». А для этого надо было все ломать. Никто из них не знал, в чем состоит эта пресловутая «социалистическая культура», наука, суд, управление, обмен товаров, нравственность, правосознание (которое они называли «самосознанием»), семья. По откровенному признанию Ленина, их, старых нелегальщиков, «в тюрьмах торговать и управлять не учили». Никто из них не знал, какими хозяйственно-трудовыми побуждениями руководится здоровый человек и какие – надо навязать невиданному доселе уроду, именуемому «социалистическим человеком». Никто из них не думал о том, в какие государственные формы это все может облечься; и над своей же впервые опубликованной «советской конституцией» они сами издевались поносными словами, открыто выговаривая, что «революция призвана попирать все и всякие законы, в том числе и те, которые она сама установила». Ведь премудрые Маркс и Энгельс обещали социалистическую отмену государства и какой-то совершенно бессмысленный «прыжок из царства необходимости в царство свободы» – настоящий образец радикального пустословия и обманословия. Коммунисты и прыгнули. И оказалось, что надо строить неизвестно что и неизвестно как. И начались безжалостные и бесстыдные эксперименты над живым, и совращаемым, и страждущим, и восстающим, и казнями усмиряемым русским народом…
В этом ужасном процессе, длящемся ныне уже 33 года, очень многое снесено, истреблено и разрушено непоправимо. И сама русская душа в этих муках и унижениях менялась: слабое разлагалось, сильное закалялось, доброе гибло, злое ожесточалось; и в души изливался яд соблазна – страха, пресмыкания, предательства, деморализации и самого бесстыдного революционного карьеризма.
В двадцатом году один крупный московский ученый, знавший Ленина и ранее, писал ему: «Вы сифилитизировали Россию спирохетами лени и жадности!» – и был прав. Но к этой заразе надо добавить еще: отраву бесхозяйственности, безответственности, всеобщего взаимного недоверия, защитного притворства, лжи и всем навязываемой пошлости (безверия, безбожия, бездушия и материализма). Эта отрава останется надолго.
Прежней России нет. Это был исторически сложившийся организм, выросший в борьбе с природой и с врагами, в лишениях и страданиях. Это был еще не окрепший, но крепнущий и здоровеющий организм. Креп и богател достолыпинский и столыпинский крестьянин-собственник. Умственно рос и креп рабочий. Развивалась промышленность высокого качества. Отбирались и крепли интенсивные помещичьи хозяйства, тогда как отсталые распродавали свою землю крестьянам и оставались культурными гнездами в крестьянском океане. Слагался и креп русский национальный капитал. Расцветала могучая кооперация. Море просвещения изливалось во все слои народа. Интеллигенция изболевала соблазны безбожия и слепой оппозиционности. Суд был идейный, честный и неподкупный. Отдельные отрасли управления, – как-то: коннозаводство, уголовный розыск и военная разведка, – далеко опередили Европу. А о чиновничестве, осуществлявшем аграрную реформу Столыпина, берлинский ученый, профессор Зеринг, обозревавший все производство на местах, говорил и писал: «Это европейская образцовая бюрократия: люди идейные, убежденные, знающие, честные, инициативные; любая страна могла бы позавидовать такому кадру»…
Все это было; и всего этого нет. А есть измученные вивисекцией, ограбленные, униженные, изголодавшиеся, ожесточенные и, увы, политически деморализованные народные массы. Однажды это революционное наследство достанется русским людям следующего поколения: то, что они получат, будет зависеть не от них; но то, что они должны будут делать для спасения России, они должны знать и будут решать сами. Ответственность за это ляжет на них.
Каково же будет это наследство?
Русский народ выйдет из революции нищим. Ни богатого, ни зажиточного, ни среднего слоя, ни даже здорового, хозяйственного крестьянина – не будет вовсе. Нищее крестьянство, пролетаризованное вокруг «агрофабрик» и «агрогородов»; нищий рабочий в промышленности; нищий ремесленник, нищий горожанин. Социалистическая справедливость сделала их всех «голодранцами усих краив». Конечно, вынырнет перекрасившийся коммунист, награбивший и припрятавший; но его быстро узнают по самому его богатству, и вряд ли согласятся оставить его ему. Эмигрант, вернувшийся со средствами, – будет тоже редким исключением. Это будет, народ «бесклассового общества»: ограбленный, но отнюдь не забывший ни того, что его ограбили, ни того, что именно у него отняли, ни тех, кто его подверг «экспроприации». Будут городские и сельские жители; люди различных специальностей; различной подготовки; различных тяготений. Но все будут бедны, переутомлены и ожесточены.
Государственный центр, ограбивший всех, исчезнет; но государственная монетная единица, оставшаяся в наследство наследникам, будет обладать минимальной покупательной силой на международном рынке и будет находиться в полном презрении на внутреннем рынке. И трудно себе представить, чтобы государственное имущество, награбленное и настроенное, было оставлено коммунистами в хозяйственно-цветущем виде: ибо оно, по всем видимостям, пройдет через период ожесточенной борьбы за власть.
Итак, предстоит нищета граждан и государственное оскудение: классическое последствие всех длительных революций и войн. Первое, что сделает русский народ после падения коммунистического ига и террора, – он попытается самочинно, самотеком вернуть себе ограбленное и хозяйственно устроенное по-новому, восстановить свое законное владение. Надо представить себе стотридцатимиллионное русское крестьянство, «отыскивающее» отнятую у него землю: люди возвратятся из ссылок, из концентрационных лагерей, из городов и «агрогородов» – «к себе», искать свою землю и расплачиваться с грабителями. Надо представить себе сорокамиллионное рабочее население, с таким трудом прикрепляемое ныне к фабрикам для «оседлого» прозябания и изнурения, – ищущим, где «поспособнее» устроиться или как вернуться на землю. Надо представить себе тридцатимиллионную советскую «бюрократию», утратившую свое «коммунистическое начальство», бесхозную, безработную, отставшую от злых берегов и не приставшую к добрым, – привыкшую трепетать, угождать и не иметь своих убеждений. Надо прибавить к этому коммунистические банды, сплошь состоящие из людей, не надеющихся на прощение, спаянных долгим совместным злодейством и пролитою кровью; кто из них сможет, скроется за границу, к «своим» и «полусвоим», чтобы реализовать припрятанное и заняться ложью и клеветою; но кому это не удастся, те засядут в стране, отсиживаясь и пытаясь продолжать сорвавшееся дело. Отсюда выступят десятки авантюристов, по-пугачевски лезущих «в енаралы» и пристегивающихся к сепаратистским группам и народцам. Конечно, найдутся всевозможные иностранные «центры», готовые субсидировать этих беспардонных «приключенцев», наподобие того, как это было в Китае. Национальные обиды и племенные претензии будут разжигаться снаружи – и иноземными врагами и «своими» предателями, давно уже мечтающими ликвидировать Россию. И ко всему этому прибавится разноголосица интеллигентски-эмигрантских «политических партий», заручившихся выдуманными «программами» и закулисными субсидиями…
Если представить себе при этом отсутствие сильной и авторитетной государственной власти и страстную тягу скорее поставить всех перед «совершившимся фактом», то картина хаоса будет полная. И тот, кто представит себе все это, неизбежно увидит себя перед двумя вопросами:
1. О каких «демократических выборах», о каких «избирательных списках» можно будет думать при этом? И кто говорит о них теперь – от или пустословит от наивности или лжет сознательно.
2. Не ясно ли, что для спасения множества виновных людей от уличного растерзания и множества невинных людей от лютой нужды и гибели, необходима будет единая и сильная государственная власть, диктаториальная по объему полномочий и государственно-национально-настроенная по существу.
Как же могут люди, русские по любви и разумению, думать, что Россию выведет из этого хаоса власть, слабейшая по силе, наитруднейше организуемая, по русскому пространству, хаосу и деморализации совершенно неосуществимая и после революции совершенно лишенная в стране массового кадра – именно, власть демократическая? Мы, со своей стороны, видим и предвидим обратное: если что-нибудь может нанести России; после коммунизма, новые, тягчайшие удары, то это именно упорные попытки водворить в ней после тоталитарной тирании демократический строй. Ибо эта тирания успела подорвать в России все необходимые предпосылки демократии, без которых возможно только буйство черни, всеобщая подкупность и продажность, и всплывание на поверхность все новых и новых антикоммунистических тиранов, наподобие того, как это было в древней Греции во время Пелопонесской войны, в Риме в эпоху так называемых «цезарей» (начиная с Тиберия, за немногими исключениями!), и в Италии в эпоху Возрождения с его свирепыми «кондотьерами», лишенными патриотизма, чести и совести…
Где бы мы, русские зарубежники, ни жили и чем бы мы ни зарабатывали свой хлеб – мы должны учиться у событий, наблюдать, осмысливать и делать выводы, чтобы передать эти выводы новым русским поколениям. Укажем на некоторые поучительные события и обстоятельства.
I. Во Франции с ноября до мая готовился и обсуждался новый избирательный закон, судьба которого до самого конца была неопределенна. Вся эта работа протекала в напряженной партийной атмосфере: каждая партия (от «голлистов» до коммунистов) стремилась провести такой избирательный закон, который был бы благоприятен именно ей, и провалить всякую иную формулировку. Не подлежало никакому сомнению, что Франция, как единая страна, и французский народ, столь потрясенный второй мировой войной, – нуждается в надпартийном или сверхпартийном, патриотически-волевом правительстве, которое имело бы за собой прочное, не партийное, а государственно-мыслящее большинство и выправило бы валютный, хозяйственный крен государства. Надо было думать не о «частном», а об «общем», о том, что или у всех сразу будет правопорядок, монетная единица, возможность продуктивного труда, суд, армия, или чего все вместе будут лишены. А партии искали своего, частного, воображая, что они сумеют осчастливить целое – из своего партийного сектора, раздувшегося до большинства.
Чтобы создать такое правительство, надо было покончить с пропорциональной системой и вернуться к мажоритарной. Пропорциональная система кажется людям более «справедливой»: она создает зеркало, лучше отображающее состояние мнений и партий в стране, но зато она дробит силы и затрудняет общегосударственное единение. Мажоритарная система упрощает дело, открывая путь преобладающей партии или немногим партиям и отметая государственно-незрелые и бессильные партийные образования. Естественно, что «пропорциональному парламенту» труднее всего вернуться к «мажоритарному упрощению», что мы и наблюдали: ибо малые партии боятся исчезнуть в ничтожестве.
В результате возник компромисс из обеих систем настолько сложный, что его почти невозможно свести к общим формулам. Одна из самых значительных и беспристрастных газет демократической Швейцарии характеризует новый избирательный закон так: «Дитя, рожденное в многомесячных муках, оказалось слабым и уродливым»; преимущества мажоритарности почти утрачены, опасности пропорциональности не устранены; «компромисс является результатом не только благих, но и дурных намерений»; «многие депутаты предпочитали создать урода, потому что они совсем не хотели избирательной реформы»; «народ не поймет всей этой сложности, и это грозит воздержанием от голосования», т. е. массовым абсентеизмом. Чему все это нас учит?
1. Чем более какой-нибудь народ является утомленным, обедневшим, разочарованным и, главное, неустойчивым в вопросах морали и правосознания, тем труднее ему восстановить свой уровень жизни – посредством демократического и особенно партийно-демократического сговора. Достаточно представить себе Россию после большевистской революции.
2. Партии находятся на высоте только тогда и только постольку, поскольку они способны мыслить государственно, а не партийно. Партийно мыслящие партии могут стать началом сущего разложения и гибели.
3. Люди «дурных намерений» вряд ли заслуживают признания за ними политической правоспособности и дееспособности.
4. Пропорциональная избирательная система ставит себе дурную и ложную цель: проводить в парламент государственно незрелые партийные меньшинства, домогающиеся власти, к которой они не способны ни по числу, ни по состоянию своего правосознания.
5. Демократия не имеет единой общепризнанной системы голосования: шесть месяцев разногласия и раздора в классически демократической стране доказали это с очевидностью: здесь все колеблется, все спорно.
6. В каждой стране должна быть выработана и введена своя, особая, именно для нее подходящая система голосования. Здесь нет догмата или хотя бы общего правила.
7. Избирательная система, непонятная народу, не должна ни предлагаться, ни вводиться. Последствия могут быть фальшивые и печальные (выборы в Учредительное собрание 1917 г.) только.
8. Демократия Древнего Рима в трудных обстоятельствах государственной жизни назначала срочно, связанного целевым заданием, ответственного диктатора и этим справлялась с бедой.
II. В прошлом году в Соединенных Штатах вышла любопытная книга Гунтера о покойном, президенте Франклине Делано Рузвельте, трижды всенародно избранного в президенты. Книга написана в хвалебном тоне и характеризует его всесторонне: болезнь его («детский паралич», от которого он так и не оправился), терпение его в борьбе с болезнью, любовь его к отдохновительному мореплаванию, лояльность его в уплате налогов, страсть к собиранию корабельных моделей и почтовых марок и т. д. Между прочим, Гунтер указывает на «один из главных недостатков Рузвельта»: это его «нелюбовь к продумыванию сложных вопросов. Он принимал решения быстро, почти инстинктивно и не любил их менять». Это подчеркивает и г. Седых в своей рецензии, помещенной в нью-йоркской газете «Новое Русское Слово» (1950, сент. 10).
Читатель, наверное, задумается: какие же вопросы в законодательстве и управлении Соединенных Штатов – не являются сложными? Президент США является, как известно, не только главою государства, но и премьер-министром, и главнокомандующим армией и флотом. Какие же из его огромных и ответственных полномочий ставят его народ перед немудреными «вопросиками», элементарными и простыми? Глава всех министерств всеминистр, окруженный «секретарями» по собственному выбору, – он имеет перед собой все сложнейшие дела огромного государства: хозяйственные, торговые, социальные, бюджетные, полицейские, дипломатические, военные, военнопромышленные, военноразведочные, морские… А во время войны он был главнокомандующим, направлявшим все военные операции мировой войны – от Пирл-Харбора до Панамы, от Шербурга до Праги, от Филиппин до Египта и Италии; и в то же время он был главою дипломатии, то присутствуя, то отсутствуя на конференциях в Москве (1942), в Касабланке, Квебеке, Вашингтоне, Каире и Тегеране (1943) и, наконец, в Ялте (1945)…
Все эти «вопросы» (без всякого исключения) отличались и отличаются чрезвычайной сложностью, и решение их возлагало на решающего мировую ответственность. Все, что Рузвельт делал и сделал за десятилетие своего правления и командования, – все предопределило результат мировой войны и позднейшие коммунистические успехи; все было для человечества – судьбоносным, и в прошлом, и в настоящем, и в будущем; все это вызвало к жизни ту мировую «конъюнктуру», которая ныне чревата третьей мировой (атомной) войной и из которой так трудно найти не гибельный исход.
И все это он, по сообщению его прославителей, «не любил, продумывать»… «Инстинкт» есть, конечно, замечательная сила, дар природы. «Почти-инстинкт», вероятно, тоже полезная штука… Но ведь тут дело шло не о погоде, не об охоте, не о самолечении, не о питании и не о деторождении, а о надвигающихся с 1904 года (японская агрессия) и с 1914 года (германская агрессия) мировых войнах и о разразившейся в 1917 году (коммунистическая агрессия) революционной катастрофе. Увы, инстинкт не подсказал ему, что Порт-Артур и Чемульпо были прямыми предвестниками Пирл-Харбора; что Германия, проиграв первую мировую войну и возродившись на американских кредитах, готовит вторую; что Третий Интернационал не «союзник» Соединенных Штатов, а заклятый враг; что необходимо вместе бить и врозь идти, предвидя наводнение Америки коммунистической агентурой и готовясь в мировой борьбе против посяганий Третьего Интернационала.
Но именно от «непродумывания этих сложных; вопросов» – Восточная Европа и Маньчжурия были отданы коммунистам, Китай был обречен в добычу им же. Америка была наводнена явными и тайными коммунистическими агентами, секрет атомной бомбы не был соблюден, и весь мир увидел себя в напряженном положении наших дней… Конечно, для «продумывания» можно было организовать из очень умных людей так называемый «мозговой трест», который и должен был заниматься «предварительным продумыванием»; но могло ли оно отменить «последующее и окончательное» продумывание со стороны ответственнейшего и решающего лица?..
Читатель книги Гунтера, наверное, спросит еще: Известно ли было это свойство умершего в 1945 году президента – его избирателям? Как могло оно укрыться от них? А если было известно, то чем объясняется его троекратное избрание? Ибо выдвигавшие его верхи партии демократов, конечно, не забывшие таких великих президентов, как Вашингтон, Джефферсон, Джексон и Линкольн, не могли не знать особенностей своего кандидата.
Невольно вспоминается замечание одного мудрого государствоведа, указывавшего на то, что избираемый глава государства обычно избирается из людей несильных и несамостоятельных, легко поддающихся влиянию и не очень склонных лично продумывать сложные вопросы и ответственно решать их.
Но, видимо, только беспристрастный историк будущего установит значение деятельности Франклина Рузвельта и его влияние на ход мировой историй.
всего статей: 493
