Архивы сайта iamruss.ru за декабрь месяц 2015 года

При формировании общегражданского единства преобладающее значение в российской политике отводилось вместе с тем официальной религии. Поэтому на Северном Кавказе, как и в иных специфических частях пространства империи, существовали конфессиональные ограничения, не препятствовавшие свободе исповедания ислама, но дававшие некоторые преимущества православию. И то они касались лишь несанкционированных процессий, попыток распространения мусульманского вероучения в среде приверженцев других исповеданий. Православным, как и всем христианам, был запрещен отход от своей церкви и переход в иноверные конфессии, в том числе обращение к исламу. Ограничения сводились к недопущению проповеди этой религии в среде представителей других конфессий, и прежде всего христиан, что в условиях не достигнутого цивилизационного совмещения было вполне оправданно.

Проявлений дискриминации здесь не существовало, и принцип свободы вероисповедания в этом весьма сложном ареале России не исключался из складывавшейся системы государственных отношений. Запрет был установлен и на распространение вероучения раскольников (старообрядцев) для предотвращения дальнейшего разобщения идеологического поля православия. В этой связи регламентация деятельности производилась и для духоборов. Восприятие их предопределялось отношением к сектантам. Однако все охранительные меры в идеологической сфере, за исключением отселений на окраины империи, не подкреплялись, как правило, силовым давлением, принуждающим к отречению, и не затрагивали исповедных особенностей противоречащих официальной церкви разновидностей христианства. Ненужность ряда запретительных мер осознавалась и теми, кто был непосредственно причастен к формированию российской политики на окраинах.

Внимание на это обращалось еще с начала XVIII в. На самом высоком уровне уже тогда, в частности, признавалось неоднократно пограничное положение на Тереке гребенских казаков, сохранявших верность старообрядчеству, их «без измены», несмотря на религиозную оппозиционность, служение отечеству и государю на Северном Кавказе. Учитывалась также и расположенность их поселений в мусульманском окружении, существенно преобладавшем в восточных частях окраины. Гребенские казаки не выступали против официального православия, соблюдали все законы империи и государственные установления. При возникновении рецидивов притеснений в делах веры со стороны Кавказской епархии они получали поддержку наместника и даже Синода. Однако конфессиональное принуждение по отношению к гребенским казакам в действительности в ряде случаев допускалось и приводило к нежелательным для России последствиям, ослаблявшим ее позиции на южном порубежье, где они играли роль сдерживающей силы.

Часть из них, оставляя обжитые места, уходила к Шамилю, получая покровительство имама в делах веры. Россия же из-за просчетов в политике несла демографические потери. За счет этого ослаблялись ее геополитические и цивилизационные позиции в крае. К середине XIX в. в составе Кавказского линейного казачьего войска старообрядцы составляли всего 16%. Состояние раскола в православии тем не менее на принципе сосуществования было преодолимо, что прояснило последующее развитие. Поскольку процесс смены кодов цивилизационного развития связанный с исламизацией «туземных обществ» не завершился на Северном Кавказе и во второй половине XIX в., наделенные соответствующими полномочиями верховной властью представители чиновничества в крае, ответственные за проводимую политику, до прояснения реальности полагали, что Россия должна оказывать свое влияние на его исход.

Этим объясняется признававшаяся предпочтительность христианизации горцев, но эта идея поддерживалась лишь непродолжительное время. В дальнейшем влияние на северокавказские этнические общности, принявшие ислам, стало осуществляться через само вероучение. Мусульманство постепенно превращалось в неотъемлемую составляющую формировавшегося в пределах империи евразийского цивилизационного синтеза. Тем самым задействовался внутренний конфессиональный потенциал, что в действительности оказывало более эффективное воздействие на обстановку. Смена же вероисповедных идеологических парадигм, напротив, наталкивалась на препятствия и нередко сопровождалась осложнениями. Ставка на нее обуславливалась учетом распространенности христианства в ряде «туземных обществ» на предшествующих этапах.

Не являлись исключением даже нагорные районы Северного Кавказа и Дагестана, что подтверждается существованием здесь в прошлом епархий. Столкнувшись с устойчивостью процесса исламизации, русские власти отказались от нетипичного для других восточных окраин подхода. Мусульманство на Северном Кавказе, укрепляло свои позиции. Изложенное выше указывает и на то, что представители краевой администрации на протяжении длительного времени вели поиск оптимального варианта идеологии и использовали этот фактор для укрепления государственного полиэтнического единства.

На признании предпочтительности христианизации местных народов «в видах их теснейшего соединения с Россией» правительственная политика в религиозном вопросе строилась лишь на начальных стадиях интеграции. Идее «крещения иноверцев» была привержена тогда и русская православная церковь. Для этой цели на северокавказской окраине при некоторых ее епархиях действовали специальные «противомусульманские» и «противобуддийские» секции. Их предназначение сводилось в том числе к ограждению православного населения края от влияния иноверных религий. В этом можно усмотреть элемент этноконфессиональной защиты. Вместе с тем в своеобразной форме при помощи таких мер достигались и цели укрепления государства. Ослабление позиций других религий, тем более их вытеснение, запрещалось имперским законодательством. Их канонические устои также, как и православия, оберегались от сектантства. По указу, изданному в 1833 г. за подписью самого императора Николая I, «мусульмане России должны выполнять все требования своей религии, строго соблюдать ее догматы» . За «вероотступничество» предусматривались даже телесные наказания.

Для совмещения цивилизационных различий задействовались и православные образовательные учреждения. Еще в 1846 г. при поддержке наместника М.С. Воронцова в Ставрополе была открыта духовная школа, получившая наименование Кавказской семинарии. В изданном по этому поводу указе Синода устанавливалось ее подчинение «Казанской Духовной Академии»7, обладавшей опытом просветительской деятельности на восточных окраинах Российской империи. Помимо обязательных дисциплин в учебную программу семинарии было включено изучение языков «туземных народов» Северного Кавказа. Принимаются для обучения «дети из осетин, черкесов, грузин, калмыков». Наряду с этим проводилась подготовка и «богословски образованных» православных священников, знакомых с местными обычаями.

Преодолению цивилизационного разлома для сближения населения империи служило также «Общество восстановления православного христианства на Кавказе», учрежденное в 1860 г. Его координирующий центр размещался в Тифлисе, откуда осуществлялось все управление краем, а на местах – филиалы. В регламентирующих деятельность этого общества документах четко было обозначено намерение «восстановить православное христианство в кавказских племенах», но отнюдь не утверждение его при помощи принуждения. Вместе с тем разъяснялось, что «восстановление между горцами христианства необходимо в видах собственной их семейной и общинной пользы и государственного дела: теснейшего соединения их с Россиею».

Деятельность общества нельзя отрывать от эпохального контекста. Приниматься во внимание должна и активность в тех условиях мусульманского духовенства (мулл и эффендиев), точнее его наиболее радикальных прослоек, по распространению ислама, которое проходило не без трудностей и в ряде случаев с применением насилия. В разрабатывавшихся проектах по восстановлению православия предлагалось «ускорить высылку за границу фанатиков» и другие меры для противодействия их усилиям. В конце XIX в. в Ставрополе учреждается епархиальный комитет «Православного миссионерского общества». На него возлагалось руководство соответствующей деятельностью среди буддистов и мусульман.

Для подготовки проповедников в Ставропольской Духовной семинарии открываются краткосрочные курсы. Миссионеры в пределах края проводили работу и с сектантами. В некоторых случаях им удавалось добиваться обращения в православие. Крещение принимали, например, отдельные представители калмыков-буддистов. Несмотря на прилагавшиеся усилия, «Общество восстановления православного христианства на Кавказе», просуществовав до 1917 г.8, тем не менее так и не смогло по большому счету вернуть прежние весьма широкие параметры исповедания этой религии в среде горских народов.

Среди представителей иноверных конфессий, так же как и в отношении различных русских сектантов и раскольников, православная церковь действовала посредством благовестнических миссий. Осуществление этой деятельности координировалось советом в Москве и его комитетами при епархиях. Организация миссий была приспособлена к местным условиям с учетом их особенностей. Они имели в соответствии с этим и свои характерные названия: астраханская, киргизская, алтайская, чукотская, камчатская и т.д.83 Но в России миссионеры, как в католической церкви, проводившие работу по обращению в христианство со ставкой в ряде случаев на принуждение отсутствовали.

Сопоставляя политику в колониях европейских метрополий и на среднеазиатской российской периферии, французский путешественник Ге де Лакост в начале ХХ в. выделил именно это отличие. В своих записях он оставил на этот счет пометку: «У русских миссионеров нет; они к этому приему не прибегают. Они хотят приобрести доверие покоренных народов, не противоречить им ни в их верованиях, ни в их обычаях». Однако данное наблюдение, следует заметить, основывалось на реалиях Туркестанского края. На Кавказе, где распространенность христианства когда-то имела более широкие пределы, а процессы исламизации носили поверхностный характер, подходы были иные.

При помощи благовестнических миссий осуществляло свою деятельность в крае, в частности, «Общество восстановления православного христианства». Но дискриминация других религий, в том числе и ислама, не допускалась. Об отсутствии ее в России было известно в странах зарубежного Востока. Сообщения об этом воспринимались там с огромными симпатиями. Такая практика прослеживалась и в Византийской империи, где проповедь православия также не возводилась в ранг государственной инициативы и проводилась только монахами. На российских окраинах церкви и монастыри создавались лишь для исповедовавших православие.

Христианизация иноверного населения не являлась определяющей мерой в комплексе различных преобразований в идеологической сфере на Северном Кавказе во второй половине XIX – начале XX в. Тем более она не имела антиисламской направленности. Никакой угрозы самобытности иноэтнических сообществ края в связи с попытками восстановления позиций христианства не существовало. Обращение в православие носило весьма ограниченный характер, а связанное с ним обещание «наипаче… изливается монаршая щедрота и милость на приемлющих добровольно веру христианскую»91 не основывалось на давлении. К ингушам, например, предпринимались лишь призывы «мухамедданского закона» не принимать и «мечетей не строить».

При оценке данной инициативы не следует, на мой взгляд, игнорировать также то обстоятельство, что христианизация «туземного населения» имела когда-то более широкое распространение и после окончания Кавказской войны, видимо, все еще возлагали надежды на вероятность хотя бы частичного возвращения утраченных позиций. Восстановление православного исповедания у значительной части осетин указывает на небезосновательность предпринимавшихся усилий. Во всяком случае, данная историческая реальность в условиях незавершившегося процесса исламизации учитывалась теми, кто так или иначе был причастен к формированию российской политики на Кавказе, о чем в какой-то мере свидетельствует, в частности, сочинение офицера Генерального штаба полковника Ракитина, составленное в 1862 г.94

Необходимость же перехода в православие на этой окраине империи устанавливалась преимущественно при вступлении в казачество. Претенденты из «инородцев» без каких-либо ограничений получали привилегии войскового сословия, но должны были отказаться от исповедания ислама. О том, какое распространение имело в таком случае принятие православия, свидетельствует то, что к концу XIX в. иноэтническая прослойка в казачьей среде не превышала всего 2%9, а впоследствии с 1905 г. от этой практики из-за нехватки земли для паевых наделов отказались вовсе. Допускалась она лишь в северных ареалах Кавказа, относившимся к зоне цивилизационного разлома, где фактор религиозности населения играл более высокую роль, чем в других местностях России.

Даже в Области Войска Донского, выполнявшей когда-то в течение длительного времени функции такого же периферийного контактного ареала, вступавшие в казачество калмыки оставались буддистами и не испытывали каких-либо конфессиональных притеснений. Им предоставлялась свобода и в исполнении обрядовых традиций при несении воинской службы. В среде же этой иноконфессиональной группы распространенными были, в частности, такие признания: «я калмык, идущий за Буддой», горжусь «своим братством с казаками». Однако и в Донской епархии, как и в Ставропольской, приходские священники занимались обращением калмыковбуддистов в православие. Проводилось оно также на сугубо добровольных основаниях. Выбор стимулировался льготами и поощрениями, а иногда и освобождением от повинностей. На «крещение» возлагались надежды, что оно наряду с другими мерами будет способствовать сближению «калмыцких кочевий с казачьими станицами». Но случаи принятия православия буддистами и в Донской епархии оказывались единичными.

В Сибирском казачьем войске были представлены и мусульмане. Здесь при поступлении в сословие в жесткой форме не выдвигалась необходимость изменения веры. В казачьих же селениях этого войска на общих основаниях возводились христианские храмы и мечети. В этих различиях отражалась прежде всего специфика окраин. В качестве подтверждения может служить и тот факт, что в сопредельном с территорией Сибирского казачьего войска Туркестанском крае, полностью включенном в состав Российской империи во второй половине XIX в., вопрос о христианизации «туземного населения» никогда не ставился, не имела такой направленности и проводившаяся политика. Региональные разновидности российского казачества имели судя по всему автономную особость и в делах религии. Они впитывали цивилизационные несхожести мест формирования, трансформируя их в свою этнокультурную самобытность. Сосуществование православного и исламского вероисповеданий в казачьей среде на ранних стадиях формирования общности имело весьма широкое распространение. Сохранялось оно в ряде случаев и впоследствии.

Православная церковь в свою очередь также поддерживала в империи настрой на веротерпимость. Ее священники, занимаясь проповедями в возникших во второй половине XIX в. вследствие русской колонизации восточных окраин поселениях, настоятельно призывали прихожан «жить в мире со своими соседями инородцами и иноверцами». В среде православного духовенства встречались и те, кто придерживался на этот счет реакционных взглядов. В начале XX в. в России, к слову, с осуждением были восприняты нападки при отправлении богослужений на «евреев и интеллигентов» иерархов Гермогена и Илиодора. Они не раз подвергались критике со стороны Синода и получали предупреждения. Поскольку это не подействовало, в 1912 г. в отношении Гермогена и Илиодора последовали репрессии: первый был «уволен на покой», а второй – заточен в монастырь Владимирской епархии.

Подавляющее же большинство православного духовенства придерживалось сложившегося еще в прошлом убеждения в возможности и необходимости сосуществования в России различных религий. И это были, заметим, не единичные эпизоды, а последовательная линия не подверженная конъюнктурным колебаниям даже в самые кризисные периоды в развитии государства, которая проводилась в воздействии на верующих в соответствии с государственной политикой. Выдерживалась эта направленность и в обстановке нараставшей революционной нестабильности в начале XX в. Укрепление начал веротерпимости не только оставалось неизменным, но и со временем повышало свои интеграционные возможности. На это обращалось внимание и в правящих кругах. П.А. Столыпин, занимая пост министра внутренних дел, считал, что «религия должна быть охраняема как ценный интерес всего государственного единения». Изменения в конфессиональной политике в какой-то мере отражало то, что уже существовало в России, но вместе с тем возводило реальность в ранг государственной идеологии, объединяющей этнически разнородное население. Другие вероисповедания наравне с православием признаются «высшим государственным интересом России».

В 1904–1905 гг. вышли высочайшие указы и о пересмотре законоположений, касающихся религиозного быта мусульман. Поворот в этом направлении только намечался, и его необходимо рассматривать в контексте поиска обновленной объединительной для империи идеологической основы, способной совместить в солидарное сообщество подданных различных конфессий. Обновление прежних стратегических приоритетов развития, безусловно, отвечало требованиям наступившей кризисной для страны эпохи, так как формула «Православие, Самодержавие, Народность» после территориального продвижения на Восток во второй половине XIX в. с включением обширных мусульманских регионов уже устарела. Реальность нуждалась в том, чтобы ее видели такой, как она есть. Использование предшествующего опыта, когда православие действительно способно было играть доминирующую роль, ей уже не соответствовало.

Наметившийся в начале XX в. поворот в идеологической сфере, на мой взгляд, был неглубоким и его стабилизирующие возможности нельзя переоценивать. Хотя в целом такого рода реформа была необходима. В проводившейся в отношении некоторых конфессий политике допускались и ошибки. Они выразились, в частности, в попытках пересмотреть положение 1836 г., регламентировавшего деятельность в Российской империи «Армянской Апостольской Церкви». Происходившие в этой связи протесты на Кавказе тем не менее были приняты во внимание и с 1905 г. ее компетенции в прежнем объеме были восстановлены. Ограничения применялись и к сектантам.

В условиях Первой мировой войны они коснулись в том числе «вероисповедных прав» католиков и лютеран, к которым относились бывшие австрийские и германские подданные. За отдельными их представителями устанавливается административный контроль, распространявшийся и на некоторые другие религиозные организации. Ограничения на предшествующем этапе, особенно с 1905 г., для католиков и лютеран, равно как и других религиозных общин, не применялись. По свидетельству П.Г. Курлова, имевшего разносторонний административный опыт, запретительные меры, в тех случаях, когда они использовались, «не всегда опирались на существовавшие законы, многое зависело от лиц, стоявших во главе центрального управления Министерства внутренних дел и местных губернаторов».

В начале ХХ в. на Северном Кавказе насчитывалось более 2 тыс. мечетей, а мусульманское духовенство в составе населения достигало 2%, тогда как все духовенство – около 3%. Кавказская епархия русской православной церкви имела здесь всего 425 приходов. Наибольшее их количество было сосредоточено в западных и центральных частях окраины, соответственно 235 и 113 храмовых комплексов. А в сопредельной области, расположенной восточнее, с численно преобладавшим мусульманским населением, их насчитывалось . Христианские молитвенные учреждения разных типов составляли на Северном Кавказе примерно 20% от общего количества мусульманских мечетей, последних же было в пять раз больше. Данное соотношение показывает и то, что у иноэтнической части населения идеологическое поле было несравненно более сильным, чем у восточнославянской. А ведь именно русский демографический ресурс на относившейся к зонам цивилизационных разломов периферии выступал своего рода скрепляющим государственным началом.

Вместе с тем православие, несмотря на огромное историческое значение в интеграционном процессе, после включения в состав Российской империи обширных азиатских пространств с иным конфессиональным контентом, скрепляющим для них идеологическим стержнем служить не могло. Такую роль оно выполняло лишь на начальных стадиях формирования государства. Объединительную функцию впоследствии для поддержания его общегражданского единства играли также российское мусульманство, буддизм и другие религии. Проводившаяся в имперский период политика способствовала укреплению их позиций. Наряду с православием иноверные конфессии становились составными частями феномена отечественного евразийства.

Мусульманских мечетей на северокавказской окраине, как уже отмечалось, было в пять раз больше, чем христианских молитвенных учреждений всех типов. При данном сопоставлении учитывались не только православные храмы, но и монастырские комплексы, часовни, и т.д. Мечети же обеспечивали религиозные потребности всего 1, 5% населения. По мусульманской традиции, не нарушавшейся и в России, они являлись владельцами вакуфных земель, размеры которых существенно различались и нередко соответствовали экономическим показателям крупных феодальных имений. Ответственность за ежедневное исполнение молитвенных обязанностей в мечетях возлагалась на мулл, подчинявшихся по сложившейся субординации эффендиям, должностным лицам, заведовавшим религиозными делами аульных (сельских) обществ. Сфера их компетенции распространялась на все входившие в эти общества конфессиональные субъекты3. Еще в 1836 г. в предписаниях занимавшимся организацией управления на Кавказе представителям русской власти, среди которых в то время было немало военных, Бенкендорф, возглавлявший жандармский корпус империи, отметил: «класс эффендиев есть именно то, от привлечения которого может произойти польза, если не большая, то и не меньшая, чем приобретаемая силой оружия». Рекомендация, нужно сказать, основывалась на осведомленности о местной специфике. По степени влияния на верующих эффендии имели фактически равные возможности с муллами. Кадии специализировались в знании мусульманского права (шариата) и выполняли функции судей.

Мусульманское духовенство в сельских (аульных) обществах на Северном Кавказе, подвергшихся процессу исламизации, неизменно занимало весьма влиятельные позиции. По социальным признакам оно было неоднородно. Высшие его прослойки состояли из крупных собственников, низшие – из мулл и кадиев крестьянского происхождения, в среде которых в свою очередь встречались зажиточные и беднейшие слои. В последнем случае по своему положению мусульманское духовенство не отличалось от остальной массы трудового народа, имея с ним одинаковые по сути стратификационные позиции.

В сельских обществах на мулл и кадиев часто возлагались административные обязанности, а там, где отсутствовали аульные правления, они вели и служебную переписку. Исполнявшее властные функции низшее духовенство подчинялось старшинам. В силу своего положения оно оказывало наибольшее влияние на религиозный быт и политические настроения мусульман северокавказской окраины, занимаясь не только организацией молитв в мечетях, но и ведая практически всеми сферами культурной и правовой жизни. С этим считались и представители русской власти. В 1881 г. в одном из донесений в правительственные инстанции сообщалось: «Вопрос о мусульманском духовенстве, в руках которого находится не только умственное и нравственное развитие народа», а также непосредственное соприкосновение с его гражданской жизнью, «имеет серьезное значение». Наряду с этим отмечалось и то, что «действия мулл и кадиев» разрознены из-за отсутствия духовного управления на Северном Кавказе, вследствие чего они, как и прежде, признавали «над собою главенство шаха, находящегося при гробе Магомеда, который и передает им свои приказания».

По содержанию эти распоряжения, касавшиеся «постов и молений», не представляли угрозы для целостности Российской империи, но такая зависимость мулл края от фанатичного духовенства Турции и находившейся тогда в ее составе Аравии могла, как не без основания полагали представители администрации, в любой момент обрести и иной характер. Именно поэтому неоднократно обращалось внимание на необходимость ее ослабления при помощи учреждения должности муфтия, высшего духовного лица, в частности в Кубанской области. Данная необходимость существовала и в других административных образованиях северокавказской окраины.

На должность муфтия предусматривалось выдвигать личность, обладающую нравственным авторитетом, развитую и надежную, наделенную соответствующими духовными и управленческими полномочиями. Высокая представительность ее служебного статуса в чиновничьей иерархии должна была поставить, на что возлагались надежды, в какой-то мере преграду в сношениях малограмотных мулл с духовенством Мекки и Стамбула. Предусматривалось для достижения этой цели и создание школ для их подготовки на территории России с привлечением к работе в них хороших учителей арабского языка.

Существовавшие в ее пределах учебные заведения, где производилось изучение ислама, несмотря на многочисленность, предъявляемым требованиям зачастую не соответствовали, и их деятельность шла в разрез с намечавшимися задачами общегражданской интеграции. Находясь вне правительственного влияния, они не подпадали под официальные распоряжения и имели кроме того в штатах преподавателей зарубежного, чаще всего турецкого, происхождения. Последние на восточные российские окраины, в том числе и на Северный Кавказ, засылались, как правило, под прикрытием идеалами веры специально для проведения возбуждающей религиозный фанатизм пропаганды. Это создавало угрозу и самому населению. Именно такая агитация не в последнюю очередь способствовала массовому выселению горцев в Турцию.

Поднятие уровня образованности наиболее массовой, низшей категории мусульманского духовенства, введение единства его действий и установление контроля над ним1, вызывалось настоятельной потребностью преодоления состояния цивилизационного тяготения к зарубежному исламскому Востоку. Оттуда неоднократно и в прошлом при любых обострениях обстановки на Кавказе исходили под прикрытием единства веры враждебные для России влияния, что, безусловно, нельзя было игнорировать. Для противодействия им использовались возможности клятвенных обещаний, принимавшихся в полном соответствии с предписаниями мусульманской религии. Такая практика получила на Северном Кавказе широкое распространение.

В содержание в соответствии с канонической традицией закладывался, в частности, такой сакральный смысл: «клянусь всемогущим Богом и великим его Пророком Мухаммедом… в возлагаемых обязанностях… быть ревностным к службе его императорского величества и попечительным о пользе общественной… В заключение же сей моей клятвы целую слова святого Корана». Обещания скреплялись подписью вступавшего в должность муллы и присутствующих, в них проставлялся год, месяц и день присяги. На мулл русской властью возлагалась обязанность «быть передовыми в своем народе, понимать современные требования» и вести за собою людей.

Через специализированную систему учебных заведений русские власти стремились поднять уровень исламской образованности духовенства, и в первую очередь его низшего, наиболее массового звена (мулл), чтобы оно «своим пастырским словом влияло на среду в той степени нравственности, как установлено религиею и законностью». Для занятия должности приходского муллы претенденты подвергались «испытанию в знании мусульманского вероучения». На Северо-Западном Кавказе, например, с 1892 г. действовал специальный циркуляр начальника Кубанской области и наказного атамана Кубанского казачьего войска. В соответствии с ним на испытание требовались предварительные разрешения атаманов отделов. Далее они проводились исключительно с учетом предписаний исламской традиции.

Представители русской власти на должности мулл старались по мере возможности утверждать лишь тех, кто прошел проверку на знание основ вероучения. Однако на этом направлении ситуацию до конца все же изменить не удалось. Проверки «всех мулл в знании учения магометанской веры» проводились на Северном Кавказе периодически и после занятия должностей. Но это не дает основания для утверждения, что «мусульманское духовенство… полностью зависело от администрации». Во всех случаях, когда испытания практиковались в управленческих структурах, как показывает не только отечественный, но и мировой опыт, они только повышали уровень культуры и компетентности тех, кто в них входил.

А в Российской империи, в том числе и на ее северокавказской окраине, мусульманское духовенство прежде всего низшего звена являлось частью административного аппарата и рассматривалось в качестве важнейшей опоры функционирования государственной системы. Содержание мулл как в шиитских, так и суннитских мечетях являлось обязательным для прихода, а его размер определялся специальным сходом верующих. Претенденты на должности кадиев горских судов также выбирались. При этом кандидатуры предлагались непосредственно сельскими обществами. Утверждение кадиев происходило лишь после этого, и связанные с их вступлением в должности административные решения принимались, как видно, в интересах самого населения. При утверждении кадиев, равно как и мулл, обращалось внимание «на образованность, знание русского языка и благонадежность»3, что являлось весьма важным для эффективности исполнения возлагавшихся на них административных обязанностей. В ряде случаев попытки организации мусульманского духовенства, предпринимавшиеся представителями русской власти, воспринимались местным населением как стеснения в делах веры. В подававшихся в вышестоящие инстанции прошениях выражалась обеспокоенность, в частности, тем, что «богомоления в мечетях совершаются только утвержденными начальством муллами, тогда как по Корану моления могут совершать все, знающие Коран, и в любом месте, где застает мусульманина время намаза». По мнению горцев, они также были лишены «права свободы выборов кадиев и сельских мулл, так как начальство утверждает не тех, кого избирает общество, а кого само желает».

Начальник Кубанской области и наказной атаман Кубанского казачьего войска, столкнувшись в 1901 г. с такого рода обеспокоенностью некоторых аульных обществ, обязал представителей своей администрации дать следующие разъяснения: «введение правильной организации… духовенства имеет исключительной целью оградить население от невежественного вмешательства в их духовную жизнь лиц, выдающих себя за сведущих в знании Корана. Стеснять же кого-либо в богомалении в виду не имелось, и поэтому ежедневное пятикратное моление, без произношения проповедей, они могут совершать как им угодно по правилам своей религии».

В рекомендации содержалось и весьма важное для преодоления недоверия уточнение о том, что «кадии и муллы утверждаются из числа лиц, избираемых обществами за исключением очень редких случаев, когда избранные кандидаты оказываются лицами неблагонадежными». В заключительном пояснении констатировалось: «Таким образом, указания на эти стеснения не могут составить какого-либо повода к недовольству администрацией, тем более, что избрание кадиев по шариатским правилам предоставляется власти начальства, а не обществам, но из уважения к голосу горских обществ право это оставлено мною за сими последними».

В данном ответе прослеживается неплохое знание основ ислама представителями русской власти, занимавшимся управлением Кавказом. Причем это относится не только к начальникам северокавказских областей, являвшимся вместе с тем наказными атаманами казачьих войск, и генералгубернаторам. Такими познаниями нередко обладали руководители других уровней краевых административных структур. Несмотря на предпринимавшиеся усилия, после завершения Кавказской войны и в последующие периоды деятельность низшего духовенства так и не была поставлена под эффективный контроль государственных структур и мусульманских центров (муфтиатов) империи.

Их существовало несколько. В Крыму такое духовное управление было создано еще в 1831 г. Затем в 1872 г. в Закавказье, в 1878 г. – в Оренбурге и Уфе открываются «Духовные собрания по заведованию лицами магометанской веры». Возглавлявшие их муфтии назначались и оплачивались Министерством внутренних дел, где существовал специализированный по делам восточных религий департамент. На ряде азиатских окраин, только вошедших в состав империи, духовные управления отсутствовали и заведование религиозными нуждами мусульман входило в компетенцию генерал-губернаторов. Такое положение сложилось и на Северном Кавказе.

Только здесь из-за административных особенностей Кубанской и Терской казачьих областей установилась подчиненность начальникам и существовавшим при них правлениям. Создание соответствующего религиозного управления в крае тормозилось рядом обстоятельств, и хотя в нем, как подсказывал опыт, существовала настоятельная необходимость, решение данной проблемы постоянно откладывалось.

Между тем даже в ходатайствах самого населения нередко отмечалось, что организацией молений и проповедями занимаются священнослужители, не знающие основ ислама, имеющие сомнительную репутацию и «распространяющие вредные учения». В одной из типичных жалоб по этому поводу от мусульманского населения, поступившей в вышестоящие инстанции 9 октября 1913 г., сообщалось: «Старший эффендий Н.Х. Напугов вел пропаганду в народе против воинской повинности». В обращении упоминалось и о том, что этот священнослужитель в своих проповедях призывает «к сохранению в душе тайной вражды к русским» и возбуждает народ «против всего русского».

Необходимость принятия решительных мер подкреплялась также ссылкой на отсутствие у него соответствующих духовных познаний для звания эффендия. Озабоченность населения по поручению атамана Баталпашинского отдела была перепроверена участковым начальником, и в его ответном рапорте «факт возбуждения… мусульманского населения против русских и вообще… всего существующего строя» получил подтверждение. К поступавшей информации критического свойства, связанной с деятельностью мусульманского духовенства, в проводившейся политике в Российской империи, как видно, отношение было предельно осторожное.

При Терском областном правлении в 1913 г. в связи с поступавшими тревожными сведениями, в том числе от горского населения, была создана специальная комиссия. Ей было вменено в обязанность заниматься выяснением того, где именно получено духовное образование эффендиями и муллами, какое у них подданство, и т.д. Устанавливалась также склонность к исламскому радикализму, причастность к религиозным движениям, «племенной агитации», проверялась и политическая благонадежность. Нерешенность проблемы исламской образованности на Кавказе признавал и наместник. Подводя итог управления краем за восемь лет, в отчете, направленном в Петербург в 1913 г., он сообщал, что организацией молений занимаются зачастую «малообразованные, даже с точки зрения сельского мусульманского населения, выходцы из Персии и Турции», преподносящие верующим «нерусские понятия».

Именно они нередко произносили и проповеди соответствующего содержания, направленные на формирование сепаратистских настроений. И.И. Воронцов-Дашков указал на ошибочность существовавшего мнения о том, что «не дело государства заботиться об обеспечении религиозных нужд населения, исповедующего не господствующую религию»4, приводившего в ряде случаев на окраинах с мусульманским населением к игнорированию потребности добиться повышения уровня образованности мулл. Подготовку их через систему российских специальных учебных заведений наместник на Кавказе «выдвинул на первую очередь», подчеркнув особо настоятельность и своевременность его разрешения «в положительном смысле».

Длительное время правительственная политика была направлена, главным образом, на сокращение влиятельности в управлении именно низшей категории духовенства. Еще во второй половине ХIХ в. администрация, например в Кубанской и Терской областях, делала попытки поставить под контроль деятельность мулл, особенно назначение на должности. В качестве главного критерия при этом рассматривалась непринадлежность «к вредным обществам и учениям». Этот контроль возлагался на высшее духовенство и полицейское начальство. Но при отсутствии на Северном Кавказе централизованного управления для мусульман его возможности оказались недостаточно эффективными. Хотя требования о создании высшего религиозного центра (муфтиата) выдвигались неоднократно, он так и не был образован. Существовавшие для этого препятствия, связанные в том числе со сложностями в преодолении конфессиональной разобщенности, оказались существенными. Устранение их требовало обретения соответствующих знаний и административного опыта.

Официально заведование религиозными делами мусульман северокавказской окраины возлагалось на Оренбургское духовное правление. Однако подчинение это было скорее формальным, так как последнее совершенно игнорировало поступавшие из края дела и нередко отказывалось принимать их даже к разбору. Закавказское духовное правление по закону тоже не имело права вмешиваться в дела мусульман Кубанской и Терской областей. В действительности их религиозное самоуправление также находилось под внешним надзором местных властей5, а в централизованном порядке подчинялось кроме того еще и Военному министерству, где, как и в Министерстве внутренних дел, существовали специализированные подразделения (Азиатская часть и др.)53 Очевидно, что переходное состояние в заведовании духовными делами мусульман на Северном Кавказе окончательно так и не было преодолено. Только в Ставропольской и Черноморской губерниях вопросами вероисповеданий занималась гражданская администрация.

Сложившиеся разновидности организации религиозного быта населения, исповедующего ислам, не имели принципиальных различий и были нацелены, как и другие звенья управленческого аппарата, на поддержание стабильности в регионе и гражданское приобщение. Замечается русскими администраторами и возможность более широкой опоры на мусульманское духовенство в связи со все более усиливавшейся в его среде пророссийской ориентации. Влияние на это не в последнюю очередь оказывала происходившая интеграция, в которую включались все иноэтнические сообщества в пределах края, как и других восточных периферийных пространств империи. В начале XX в. управленческий корпус на Северном Кавказе стал пополняться в соответствии c наметившимся поворотом в подходах и из высших прослоек мусульманского духовенства. Как показывала складывавшаяся под влиянием российской политики ситуация, данное изменение не являлось ошибочным и полностью оправдывалось.

Так же как и муллы, высшее мусульманское духовенство противостояло попыткам «возбуждения народа против правительства и существующих порядков». Обладая более высокой образованностью, оно следило не только за общественными настроениями верующих, но и за публикациями в прессе. При выявлении подозрительной информации сведения о ней передавались в полицию. Нередко туда поступали от высшего мусульманского духовенства заявления с просьбами «принять меры». Предварительно председатель Закавказского суннитского правления Гусейн Эфенди Габиев вызывал, например, для объяснений редакторов, принимавших к изданию провокационные материалы, содержавшие призывы к смуте. Деятельность же низшего духовенства, мулл и кадиев, оказывавшего наибольшее влияние на религиозный быт и социальные настроения в общинах верующих на местах кроме того предполагалось поставить под надежный контроль администрации.

В этой связи делались попытки централизовать управление мусульманским духовенством и открыть религиозный краевой центр (муфтиат). Данное намерение затрагивало и другие восточные окраины империи, где из-за недавнего установления российской юрисдикции, не существовало аналогичных организационных структур. Нерешенность проблемы, таким образом, являлась временной. Согласно высочайших указов 1904–1905 гг., направленных на укрепление веротерпимости в Российской империи, намечалось учреждение и особых духовных управлений для мусульманского населения Акмолинской, Семипалатинской, Уральской, Тургайской, Закаспийской областей и Туркестанского края. Распространялся этот проект вместе с тем на все территориальные субъекты Северного Кавказа, включавшие в свой состав иноэтнические сообщества, исповедовавшие ислам.

Для проработки вопроса об учреждении особых духовных управлений в крае по распоряжению наместника И.И. Воронцова-Дашкова в 1906 г. во Владикавказе состоялось совещание представителей мусульманского духовенства Кубанской и Терской областей. На него были приглашены с учетом важности принимаемых решений и представители различных светских кругов. После предпринятых обсуждений участники совещания высказались за необходимость учреждения для Северного Кавказа особого духовного правления с выборным муфтием во главе. В сферу ведения учреждаемого религиозного центра предусматривалось включить мусульманское население всех областей края, в том числе и Дагестанской, а также Ставропольской и Черноморской губерний. В этой солидарности просматривался и некий региональный контент, отражавший реальность, которую представители русской власти так или иначе учитывали.

Мусульманское население, как уже отмечалось, давно выдвигало требование об учреждении на Северном Кавказе духовного правления с подчинением его законам империи. С такой просьбой к наместнику, например, неоднократно обращались уполномоченные чеченского народа. Эту идею поддерживали и в краевой администрации. Необходимость ее практической реализации отстаивалась, в частности, в отчете за 1910 г., составленном специально для Николая II начальником Терской области и наказным атаманом Терского казачьего войска Флейшером. На его предложение «открыть духовное правление… высший орган… мусульман», чтобы ослабить влияние религиозных зарубежных центров и авторитетов на горские общества, император наложил резолюцию: «Пожалуй, наказной атаман прав, если не с теоретической, то с практической точки зрения».

Реформаторские инициативы в процессе управления окраинами Российской империи, таким образом, исходили нередко и от руководства на местах. Реагирование на вызовы времени на этом уровне было более оперативным и компетентным. Однако соответствующие решения, зависевшие от верховной власти, запаздывали. Не всегда понималась и острота рассматриваемой проблемы. Наказной атаман был прав не только с «практической», но и с теоретической точки зрения. Он имел более глубокие представления о складывавшейся специфике, как, впрочем, и другие администраторы в регионах.

Между тем необходимость соответствующих преобразований поддерживалась и на специализированных уровнях организации государственной власти. Так, 25 октября 1912 г. через департамент духовных дел, входивший в структуры Министерства внутренних дел, было разослано извещение о подготовке особого совещания, намеченного на начало следующего года, «из представителей центральных и местных учреждений подлежащих ведомств для обсуждения вопросов, связанных с предположенным пересмотром законоположений, определяющих порядок управления духовными делами населяющих империю магометан». Предусматривалось также затронуть и тему наметившегося в их среде «религиозно-национального движения». Хотя оно не выходило за рамки культурных требований, тем не менее оказывало влияние на проектировавшиеся преобразования.

Подготовительная работа, как и составление материалов для совещания, «его высокопревосходительством», министром внутренних дел, была возложена на Департамент духовных дел, который имел соответствующую материальную базу и специализированные кадры. Для реализации поставленной задачи, несмотря на немалый предшествующий опыт, у сотрудников этого подразделения обнаружился недостаток информации. Стал производиться дополнительный сбор «статистических данных, касающихся мусульман… об общем числе их, о богослужебных заведениях и духовенстве, о конфессиональных школах, о мусульманских организациях (обществах, кружках)… печати и т.п.»68 Проектировавшиеся изменения, таким образом, ставились в зависимость от соответствующих познаний, а обретение их требовало времени.

В 1913 г. в комиссию по вероисповедным вопросам Государственной думы было подано подписанное Карауловым, Далгатом и другими представителями формирующихся политических элит края прошение, в котором также обосновывалась необходимость учредить духовное управление с муфтиатом во главе по образцу Закавказского для мусульман Терской, Кубанской областей и Ставропольской губернии под названием «Северокавказского духовного управления». Помочь устроить религиозные дела горцам обещал в 1916 г. и наместник его императорского величества на Кавказе великий князь Николай Николаевич, назначенный на эту должность монархом вместо скончавшегося графа И.И. Воронцова-Дашкова, но осуществить это намерение так и не успел.

Несмотря на нарастание соответствующих требований в связи с обострением политических противоречий7, к 1917 г. этот вопрос все еще оставался нерешенным. Тем не менее независимо от этого мусульманское духовенство, как низшее, так и высшее, срасталось с государственным аппаратом. Однако пророссийская консолидация мусульманского духовенства на северокавказской окраине по-прежнему отсутствовала, хотя такая ориентация в его среде являлась уже преобладающей. Именно этим в значительной мере объясняются, на мой взгляд, различия в его позициях в тот промежуток времени с началом значимых для отечества событий. Как проясняла реальность, эта разобщенность могла быть преодолена.

Поиск противовесов цивилизационному тяготению к зарубежному ислам-скому Востоку, как можно заметить, представлял управленческие решения, направленные не на разрыв сложившихся в прошлом конфессиональных связей, а на ослабление неблагоприятных обстоятельств для российского интеграционного процесса на Северном Кавказе. При этом задействовались внутренние канонические факторы, укреплявшие вместе с тем авторитет и роль самой религии в жизни иноэтнических сообществ. Этот опыт в изучаемую эпоху, наступившую после окончания Кавказской войны во второй половине XIX в. и продолжавшуюся вплоть до 1917 г., имел, как и политика России в регионе в целом, не только очевидные достижения, но и нереализованные намерения. Тем не менее влияние сопредельного мусульманского Востока проявлялось уже значительно слабее. Российская идентичность мусульман Северного Кавказа становилась более устойчивой.

Вследствие проводившейся политики влияние зарубежного исламского мира на окраинах отечественного Востока постепенно ослабевало. И. Гаспринский не без основания утверждал, что в России «ветви тюркотатарского племени делаются ее нераздельной, составной частью», нераздельной частью «обширного отечества». Учитывая складывавшуюся в связи с этим ситуацию, он предсказывал, что России «в будущем суждено будет сделаться одним из значительных мусульманских государств», с сохранением вместе с тем на международной арене позиций «великой христианской державы». Эта реальность, несомненно, была одним из достижений проводившейся политики. На рубеже XIX–XX вв. цивилизационное тяготение к мусульманскому зарубежному Востоку обретало и на Северном Кавказе признаки остаточного характера.

Хотя в тот промежуток времени «туземное население» оставалось ко всем событиям, происходившим там, как сообщал в Петербург наместник его императорского величества И.И. Воронцов-Дашков, «совершенно равнодушным», а «отдельные попытки проповеди панисламизма и пантюркизма» в его среде не имели никакого успеха7, возможности воздействия этого сопредельного геокультурного ареала на ситуацию в регионе не были еще полностью преодолены. Но и влияние сопредельного мусульманского Востока, обретая пережиточные свойства, проявлялось уже значительно слабее. Ранее же религиозная напряженность на Кавказе, выражавшаяся в нарастании фанатичности масс, периодически обострялась и нередко порождала конфликты.

В 1841 г. существовала, например, угроза восстаний из-за событий в Египте, где произошло массовое выступление против Турции, охватившее многие ее азиатские провинции. В среде населения восточных окраин, исповедовавшего ислам, распространялись слухи о близости того момента, когда произойдет победа «полумесяца над крестом». Это находило отклик тогда у какой-то части мусульманского духовенства. Некоторые его представители во время богослужений, в частности, заявляли: «Мы объединимся и вместе завоюем земли Дагестана, возьмем Астрахань, Дербент и Анапу, мы изгоним неверных с земель Ислама». Подобные настроения на сходах формировали и некоторые старейшины. Однако в дальнейшем вследствие принимавшихся представителями русской администрации в крае мер зависимость от зарубежного мусульманского Востока ослабевала. Российское измерение цивилизационная специфика обретала и на Северном Кавказе.

Тем самым одно из существенных препятствий для отечественного евразийского интеграционного процесса устранялось. Об усилении ориентации на российское государственное пространство свидетельствовал и возросший интерес в среде мусульманского населения к получению образования в учебных заведениях, подчинявшихся имперским управленческим структурам. Причем муллы, видевшие в этом опасность для сохранения своей влиятельности, оказывались не в состоянии, как признавали представители русской администрации в крае, «задержать в значительной степени развитие школьного дела». Особой популярностью пользовались варианты преподавания с участием самих горцев, получавшие все более широкое распространение.

Так, в служебной записке от 11 октября 1893 г., предназначенной для информирования руководителей более высокого уровня, начальник Кубанской области и наказной атаман Кубанского казачьего войска извещал вышестоящие инстанции: «В последнее время среди горского населения вверенной мне области замечается большое стремление к образованию. Потребность эта настолько велика, что имеющиеся горские вакансии в Ставропольской гимназии и Майкопской горской школе далеко не удовлетворяют всех желающих учиться». Подтверждалось это в донесениях атаманов отделов, начальников округов и другими административными инстанциями по всему краю. Позиции же мусульманского духовенства и в этом случае имели существенные различия. Разобщенность его являлась своего рода отражением сохранявшегося цивилизационного и этнополитического разлома, предопределявшего когда-то неодинаковые позиции «туземных обществ» при установлении единства с Россией и не преодоленного за полвека нахождения в ее составе.

Вместе с тем с наступлением экстремальных обстоятельств, в отличие от других универсалистских образований, на ее окраинах, например, в 1905–1907 гг., не замечалось стремления к обособлению. Проявлялось это и на проводившихся в тот период съездах «мусульман России» в Нижнем Новгороде и Петербурге. Вопреки сложившемуся мнению, в принимавшихся на них резолюциях не отображались идеи «тюрко-исламской солидарности» с сепаратистской направленностью. Они способствовали лишь «организационному объединению российских мусульман», а также содержали проекты реформ в интересах этой части населения империи. К тому же сыгравший немаловажную роль в организационных мероприятиях и председательствовавший в 1906 г. на II съезде в Петербурге И. Гаспринский «стержнем тюркской общности» считал «историческую связь» ее именно с Россией.

При нарастании революционного кризиса в июне 1905 г. к наместнику на Кавказе графу И.И. Воронцову-Дашкову обратились уполномоченные от мусульманского населения с выражением верноподданнических чувств. Переданные требования не содержали каких-либо враждебных России формулировок и не выходили за рамки возможных преобразований. Сводились они к устранению ограничительных мер в различных сферах, установленных для мусульман в период включения в состав империи с учетом наличия в крае цивилизационного разлома, более широкому приему их детей в образовательные учреждения, разрешение преподавания там, где есть необходимость, на родных языках, облегчение условий для издания газет и журналов религиозного содержания.

Общегражданский характер носили и пожелания повысить доступ на государственную службу, унифицировать, что весьма показательно, структуру управления и ввести земские учреждения, получившие к тому времени распространение в центральных губерниях, снизить в ряде случаев налоговые повинности и т.д.85 В одном из обращений к центральной власти видных северокавказских деятелей ислама в 1906 г. содержалось такое заверение: «Мы, российские мусульмане… будем служить нашему… царю и его трону так же верно, как служили ему наши отцы и деды». В нем так или иначе обращалось внимание верующих на традиционную связь их конфессии с «общей родиной» и ее верховной монархической властью, игравшей на том этапе объединительную роль для государства.

А в опубликованном в печати 1 октября 1909 г. «Воззвании мусульманского духовенства и горской интеллигенции к туземцам Терской области» подчинение русской власти, сотрудничество с местной администрацией и добрососедские отношения с терским казачеством объявлялись «делом угодным Аллаху». Такой же настрой на сохранение целостности сложившегося в прошлом государственного пространства существовал в тот промежуток времени и в других восточных регионах страны.

На эту особенность обратил внимание в 1910 г. автор общего обзора «Инородцы» в обстоятельном издании, включавшем кроме того в себя описание еще двух крупнейших имперских образований: Австро-Венгерского и Германского. Напротив, отмечает Л. Штернберг, среди российских мусульман «мы не видим никаких сепаратистских тенденций… все они проникнуты твердым убеждением, что только в единении со всеми народами России… каждая народность обретет свое попранное право». Подметил он и то, что «происходившее сближение мусульман всех областей России преследовало интересы чисто духовные… в центре сближения опять-таки стояла Россия». На основе изученных документов Л. Штернберг делает вывод о том, что «ни в один момент русской истории связь инородцев с Россией не была столь крепка духовно, как в годы освободительного движения».

Эти наблюдения, таким образом, также вскрывали наличие чрезвычайно важного для понимания России явления, объяснений которому ни в отечественной, ни тем более в зарубежной науке тогда не существовало. И. Гаспринский одним из первых, как уже отмечалось в историографическом обзоре, назвал это явление «русским мусульманством». Когда именно появилось оно, сказать трудно. Можно только констатировать, что отряды, состоявшие из мусульман, принимали участие уже в собирании в единое государство русских земель, находились в московских ратях, противостоявших в 1471 г. на реке Шелоне попыткам новгородцев сохранить удельную обособленность. Мусульмане своим участием поддержали в 1552 г. усилия России по освобождению 100 тысяч православных невольников, захваченных в плен вследствие набегов из Казанского ханства и находившихся в его пределах.

В самый же критический для России момент, когда ее будущее из-за агрессии Швеции и Польши было крайне неопределенным, на патриотический призыв К. Минина и Д. Пожарского в 1612 г., побуждавший к решительному действию для спасения родины, откликнулись и представители населения, исповедовавшего ислам. В грамоте об избрании на престол Михаила Федоровича Романова оставили подписи семь татарских мурз, выразивших тем самым на Земском соборе настрой соотечественников мусульман того периода на восстановление государственной целостности России и предотвращения для нее опасности новых иноземных завоеваний.

В 1812 г. российские воины также вдохновлялись стоять «на смерть за отечество» против «непобедимой» европейской армии не только молитвами православного, но и мусульманского духовенства. Призывы стоять за Россию «во имя Аллаха» раздавались неоднократно в XIX в. и перед другими битвами. Отечественное мусульманство как явление выдерживало испытание на устойчивость и в иных экстремальных ситуациях. То, что можно было использовать для ослабления и нейтрализации локальных деструктивных проявлений на Северном Кавказе его патриотический потенциал подтверждает многое.

Не получили здесь, например, отклика попытки распространения идей панисламизма, единства всего мусульманского мира, и пантюркизма, общности всех тюрок, предпринимавшиеся систематически с конца ХIХ в.94 Последователи этой доктрины не ограничивались в пропагандистской деятельности пределами Турции и предпринимали усилия к ее организации на российских окраинах. Такая деятельность в начале ХХ в. достаточно широко развернулась, в том числе в Дагестане, а оттуда распространялась на Терек. Ее результативность была далека от предполагаемых ожиданий, Подтверждением чему служит отсутствие в указанный промежуток времени «религиозных движений» в этих областях, но она, как фиксировалось в донесениях начальников округов, способствовала в какой-то мере возбуждению в среде отдельных «туземных обществ… ненависти к русским».

При проведении работы в массах турецкой агентурой учитывались и экономические затруднения, усиливавшиеся по мере нарастания общего состояния кризиса в стране. Несмотря на это наметившаяся с 1905 г. тенденция ослабления религиозного фанатизма, в тех районах, где он имел распространение, обретала все большую устойчивость. Тем не менее цивилизационные реалии, доминирующим компонентом в которых выступал фактор веры, в наступившем противоборстве играли существенное значение. Однако ставка на них с использованием исламской составляющей в пропаганде не давала сколько-нибудь заметных результатов. Инициаторы кампании судя по всему к ее организации и проведению подходили с опорой на устаревшие представления.

О неадекватности их говорит хотя бы то, что на рубеже XX в. в России наметилось ослабление религиозности населения9, а с 1905 г. оно обозначилось и в наиболее сложных мусульманских регионах. Такого рода изменение на столь консервативном направлении вызвалось более привлекательным для масс идеологическим воздействием, какое в тот период могли оказывать революционные учения. Неслучайно ослабление религиозности мусульманского населения на Кавказе совпало с «революционным брожением» 1905 г., поддерживавшимся противоправительственной агитацией на почве нерешенности социально-экономических проблем. Это подтверждается, к слову, всеподданнейшими отчетами губернаторов и начальников областей края за 1906 г.

Между тем кроме констатации Министерства внутренних дел о том, что в России «панисламистская пропаганда успеха не имеет»10, других выводов на этот счет по ходу событий так и не было сделано. Данное же оперативное наблюдение нуждалось, безусловно, в объяснении для обеспечения более эффективной защиты государственных интересов. Но особенности протекавших в крае этнополитических процессов из-за отсутствия соответствующих реальности знаний с наступлением кризисной эпохи в начале XX в. представителями русской власти во всей полноте не осознавались. Нависшей угрозе дестабилизации, кроме административных мер, ничего вследствие этого не противопоставлялось.

Возможность использования для ослабления и нейтрализации локальных деструктивных проявлений на Северном Кавказе патриотического потенциала отечественного мусульманства, как в региональном, так и в более широком российском его отражении, подтверждалась между тем в различных событиях начала XX в. Воззвание о начале войны на Дальнем Востоке в 1904 г., например, разъяснялось муллами на арабском языке во время проповедей в мечетях. Некоторые из них вели также соответствующую агитацию, пробуждая патриотические чувства в массах, или молились со своими прихожанами за успех русского оружия в нелегком для страны испытании. По причине недостатка подготовленных кадров, хорошо понимавших «дух кавказский», с 1905 г. вследствие возникновения кризисных обстоятельств в стране наметилось обращение к предшествующему опыту времен успешного завершения Кавказской войны, предпочтительное назначение на службу в крае ее ветеранов, и т.д.

Для приближения управления к местным условиям и повышения его эффективности произошло восстановление наместничества. Накануне событий 1914 г., связанных в том числе с намечавшимся вновь обострением геополитических противоречий вокруг Кавказа, турецкая агентура активизировала свою деятельность, прикрываясь якобы существовавшими намерениями «исламского просвещения» и объединения «всех мусульман для прогресса», чем, собственно говоря, и стремилась привлечь симпатии единоверцев. Занимавшиеся этим специальные комитеты не ограничивались в своей пропаганде пределами Османской империи и стремились к тому, чтобы способствовать «возрождению ислама в России»10, как важнейшего фактора для разрушения ее целостности.

С началом Первой мировой войны, когда с невиданным размахом развернулось противоборство за пересмотр сложившихся ранее государственных границ и передел зависимых владений, по наблюдению Министерства внутренних дел, в Турции активизировали деятельность религиозные движения, намеревавшиеся вместе с тем способствовать «возрождению ислама… в других странах и, в частности, развивать панисламскую и пантюркскую идею в России». Во все губернии и области «со значительным… мусульманским населением» для этого засылались под разными прикрытиями начитанные ходжи для проповеди теории «единства всего мусульманского мира». Проникая в соответствующие местности, агентура имела преимущественно зарубежное, как правило, турецкое, происхождение, но в ее среде встречались и завербованные возвращающиеся в Россию паломники, совершившие в соответствии с предписаниями ислама хадж в Мекку «для поклонения гробу пророка Магомета».

Натолкнувшись на медленное распространение связанных с идеей панисламизма догматов на российских окраинах, и на Кавказе тоже, координаторы этой деятельности стали собирать сведения «для детального изучения образа жизни, религиозных и политических» настроений проживавших там народов. Главное внимание при этом уделялось возбуждению в массах фанатизма через «исламское просвещение». Содержание же его являлось всецело своеобразной технологией разрушения. Религиозные ценности являлись для нее лишь прикрытием. Составленный панисламистами контент «просвещения» использовался для возбуждения в массах фанатизма и разрушения государственной целостности России. Для предполагаемых восстаний на Кавказ завозились большие партии оружия. Фактор «исламского просвещения» в проводимой политике, как уже отмечалось выше, задействовала и Россия. Но оно имело нацеленность на интеграцию в согражданство.

В октябре 1914 г., турецкими панисламистами было составлено специальное воззвание мусульманам всего мира «Священная война обязательна», в котором утверждалось со ссылками на выдержки из Корана, что «все мусульмане, без различия национальности и подданства, являются, согласно велениям их религии, братьями и потому должны, под опасением небесной кары, всячески помогать друг другу». В воззвании провозглашалась борьба «за освобождение… народов, исповедующих ислам». Поднимался в этой связи в своеобразной постановке и территориальный вопрос.

В распространявшихся турецкой агентурой пропагандистских прокламациях содержалось предписание, что «каждый верующий мусульманин должен считать себя воином, ибо настало время освободить мусульманские земли от неверных». К ним были отнесены Астрахань, Казань, Крым, Туркестан и местности расселения российского казачества. В этих притязаниях обозначался и Кавказ. Необходимость отторжения этих территорий обосновывалась тем, что «они находятся в подчинении у неверных, хотя мусульманское население в них составляет большинство». Текст заканчивался призывом «к немедленному объявлению священной войны» за их возвращение, к неподчинению «распоряжениям христианских правительственных властей», неуплате повинностей и регулярному истреблению иноверцев. Россия, как и ее союзники (Англия, Франция), обвинялась не без умысла в этой связи в стремлении «погасить дивный свет магометанской религии».

Враждебную агитацию на ее территории активно проводили и иные зарубежные организации. Так, образованный в Германии «Союз для охраны германизма за границей» разослал по немецким колониям на окраинах империи, в том числе и на Кавказе, своих эмиссаров, которые порицали все русское и предпринимали усилия распространить в среде колонистов настроения пангерманизма. Опасность этих разновидностей агитации, в особенности панисламистской, для стабильности и целостности государства была очевидна.

В ноябре 1914 г. «султан-халиф» объявил «джихад», вложив при этом особый смысл в его характер. Он заключался в том, что вооруженная борьба на истребление должна быть направлена не против всех иноверцев вообще, а только в связи со сложившимся моментом против одной группы держав, враждебных Османской империи и ее союзникам. В развитие этой инициативы мусульманский первосвященник («шейх-уль-ислам») сформулировал пять фетв, канонических толкований происходящих событий на основе Корана. «Россия, Англия и Франция, – утверждалось в них, – проявляют все старания – да упасет от этого Аллах – погасить высокий свет ислама». Исходя из этого все мусульмане, проживавшие в пределах государств Антанты, призывались выступить против своих правительств, и это вменялось им в обязанность. Особый смысл в фетвах придавался и употребляемым понятиям. Выступали они не как правовые и политические заключения, а имели прежде всего направленность на формирование сознания верующих за пределами Османской империи.

Обращение с фетвами «шейх-уль-ислама» придавало призыву наиболее важное значение. Обладавшее этим титулом лицо в Османской империи воспринималось в качестве наделенного высшими религиозными и политическими полномочиями «старейшины ислама», призванного освещать решения султана. Приписка к титулу «халиф» представляла последнего как «главу мусульманской общины», замещающего, как считалось у верующих, «пророка Муххамеда». На окраинах отечественного Востока, в отличие от Османской империи, сложилась практика присваивать звание «шейх-уль-ислама» лишь шиитским и суннитским муфтиям. И, наконец, если в обычном применении «джихад» имеет более широкое толкование, включавшее в том числе духовное совершенствование, в тексте анализируемого воззвания он сводился лишь к борьбе за веру. Выделение смыслов с такой направленностью в самом Коране осуждалось: «вы верите в одни слова сей Книги, и отвергаете другие…».

Однако все религиозные системы позволяют делать любые интерпритации содержащихся в них положений. Единой же теории «джихада» не существует. В дальнейших разъяснениях в фетвах указывалось на то, что «неверными следует считать только державы Антанты… Германия и Австрия являются опорой и защитницей ислама». Однако данное обращение «султан-халифа» к мусульманам, содержавшее для усиления воздействия на верующих своеобразные теософские обоснования, не получило скольконибудь значительной поддержки в странах зарубежного Востока, в том числе даже таких, как Египет и Индия, где население имело в тот промежуток времени повышенную предрасположенность к религиозному фанатизму. На российских окраинах этот призыв встретил еще большую невосприимчивость.

Столкнувшись с этой реальностью, панисламистские комитеты в Турции разослали в 1914 г. во все страны с мусульманским населением своих агентов для детального изучения образа жизни, религиозных и политических взглядов единоверцев с целью выработки мер для их последующего объединения и выявления возможностей для развития фанатизма, который к тому времени на российских окраинах неуклонно ослабевал. Пропаганда на этом направлении велась и отдельными сторонниками панисламистской и пантюркистской идей из среды российских мусульман и особенно при посредстве специально подготовленных лиц, проникавших в Россию из Турции под видом купцов, странствующих мулл, возвращавшихся из Мекки богомольцев после совершения паломничества (хаджа), и т.д.

Наряду с проповедями «о духовном и национальном единстве мусульман всего мира» велась агитация за признание лидирующего значения для них единоверной Турции и ее халифа «в качестве духовного главы всего мусульманства». Подрывная деятельность турецкой агентуры попадала в поле зрения соответствующих подразделений Министерства внутренних дел, но специальные разработки неизменно показывали устойчивость мусульманского населения на окраинах отечественного Востока, в том числе на Кавказе, к невосприятию агитации, направленной на разрушение целостности Российской империи. Исключения не воспринимались сотрудниками этого ведомства как представлявшие угрозу и этим скорей всего объясняется то, что оперативные наблюдения не сопровождались принятием решительных мер, хотя они были, безусловно, необходимы. На Северном Кавказе, например, отдельные представители мусульманского духовенства, преимущественно имевшие низший сан, проводили целенаправленную враждебную агитацию, способствовавшую возбуждению в массах религиозной нетерпимости. В начале XX в. еще встречались эффендии и муллы, в частности, в Кубанской области, продолжавшие возбуждать население против России, «существующего строя… и правительства». Они всячески стремились поддержать вражду к православным там, где она еще существовала, и вели для этого соответствующую пропаганду. Под ее воздействием появлялись и сепаратистские настроения.

После вступления в 1914 г. Османской империи в Первую мировую войну на стороне Тройственного союза некоторые муллы заканчивали молитвы в мечетях призывами: «Да изгинет род русского царя!» В пророчествах они предсказывали, по свидетельству Х. Ошаева, основанному на личных воспоминаниях, неизбежный приход турок – «людей с черным флагом». По его утверждению, у какой-то части мусульманского населения Терской области, преимущественно в чеченских селениях в горных районах, объявление войны было встречено «с тайным ликованием, с ожиданием всяких бед русскому начальству». Под воздействием религиозных проповедей враждебного содержания фанатичные массы «радовались каждой неудаче русских войск и печалились при неудачах Турции». Однако в преобладающей степени мусульманское духовенство на том сложном и не определенном для будущего страны этапе старалось все же всячески формировать настрой на единство с Россией. Это проявилось и при встречах Николая II с его представителями во время поездки на Кавказский фронт во всех населенных пунктах края, где происходили остановки. Состоялась такая встреча, например, в Петровске 20 ноября 1914 г. По прибытии монарха 25 ноября в Дербент, с приветствием к нему в присутствии депутации от Дагестанской области, состоявшей из мулл, старшин и почетных лиц всех округов, обратился на кумыкском языке, с которого был сделан перевод, один из видных религиозных авторитетов З.Б. Тарковский. В речи он особо выделил такую фразу: «Любовь к Царю и любовь к Отечеству есть неразрывные части мусульманской веры».

Находясь на Кавказе, со своей стороны глава российского государства своим поведением подчеркивал личное уважение к мусульманской религии. В Тифлисе, выполнявшем роль централизующего управление регионального центра империи, он нашел возможность для общения с представителями высшего мусульманского духовенства, посетил шиитскую и суннитскую мечети, выслушал стоя на коленях молебны на арабском языке. В его присутствии закавказский муфтий свою молитву закончил словами: «Да благословит тебя, государь, всевышний царь-царей на мудрое, долгое и счастливое царствование, на благо своих подданных и на страх врагам твоим». Изложенные высказывания представителей мусульманского духовенства свидетельствуют о том, что оно могло создать пророссийские толкования (тарикаты) ислама. Но они не были сориентированы на это государственной властью. Приверженность сохранению целостности России как единого отечества демонстрировала при встречах с монархом и подавляющая часть мулл.

Поездка Николая II на Кавказ в данный промежуток времени судя по всему неслучайна. Она явилась своеобразным откликом на цивилизационный вызов, который явился одним из немаловажных факторов противостояния в условиях начавшейся Первой мировой войны. «Султан-халиф», воспринимавшийся как обладатель верховных прав в среде всех мусульман не только Османской империи, объявил «джихад» в том числе и России. Появились и канонические толкования происходящих событий на основе Корана «шейх-уль-ислама», имевшие по отношению к ней враждебную направленность. В события тем самым привносился с турецкой стороны духовный (сакральный) аспект, который мог сыграть деструктивную роль. Однако по шариату российский монарх тоже считался обладателем верховных прав на своих подданных, исповедовавших ислам. На Кавказе Николай II получил благословление всех высших представителей мусульманского духовенства, с пожеланиями «победы над врагами»14, что также имело глубокий сакральный смысл.

Но в наступивших для России испытаниях какая-то часть мусульманского духовенства северокавказской окраины занимала враждебные по отношению к ней позиции. Отмеченная двойственность продолжала сохраняться и, как показывали события, постепенно происходило ее углубление. Оно носило скрытый характер, и специальные службы империи не смогли, видимо, в должной мере оценить разрушительный потенциал нараставшей угрозы. Во внимание принималось преимущественно то, что устойчивость к деструктивным сепаратистским воздействиям, в том числе основанным на идее исламской исключительности и религиозного единства, демонстрировали и российские мусульмане. Получаемые оперативные сведения неизменно вскрывали эту тенденцию, имевшую в реальности явное преобладание. Само явление, как можно судить по их содержанию, не было осмыслено.

Вместе с тем в среде исповедовавшего ислам населения Российской империи существовали и враждебные настроения. Инспирировались они и из-за рубежа. Этим старались воспользоваться соответствующие группировки. В 1915 г. в Стамбуле создается Комитет по защите прав мусульманских тюрко-татарских народов России, распространявший слухи о якобы их «бедственном положении». С этой целью его организаторы посещали европейские страны, где старались навязать свои представления. Информация направлялась и ряду правительств. В программу Комитета были включены и сепаратистские требования об образовании независимого от России Туркестана, а также воссоздания Крымского и Казанского ханств. В 1916 г. на встрече активистов в Стокгольме был подписан меморандум, в котором содержались положения об угнетении народов России, нарушении их прав, в том числе в религиозных вопросах. Сообщение об этом по телеграфу было направлено президенту США Вильсону. Обвинения между тем не имели ничего общего с действительностью.

Восстания 1916 г. в Туркестанском крае исключением не являлись. С влиянием оппозиционных исламских группировок они во всяком случае не были связаны. Протестные движения в тот период, как можно судить по источникам, вызывались не клерикальными движениями, а реквизициями, введенными и на восточных окраинах Российской империи в период Первой мировой войны. Не прослеживается и какая-либо роль «идеологии тюркизма» в акциях недовольства. От реальности оторваны также утверждения о наличии «вооруженной освободительной борьбы» в мусульманских регионах. Опровергаются они, например, донесениями Министерства внутренних дел, в которых указывалось на то, что протесты не выбиваются за пределы общегосударственных задач и не имеют сепаратистской окраски.

В 1916 г. стало нарастать недовольство населения Казанской губернии мусульманской фракцией Государственной думы. В его среде возникли опасениия, что получившая избирательные полномочия группа депутатов «не отражает и не отстаивает интересов многомиллионного мусульманского населения империи». Проявлялись такие настроения и на Кавказе. Недовольство провоцировалось распространившимися слухами, что на предстоящей сессии Государственной думы «будут затронуты весьма важные для инородцев вообще и, в частности, для мусульман вопросы». Велась агитация за необходимость командировать «в помощь членам фракции опытных и образованных общественных деятелей из различных местностей с мусульманским населением». В этой связи Особый отдел канцелярии наместника его императорского величества на Кавказе предпринял усилия взять под контроль это движение.

Начальникам губернских и областных жандармских управлений Кавказского края был разослан циркуляр с просьбой «уведомить, не предполагается ли командирование уполномоченных с указанной целью в Петроград… и, в утвердительном случае, сообщить подробные данные о личности командируемых, политическом их направлении и тех… директивах, какие будут ими получены от местных мусульман, выяснив также… какие отдельные домогательства мусульман они намерены поддержать». После изучения обстановки последовало разъяснение, что широкий размах это недовольство на Кавказе не обрело.

На рубеже ХIХ–ХХ вв. тем не менее край продолжал оставаться зоной цивилизационного разлома, с существенно ослабленным, но сохранившимся тяготением к Востоку. Вместе с тем его ареалы превратились в составную часть российского государственного пространства. Воздействие происходивших в его пределах процессов на ситуацию в крае было более действенным, чем влияние, исходившее из сопредельных стран. Становление особого отечественного феномена, не имевшего аналогов в зарубежной практике, превращалось в устойчивую тенденцию. Российское мусульманство, наряду с православием, играло конструктивную роль в сближении народов Северного Кавказа и преодолении цивилизационного разлома.

Интегрированность исповедовавшего ислам населения края в российское согражданство возрастала. Формировалась и соответствующая идентичность. Для ее укрепления необходим был приспособленный к исторической реальности богословский контент, становление которого из-за отсутствия религиозного центра (муфтиата) на Северном Кавказе и государственной поддержки происходило стихийно. Такая же ситуация была характерна и для других окраин отечественного Востока. Объединительная же надконфессиональная идеология, основанная на данных науки, в начале XX в. в России отсутствовала.

Установление веротерпимости в системе государственных отношений после Февральской революции в России Временное правительство стало относить лишь к своей политике, отрицая тем самым достижения предшествующего периода. Между тем заявления о том, что «пользование гражданскими и политическими правами не зависит от принадлежности к вероисповеданию и никто не может быть преследуем и ограничиваем в каких бы то ни было правах за убеждения в делах веры», не соответствовали российской действительности, в которой и до произошедших перемен не допускалась дискриминация других конфессий. Несмотря на то, что в 1917 г. возобладала версия об «оскорблении религиозных чувств при старом режиме», в условиях революционного кризиса, когда вскрывалась слабость или устойчивость той или иной тенденции, отечественное мусульманство выдерживало испытание на прочность.

Кризисные события приводили в ряде случаев лишь к пророссийской консолидации исламского духовенства. На этот раз инициатива принадлежала отнюдь не каким-либо местным или центральным специализированным структурам, а проявлялась преимущественно снизу. Наблюдалось это во всех отечественных конфессиях, в том числе и христианских. Так, 6–8 апреля 1917 г. состоялся съезд духовенства и церковных старост у осетин. После коллективной молитвы на нем было высказано намерение проводить в жизнь идеи «нового правительства». Об этом был проинформирован председатель Совета министров и обер-прокурор Святейшего Синода.

Мусульманским духовенством предпринимались усилия организоваться не только на местном, но и на общегосударственном уровне, что в определенной мере отражало трансформацию в новых условиях назревших на предшествующем этапе потребностей. 15–17 марта 1917 г. для этой цели в Петрограде было созвано совещание мусульманской фракции Совета с прибывшими от исповедующего ислам населения страны уполномоченными. На нем были обсуждены последствия февральских событий и перспективы выборов в Учредительное собрание. Совещание приняло решение о проведении Всероссийского съезда мусульман в Москве. Его повестка соответствовала задачам, стоящим перед страной, и не содержала каких-либо сепаратистских требований.

Для проведения подготовительной работы и решения других вопросов координации действий было образовано Временное центральное бюро российских мусульман, превратившееся в своего рода исполнительный комитет. С 15 апреля 1917 г., после переезда из Петрограда, где первоначально собрались посланцы этой конфессии для обсуждения произошедших изменений в судьбе отечества, оно продолжило деятельность в Москве. Политизация исламского фактора в России происходила в преобладающей степени также во взаимосвязи с общими процессами и не имела, как правило, сепаратистских отклонений.

В пределах Кавказа объединение мусульманского духовенства выразилось в создании вскоре после Февральской революции Временного комитета мусульманских общественных организаций, взявшего на себя координирующие функции. Попытка «образовать общее управление делами» для всех исповедующих ислам на Кавказе предпринималась и в соответствии с постановлениями съезда мусульман края, созывавшимся специально для решения этой и других организационных проблем 15 апреля 1917 г. в Баку. На нем особо было указано на необходимость поддержки Временного правительства, возглавившего верховную власть России. Данный съезд явился первым общим региональным форумом, на котором решалась в качестве одной из важнейших проблема краевого управления для мусульман.

Выдвигаемые же требования не выбивались ни по каким аспектам из сложившегося в имперском прошлом в российских границах общегражданского синтеза. К категории сепаратистских нельзя отнести и положение о возможности использования тюркского языка в средних и высших звеньях системы образования. К тому же специализация по арабской и персидской лингвистике в ней производилась. Мусульманское население в предложенном на съезде в Баку проекте конфессиональной организации было поделено на две группы, и для горцев Северного Кавказа предусматривалось организовать «свое местное управление» с центром во Владикавказе. Для этой, как и для южной, частей края были образованы два временных бюро, деятельность которых направлялась Особым бюро кавказских мусульман, куда входили делегаты бюро Северного Кавказа и Дагестана, а также Закавказья.

Однако эта попытка, несмотря на происходившие радикальные перемены в стране, наталкивалась на внутренние конфессиональные препятствия. Разобщенность самого мусульманского духовенства в крае, как впрочем, и в России в целом, оказалась непреодоленной. На съезде мусульман Кавказа в Баку сделан был шаг вместе с тем к примирению суннитов и шиитов. Так, при его открытии 15 апреля 1917 г. произошло публичное «братание» двух глав этих враждебных направлений, шейх-уль-ислама и муфтия, которые, обнявшись, заявили: «теперь не должно быть ни суннита, ни шиита». Разногласия в толкованиях ислама объявляются не имеющими значения в контексте конфессионального и общероссийского единения.

Внутренний конфессиональный антагонизм между последователями шиизма и суннизма под воздействием российской интеграции на северокавказской окраине, как видно, тоже был существенно ослаблен. Однако основанный на взаимных обвинениях в приверженности «неистинному исламу», он представлял потенциальную опасность. В зарубежных мусульманских странах из-за этих разногласий нередко происходили столкновения, имевшие весьма трагические последствия. Отечественное мусульманство как явление в условиях углубления революционного кризиса, в целом, выдерживало испытание на устойчивость к разрушительным воздействиям. После подготовительной работы с 1 по 11 мая 1917 г. в Москве прошел Всероссийский съезд мусульман. Собрав делегатов со всей России, он явился весьма представительным. На съезде был сформулирован призыв: «Мусульмане, объединяйтесь!» Выступавший от Дагестанской области делегат Г. Бамматов, в частности, указал на важность «единения мусульманских народностей в России под знаменем ислама». Далее в его речи содержалось такое уточнение: «сейчас в России для мусульман понятия нации и ислама совпадают».

Активизация религиозной жизни в 1917 г. намечалась и по другим направлениям. Так, «по случаю праздника орудж-байрам», проходившего по сложившейся традиции с 8 по 10 июля, имам Ставропольского прихода обратился, как сообщалось в газетах, «с просьбой к господам хозяевам и начальникам освободить мусульман на этот период от всех занятий». В положенный срок в Ставропольской мечети состоялась торжественная служба (намаз), собравшая большое количество верующих, откликнувшихся на приглашение принять участие в коллективной молитве.

У значительной части мусульманского духовенства присутствовало стремление сохранить целостность сложившегося к 1917 г. геополитического и цивилизационного пространства в пределах Российской империи. Оно формировало настрой на единство.

На проводимых религиозных съездах полномочные представители от мусульман неизменно заявляли о желании «иметь республику на федеративных началах». По мере обострения обстановки в стране это намерение высказывалось неоднократно, что само по себе показательно. Так, в мае на мусульманском съезде в Москве, а в июле – в Казани выдвигалась идея «национально-культурной автономии» для исповедующего ислам населения.

О принимавшихся решениях на съездах мусульман России в 1917 г. информация поступала на места и получала поддержку. Посланные на них представители, например, от Летней ставки, административного образования в Туркменских степях Ставропольской губернии, после возвращения выступили на общем сходе, созванном районным комиссаром для решения текущих вопросов. Во Временное центральное бюро российских мусульман в Москве в свою очередь поступали сведения со всей страны. Со схода туркмен пришло, в частности, сообщение о противниках «поднятия уровня культурного развития мусульман, эмансипации женщин и т.д.»

Кроме отмеченных объединительных структур был создан и Всероссийский мусульманский военный совет (широ), по инициативе которого и при поддержке Временного правительства осенью стали формироваться военизированные подразделения, «мусульманские национальные полки», призванные служить общегосударственным интересам. Временное управление мусульман, созданное в 1917 г., состояло в соответствии с решаемыми задачами из трех ведомств: духовного, народного просвещения и финансов. Управление было подразделено для мусульман внутренней России и Сибири (с охватом ареала в том числе южной азиатской периферии). 17 октября исполнительный комитет Всероссийского мусульманского совета обратился к Временному правительству с просьбой отдать распоряжение всем государственным учреждениям направлять дела, «касающиеся духовно-религиозных нужд мусульман», непосредственно в него вместо прежнего Оренбургского духовного собрания.

Наиболее отчетливо настрой на сохранение единства с Россией проявлялся, как и на предшествующих этапах, с возникновением для государства кризисных ситуаций. Причем соответствующая тенденция проявлялась в той или иной степени на всех окраинах отечественного Востока. Возникший, например, в Ташкенте «Исламский совет» («Шуро-и-Ислам») отстаивал необходимость объединения мусульман Туркестанского края «на основе единой идеи» и призвал верующих «оказывать содействие политике нового правительства». Сторонники «образования… мусульманского государства под эгидой Турции»23 и на этой окраине оказались в тот промежуток времени в меньшинстве.

В советской историографии степень поддержки перспективы создания «тюркского государства» на принципе так называемого «чистого исламизма» явно преувеличивалась, по крайней мере для периода 1917 г. Объединения мусульман в восточных административных субъектах страны, в частности, в приведенном уже в качестве подтверждения Туркестанском крае, «Совет исламистов» («Шуро-и-Исламия»), «Совет духовенства» («Шуро-и-Улема»), в Казахстане «Алаш» и другие, по более поздней эволюции взглядов отдельных активистов нельзя, на мой взгляд, классифицировать как «националистические». В этих объединениях происходило столкновение разных настроений, существовавших в среде российских мусульман. Возможность перегруппировки самосознания под воздействием религиозных доктрин, имевших враждебное содержание по отношению к сформировавшейся до 1917 г. евразийской общности народов, безусловно, в реальности существовала и на Северном Кавказе. Тем не менее усилия, направленные на это, завершались, как правило, неудачей.

Такие последствия имела, к слову, предпринятая на съезде Союза объединенных горцев в мае 1917 г. попытка установить теократическое правление (имамат) группировкой мусульманского духовенства из Дагестанской области, состоявшей из последователей (мюридов) шейха Н. Гоцинского. Разногласия по этому вопросу при обсуждении оказались настолько сильны, что чуть не привели к вооруженному столкновению. Против выступили и представители «чеченского духовенства» Д. Арсанов, А. Митаев, и др. Немногочисленными оказались на фоне протестов и сторонники Н. Гоцинского. Несмотря на это, после очевидного провала в июне 1917 г. ими стала проводиться на территории Чечни усиленная агитация. Ее организовал один из сподвижников Н. Гоцинского шейх Узун-Хаджи. На аульных сходах он извещал присутствующих о том, что на границе Дагестанской области («у озера Эйзен-Ам») Н. Гоцинский объявит себя имамом. Кавказ же, по его утверждению, «переходит во владение турок».

На аульных сходах Узун-Хаджи собравшимся рекомендовал в этой связи «приобретать оружие во что бы то ни стало». Все приглашались в указанное место, где в подтверждение своей призванности на имамство богом, Н. Гоцинский «покажет чудо»: совершит молитву, расстелив «бурку по середине озера». В ряде случаев утверждалось, что это сделает УзунХаджи. После молитвы по замыслам организаторов должен был быть провозглашен «газават», священная война с неверными. Призывы УзунаХаджи давали результаты. По всему краю стала происходить усиленная скупка оружия, о чем свидетельствуют и возросшие на него цены. На «объявленный съезд» к озеру прибыло со всего Северного Кавказа, по воспоминаниям Х. Ошаева, до 20 тыс. человек. Среди них оказались «представители всех племен и народностей».

Деятельность сторонников Н. Гоцинского наибольшую активность обрела в связи с намечавшимся на 20 августа 1917 г. II съездом «делегатов народов» края в селении Анди, расположенном в нагорном Дагестане у границы с Чечней. При подготовке его поступали сообщения, что шейх Узун-Хаджи призывал к насильственному изгнанию всех иноверцев. Наряду с этим велась агитация за избрание Н. Гоцинского, председателя Аварского округа, «имамом Чечни и Дагестана» и «восстановление шариата». Следует заметить, что нормы мусульманского права на восточных окраинах Российской империи действовали, общим законодательством они заменялись лишь в особых случаях. В 1917 г. ситуация не изменилась. Очевидно речь шла о полном восстановлении. Вместе с тем предполагалось провозглашение Северо-Кавказского имамата.

О созыве II съезда ЦК Союза объединенных горцев объявил заблаговременно 4 августа 1917 г.32 Он должен был по замыслам организаторов продемонстрировать единство горцев. Место для проведения в ауле Анди было выбрано, по разъяснениям организаторов, чтобы «вдали от войск и городов» народы края смогли «свободно высказаться о своих нуждах и обсудить их без давления со стороны». Приглашены были делегаты от всех мусульманских общин, представители исламского духовенства, интеллигенции, Кавказского фронта, Закавказского комитета, партийных организаций края, национальных объединений и казачества, комиссары Временного правительства. Однако на съезд прибыли вооруженные отряды, собранные при поддержке председателя Аварского округа Н. Гоцинского. Сторонники его разъезжали по аулам Аварского и Андийского округов, призывая, как сообщалось в донесении «начальнику войск Дагестанской области» из ботлихского гарнизона, «туземное население… к неповиновению поставленной над ними революционной власти».

Наиболее последовательные пророссийские позиции в этих условиях занимали члены ЦК Союза объединенных горцев, относившиеся к интеллигенции, получившей образование в различных (гражданских и военных) учебных заведениях Российской империи. Именно с ними соотносились угрозы расправы. Из-за давления съезд в селении Анди, начало работы которого намечалось с 20 августа 1917 г., оказался сорванным. На следующий день, после соглашения между противоборствующими сторонами, открытие ограничилось только приветственными речами, произносившимися на «местных наречиях» народов Северного Кавказа, с которых делались переводы на аварский, кумыкский, карачаевский, осетинский, черкесский, чеченский и другие языки, а также арабский. Это указывает на поверхностный характер «русификации», игравшей интегрирующие функции для населения края, на сохранявшееся состояние цивилизационного разлома.

Собравшиеся сподвижники требовали провозглашения Н. Гоцинского имамом, угрожая расправой тем, кто выступит против. В мечетях муллами ежедневно оглашалось воззвание, в котором массам верующих внушалось, что отказавшиеся «от участия в движении по созданию имамата» утратят «свое мусульманство». Н. Гоцинский в свою очередь подводил теософское обоснование: «Раз… провозглашена свобода, тот мусульманин гяур, кто не способствует созданию имамства». Агитацию с такой направленностью совместно с Узуном-Хаджи вели и другие шейхи. В воззвании содержалось и такое весьма показательное разъяснение: «Главнейшая цель… имамата – установить еще теснее взаимоотношения» мусульман Северного Кавказа с русским народом.

Н. Гоцинским была также предпринята попытка объединить в пределах края шиитов и суннитов. Намерение же его «объявить себя имамом» вызывало серьезную обеспокоенность. Инициатива не нашла поддержки и у многих северокавказских клерикальных авторитетов (шейхов) и низшего духовенства (мулл). Со своей стороны члены «шариатского блока» убеждали Н. Гоцинского «называться не имамом, а муфтием». Скопление вооруженных его сторонников, поддерживавших требования «избрания имама и восстановления шариата», породило слухи о возможном нападении на гарнизон крепости Ботлих. Но отряд чеченцев, прибывший на съезд, Н. Гоцинский призвал «уважать русского солдата, как борца за свободу всех народностей России».

Впрочем, в искренности таких призывов можно усомниться. Еще до революции на заданный как-то вопрос «существует ли связь между Турцией и Дагестаном?», Н. Гоцинский ответил: «Мы с нетерпением ждем турок, все, как один человек, восстанем против царя». Идею «горской независимости» проповедовал тогда и шейх Узун-Хаджи. Заявления же о намерениях претендента на имамство в 1917 г. оказывались нередко противоречивыми. Тем не менее некоторые ученые, изучающие личность Н. Гоцинского, склонны к его идеализации. В ряде случаев ему все же не чужда была и пророссийская риторика, очевидно, в расчете на получение более широкой поддержки.

После срыва «андийского съезда» Н. Гоцинский обратился с воззванием «К мусульманам Кавказа», в очередной раз попытавшись убедить массы, что «избрание его имамом… связано лишь с защитой религии и шариата». В проекте создания «Северо-Кавказского имамата», на мой взгляд, просматривается одна из сепаратистских тенденций, так как осуществление проекта способствовало бы разрушению государства. На это указывает и то, что в пропаганде шейха Узуна-Хаджи отмечались призывы к изгнанию «всех иноверцев». В местные же органы власти поступала информация, что сторонников у него «слишком мало». Несмотря на их усилия, на том этапе намерение введения теократического правления обернулось неудачей. Н. Гоцинский так и не получил признания в качестве имама. Вследствие достигнутого компромисса он был объявлен «муфтием всех мусульман Северного Кавказа и Дагестана».

В постановлении по этому поводу сообщалось, что «духовные лица и избранные представители горских народов» провозглашают муфтием («Шейх-уль-ислам») Нажмутдина-Эфенди. При этом возлагались надежды, что «явившись религиозным главою, он сумеет провести шариат в полном объеме и прекратить грабежи и разбои». Однако само «избрание» для съезда, возобновившего работу во Владикавказе 20 сентября 1917 г., оказалось «неожиданностью». По свидетельству очевидцев, присутствовавших на заседаниях, «многие протестуют, но выступить открыто не решаются». Через прессу сообщалось об учреждении муфтиата, который во главе с Н. Гоцинским, по заверению «духовной секции» II съезда, обеспечит проведение «в жизнь законов шариата». В резолюции определялись и территории, подпадавшие под компетенцию «Кавказского горского духовного правления».

Создание его с резиденцией во Владикавказе предусматривалось «для мусульман Терской, Дагестанской, Кубанской и Сухумской областей, Ставропольской и Черноморской губернии и Закатальского округа». Состав правления в проекте намечался из «9 духовных лиц»: председатель («он же муфтий»), остальные члены («кадии»). Согласие на это Н. Гоцинским, как говорилось в последовавшем разъяснении, было дано ради того, чтобы установление имамата не нарушило «мирные отношения между русскими и мусульманами». Соответственно «главнейшей целью» как муфтий Н. Гоцинский провозглашал установление тесных взаимоотношений мусульман Северного Кавказа с русским народом, устранений межэтнических столкновений и беспорядков.

Настрой в среде верующих на сохранение сложившегося государственного единства, несмотря на существовавшие сепаратистские отклонения, между тем оказывался преобладающим. В связи с «мятежом» генерала Л.Г. Корнилова исполнительный комитет Всероссийского мусульманского совета выразил глубокую обеспокоенность за судьбу отечества. В специально составленном 30 августа 1917 г. воззвании содержалась, в частности, такая тревожная констатация: «Граждане мусульмане! Россия в чрезвычайной опасности!». Возникновение конфликта внутри страны признавалось крайне несвоевременным, так как на фронтах, как особо подчеркнуто в тексте, «наша армия напрягает все силы, чтобы отбить натиск врагов». Напоминалось вместе с тем о широком участии в этом единоверцев. Мусульман России авторы обращения призывали «в грозный момент» поддержать государственную власть.

Сепаратистской радикализации конфессиональной ситуации не произошло и после съезда народов в Киеве, организаторы которого надеялись на совершенно иной результат. На этом форуме делегаты от окраин, в том числе и от мусульманских, высказывались только «за федеративную связь всех народов и национальных групп» в составе России. Выработанная на основе этого заявления политическая платформа получила на Кавказе широкую поддержку. 15 сентября 1917 г. Министерство внутренних дел представило Временному правительству на этот счет специальную информацию. В ней говорилось о том, что национальные требования сводятся лишь «к желанию услышать со стороны общегосударственной власти признания права… на самоопределение за отдельными народами, вошедшими в состав русского государства в процессе его исторического роста». Но под самоопределением, как разъяснялось далее, понималось отнюдь не отделение. Это разъяснение подкреплялось подтверждением: «Среди мусульман встречает сочувствие мысль об… автономии».

По этому поводу исполнительный комитет Всероссийского мусульманского совета направил просьбу Временному правительству 17 октября 1917 г. В ней излагалось также требование «отменить законы, регулирующие учебно-воспитательное дело» в мусульманских образовательных учреждениях и допустить в преподавании наряду с русским «родной язык». Неоднократно подтверждалось, что и на Учредительном собрании избранники от мусульман, в соответствии с пожеланиями верующих своей конфессии, будут отстаивать, как и на предшествующих этапах, «для окраин федеративное устройство», равно как и идеи автономии, «провозглашенной на всероссийском мусульманском съезде» и реализуемой в зависимости от условий в разных формах (национально-культурной и территориальной).

Устойчивость интегрированности населения окраин отечественного Востока, таким образом, проявлялась и в условиях революционного кризиса 1917 г. Политизация исламского фактора на северокавказской окраине происходила во взаимосвязи с общими процессами в стране, что так или иначе являлось показателем гражданской приобщенности. Стремление сохранить целостность российской государственности существовало у значительной части мусульманского духовенства. Настрой на единство, несмотря на существовавшие сепаратистские отклонения, оказался преобладающим в тех условиях и в среде верующих.

Интегрирующая роль отечественного мусульманства проявлялась и в условиях гражданской войны. По ходу противостояния противоборствующих сил с разными идеалами государственного устройства она также проявлялась стихийно, но, несмотря на это, выступала одним из существенных препятствий для попыток переорганизации российского пространства, сформировавшегося в пределах империи. Одним из проявлений общности являлась солидарность мусульманского духовенства с православным, проявлявшаяся неоднократно по разным поводам в критических ситуациях. Так, когда в феврале 1918 г. в Уфе была установлена советская власть, и от ее имени последовал приказ арестовать митрополита Уфимского Андрея, с реквизицией имущества всех православных церквей, исполнение натолкнулось на серьезное сопротивление. Распоряжение не было реализовано не из-за противодействия православных священников, а в связи с наметившимся масштабным протестом мусульманского духовенства, получившим широкую поддержку верующих. Оно решительно заявило, что не выдаст «этого великого муфтия врагам Бога» и не позволит «оскорблять православные мечети».

Между тем позиции мусульманского духовенства в отношении сохранения целостности России имели различия. Как и по стране в целом, проявлялось это и на Северном Кавказе. В сентябре 1919 г. Узун-Хаджи предпринял еще одну попытку создать «шариатскую монархию», воспроизводившую по многим признакам существовавший когда-то на СевероВосточном Кавказе имамат. От Шамиля выводилась для укрепления авторитета и родословная шейха. Данное государственное образование проектировалось уже как независимое от России. В его состав включались территории «от Каспийского до Черного моря». Узун-Хаджи намеревался произвести объединение «всех народов Северного Кавказа».

После провозглашения «Северо-Кавказского эмирства» сделаны были шаги, направленные на его международное признание в качестве «самостоятельной шариатской монархии» под протекторатом «халифа мусульманского мира его величества оттоманского императора». Распускались слухи о привезенной якобы грамоте от турецкого султана, уполномочивавшей на образование «Северо-Кавказского эмирства». Шейх становился «эмиром Узун-Хаджи-Хаир-Ханом», присвоив себе звание «великого визиря» и командующего войсками. В разъяснениях говорилось: «мы не требуем автономии, а хотим самостоятельной шариатской монархии». В воззвании к населению содержалось и соответствующее обоснование: «в стране мусульманской республика не может существовать на том основании, что признанием республики мы не признаем халифа (турецкого, что равносильно отрицанию пророка Мухаммеда, а отрицание последнего есть отрицание бога)».

Для получения поддержки Узун-Хаджи использовал и иные теософские приемы. Верующим, в частности, сообщалось: «Гяуры (неверные. – В.М.) ввели вас в заблуждение, порвите с ними всякую связь, служите мусульманам». В проекте образования имамата предусматривались министерства, назначаемые губернаторы провинций, «пять армий» и другие необходимые для функционирования государственной власти подразделения. За одну из армий «Северо-Кавказского эмирства» выдавался отряд «большевика Гикало», «произведенного» Узуном-Хаджи в генералы. Предусматривалось и введение денежной единицы. Замыслы по мере возможности воплощались в действительность.

Правительство эмирства разместилось в слободе Ведено, куда под влиянием пропаганды стекались чеченцы, ингуши, кабардинцы и др.80 Но органы власти так и не были сформированы. В донесениях с мест констатировалось, что провозглашенное «Северо-Кавказское эмирство… никакой опоры в населении не имеет». Массовой поддержки у мусульман оно так и не получило8, равно как и другие проекты отделения от России. В сводках также сообщалось, что «влияние Узун-Хаджи с каждым днем падает».

События связанные с его деятельностью впоследствии по воспоминаниям очевидцев описывались так: «Высшие сословия и национальная буржуазия тянулись к А.И. Деникину, к трехцветному знамени и двуглавому орлу, символу российской монархии. Низшие классы тянулись к красному знамени большевиков и сражались вместе с ними за Советы. Горцы не поддержали в решающие моменты гражданской войны зеленое знамя с золотым полумесяцем. Классовое начало у них взяло верх над национальнорелигиозным». Отмечавшийся раскол между тем был типичен для всей страны в условиях гражданской войны. В феврале 1920 г. «отряд красноармейцев» при поддержке и непосредственном содействии «революционной части горных чеченцев» разоружил в слободе Шатой «эмирское воинство» и арестовал тех, кто его возглавлял. Сподвижники Узун-Хаджи были преданы шариатскому суду.

Мусульмане Северного Кавказа сохраняли и на том этапе настрой на единство с Россией. Показательно в этом отношении и одно из обращений к ним представителей духовенства в 1920 г. В нем кроме призыва «на основании Шариата молиться Богу о сохранении здоровья Верховному правителю адмиралу Колчаку, генералу Деникину и за успех работы сыновей России, жертвующих собой для блага Родины», содержалось побуждение единоверцев к «работе над восстановлением Великой России». При этом напоминалось им следующее: «Дети наши наравне с русскими учились в русских школах. Двери российских высших учебных заведений, как военные, так и гражданские были открыты… Россия для нас не мачеха, а любящая мать, и, помня это, мы должны довериться ей, ибо она поведет нас по правильному пути, как вела… до сих пор»87 (в данном случае составителями обращения использовался стиль Корана. – В.М.).

Тем самым в очередной раз проявился со всей наглядностью патриотический потенциал российского мусульманства, который вполне можно было задействовать для противодействия деструктивным процессам на Северном Кавказе, представлявшим опасность для целостности государства. Этноконфессиональные особенности края, наличие территорий с повышенной религиозностью масс, учитывались для достижения целей по ходу гражданской войны и теми, кто противостоял белому движению. В Дагестанскую область, например, на ее исходе входили во главе с муллами только части из российских мусульман, создание которых первоначально допускалось в Красной армии. Они использовали и соответствующую исламу символику: зеленые знамена, портреты имама Шамиля, выполнение предписаний религии, и т.д.

Все это оказывало на массы необходимое воздействие для привлечения их на сторону утверждавшегося режима. А в обращении 18 марта 1920 г. к чеченцам политотдела штаба Терской областной группы красных повстанческих войск, располагавшейся в примыкавшей к нагорной полосе слободе Шатой, делался особый упор на следующее: «говорят вам, что большевики – враги шариата. Это наглая ложь. Власть трудящихся никогда не пойдет против своих же братьев, никогда не позволит притеснять свободную волю тех или иных народностей, которые могут молиться тому богу, которому они верят». Такие подходы находили отклик и получали поддержку. Исламскому фактору на Северном Кавказе для достижения политических целей большевики судя по всему придавали немаловажное значение89 и в чем-то оказались даже более предусмотрительными, чем организаторы белого движения на Юге России. Хотя на занятых Добровольческой армией А.И. Деникина территориях края с мусульманским населением также допускалась деятельность шариатских судов.

Незавершенность универсалистской трансформации между тем сохранялась, как проясняли события, и в российском цивилизационном синтезе, совмещавшим конфессиональные различия. Одним из показателей этого являлся весьма поверхностный характер «русификации». Владение русским языком в среде «туземного населения» не имело широкого распространения. Вполне отчетливо такое состояние прослеживалось вплоть до 1920 г., то есть до окончания наиболее острых фаз противоборства «красных и белых» по ходу гражданской войны в России. При выработке мер по «ликвидации неграмотности», в частности, представители большевистского режима в крае вынуждены были использовать арабский язык9, что свидетельствовало о его большей распространенности за счет многочисленного мусульманского духовенства по сравнению с русским. Именно поэтому для достижения цели привлекались иногда даже муллы. Использовалась и вся имевшаяся литература на арабском языке, включая фрагменты административной отчетности предшествующих лет.

На окраинах отечественного Востока, в том числе и на Северном Кавказе, в условиях революционного кризиса российское мусульманство, как показывает анализ, имело не меньшие интегрирующие возможности, чем впоследствии политическая доктрина большевизма, обладавшая на первых порах элементами привлекательной революционной новизны. Наиболее сильной в ней оказалась идея социальной справедливости, отраженная в тех или иных вариациях во всех мировых религиях. Ислам, как известно, также не являлся исключением. Сила идеала социальной справедливости заключалась и в том, что он являлся вековой мечтой всего человечества.

Проведенный анализ показывает, что в проводившейся политике на северокавказской окраине Российской империи, равно как и на других, выдерживались осторожные подходы со ставкой на традиционализм и исламскую составляющую, рассчитанные на постепенность изменений. Религиозный фактор задействовался и для интеграции иноэтнического населения. Мусульманство также использовалось для укрепления государственного единства Северного Кавказа с Россией. Оно имело равноправный статус. Уважительным было отношение в проводимой российской политике и к исламским традициям. Обращение в православие не имело широкого распространения.

Поддержание же конфессиональных ограничений в условиях цивилизационного разлома являлось оправданной мерой. Православная церковь поддерживала настрой на веротерпимость. Порицание других церквей подвергалось запрещению и по существовавшим российским законам. Во второй половине XIX – начале XX в. для достижения цели гражданского приобщения в России задействовался фактор «исламского просвещения». Поощрялось открытие у мусульманских народов средних и высших духовных школ (мектебе и медресе).

Эти учебные заведения существенно преобладали над официальными «министерскими». В русских школах, открывавшихся на Северном Кавказе в аулах, право на преподавание основ ислама и отправление обрядов в мечетях предоставлялось представителям от самого населения. Количество мусульманских молельных учреждений увеличивалось. Это являлось показателем того, что у иноэтнической части населения, исповедовавшей ислам, идеологическое поле было более сильным, чем у восточнославянской.

Ответственность за ежедневное исполнение молитв в мечетях возлагалась на мулл. Равные возможности с ними по степени влияния на верующих имели и эффендии. Кадии специализировались в знании мусульманского права (шариата) и выполняли функции судей. В сельских обществах на мулл и кадиев часто возлагались административные обязанности. Исполнявшее управленческие функции низшее духовенство подчинялось старшинам. Оно оказывало наибольшее влияние на религиозный быт и настроения мусульман северокавказской окраины, занимаясь не только организацией молитв в мечетях, но и ведая практически всеми сферами культурной и правовой жизни.

Из-за отсутствия духовного управления на Северном Кавказе действия мулл и кадиев были разрозненны. В составе России они, как и прежде, признавали «над собою главенство шаха, находящегося при гробе Магомеда». Эта зависимость касалась «постов и молений». Учреждение должности муфтия, высшего духовного лица для всех мусульманских общин северокавказской окраины, должно было изменить данную ситуацию. Поднятие уровня образованности наиболее массовой низшей категории мусульманского духовенства и установление контроля над ним вызывалось необходимостью преодоления состояния конфессионального тяготения к зарубежному исламскому Востоку.

При утверждении мулл распространение получила практика клятвенных обещаний, принимавшихся в полном соответствии с предписаниями мусульманской религии. Русские власти стремились поднять уровень исламской образованности духовенства. Для занятия должности приходского муллы претенденты подвергались испытанию в знании мусульманского вероучения. Проводились они исключительно с учетом предписаний исламской традиции. Испытания повышали уровень компетентности мусульманского духовенства. Его представители низшего звена являлись частью административного аппарата.

Организация мусульманского духовенства ограждала население от невежественного вмешательства в религиозную жизнь. Кадии и муллы утверждались из числа лиц, избираемых обществами. Кандидатуры отклонялись лишь в случаях выявления неблагонадежности. Деятельность низшего духовенства после завершения Кавказской войны и в последующие периоды так и не была поставлена под эффективный контроль властных структур и муфтиатов империи. Переходное состояние в заведовании духовными делами мусульман на Северном Кавказе не было преодолено.

Религиозное самоуправление мусульман Кубанской и Терской областей находилось под внешним надзором местных властей. В централизованном порядке оно подчинялось Военному министерству. В Ставропольской и Черноморской губерниях вопросами вероисповеданий иноэтнических сообществ занималась гражданская администрация. Сложившиеся разновидности организации религиозного быта населения, исповедующего ислам, не имели принципиальных различий и были нацелены на гражданское приобщение.

В начале XX в. управленческий корпус на Северном Кавказе стал пополняться и из высших прослоек мусульманского духовенства. Делались попытки централизовать управление. В сферу ведения учреждаемого религиозного центра предусматривалось включить мусульманское население областей и губерний края. Более широкая опора на мусульманское духовенство делалась с учетом усиливавшейся в его среде пророссийской ориентации. В начале XX в. наметилось ослабление фанатизма в тех районах, где он был после завершения Кавказской войны наиболее сильным.

Муллы противодействовали распространению идей панисламизма и пантюркизма, при возникновении внешних угроз в начале XX в. вели пророссийскую агитацию, пробуждающую патриотические чувства в массах. Не получил поддержки на российских окраинах и призыв об отторжении «исламских территорий». Наряду с этим существовала и другая реальность. Отдельные представители мусульманского духовенства на Северном Кавказе проводили враждебную агитацию. В начале XX в. оставались еще эффендии и муллы, продолжавшие настраивать население против России. Под воздействием такой пропаганды появлялись и сепаратистские настроения.

Но альтернативу, связанную с разрушением единства с Россией, как показывали различные события, можно было навязать только силой. За небольшим исключением мусульманское духовенство края ее не поддерживало. Общей тенденцией в тот промежуток времени являлось в России ослабление религиозности населения. Ее появление на столь консервативном направлении могло быть вызвано лишь более привлекательным для масс идеологическим воздействием. Его оказывали прежде всего революционные учения. Обозначилось ослабление религиозности и в мусульманских ареалах северокавказской окраины, что свидетельствует о связанности с общероссийскими процессами.

На религиозных съездах в 1917 г. полномочные представители от мусульман заявляли о желании «иметь республику на федеративных началах». Тенденция на единство с Россией выдерживала испытания на прочность и с возникновением самых критических обстоятельств при нарастании революционного кризиса. Радикализации в этом отношении не произошло. На Учредительном собрании избранники мусульман отстаивали для окраин федеративное устройство в форме национально-культурной и территориальной автономий. Настрой на сохранение единства с Россией, несмотря на существовавшие сепаратистские отклонения, не подвергался конъюнктурным колебаниям.

Религиозный фактор в контексте демографической и аграрной политики на северокавказской окраине России во второй половине XIX – начале XX в.

После вхождения Северного Кавказа в состав России настроенность на обособленность в ряде «туземных обществ» продолжала сохраняться. Существенные препятствия для интеграции создавали цивилизационные особенности окраины. Важнейшим их показателем являлись не совмещенные вероисповедные традиции, имевшие такие же векторы тяготения. Поэтому во второй половине XIX – начале XX в. весьма важное значение в проводившейся политике придавалось изменению неблагоприятной этнодемографической ситуации. Намерение это основывалось на выверенном опыте. Функционирование различных империй проясняло закономерность: если не производится колонизация территории, то она при определенных условиях превращается в анклав сепаратизма и нередко утрачивается. Давались и объяснения данной закономерности.

Редактор международного сборника статей о европейских континентальных империях А. Кастелянский еще в 1910 г. обратил внимание, например, на «огромное ассимилирующее влияние Рима и сравнительное бессилие Греции в этом отношении», то есть в удержании осваиваемых территорий. Из опыта прошлого им же выделено и такое определявшее отмеченные особенности различие: «Завоевания первого почти всегда сопровождались широкой крестьянской колонизацией, образованием во вновь приобретенных областях многочисленных колоний с преобладающим италийским населением, в то время как греческая колонизация состояла преимущественно из торговых элементов, являвшихся в страну в весьма малом… количестве». Подтверждающей иллюстрацией к сказанному может служить и процесс «германизации» в средние века.

Последствия его в зависимости от складывавшихся обстоятельств, как отмечено в составленном А. Кастелянским предисловии к сборнику, также имели различия. Наблюдалось в них, по мнению редактора, следующее: «На юго-востоке Европы, куда шел главный поток… немецкой эмиграции – крестьянин, мелкий ремесленник и т.п., огромная часть туземного славянского населения онемечилась. На востоке же, где оседал главным образом немецкий юнкер и чиновник, германизаторские попытки остались тщетными» причем несмотря на то, что там преобладало «немецкое крупное землевладение, во власти которого находился главный рычаг общественной и политической жизни».

«Аналогичное явление» прослеживалось и в Северной Америке, где «первыми колонизаторами страны были нидерландцы, явившиеся туда значительно раньше англичан». Но именно из-за демографических соотношений, по утверждению А. Кастелянского, «нидерландская культура не оставила там никаких следов». Объяснение этому он видел в том, что нидерландская колонизация, «рекрутировавшаяся, главным образом, из крупных торговцев», уступила с неизбежностью перед натиском «английской земледельческой колонизации». Сравнения позволили сделать и вывод о тесной связи «между процессом ассимиляции и колонизационным движением», а также о непосредственной зависимости «первой от последнего», что прослеживалось «почти на всем протяжении истории». На основе изложенных наблюдений А. Кастелянский формулирует заключение: «Искусственное насильственное обезличение, ассимиляционная политика никогда и нигде не увенчалась успехом».

В формировании целостности российского государства особую роль играло восточнославянское заселение, придававшее устойчивость интеграционным процессам на иноэтнической периферии. Некоторые современные авторы, весьма поверхностно освоившие специальную терминологию, отождествляют исторически сложившиеся понятия «колониальный» (зависимый) и «колонизация» (переселение). Между тем содержательные характеристики у них различны. Колонизация отражает процессы складывания устойчивой этносферы как первичной основы существования государства. Обозначение «колониальный» относится к политике, направленной на перераспределение материальных ресурсов из зависимых стран в метрополии – центры, владевшие ими. К условиям Российской империи оно не применимо. В ее состав входили сопредельные территории, получавшие иной статус. Определение «колония» в отношении окраин, в отличие от европейской практики, до 1917 г. не употреблялось.

Русская колонизация северокавказской окраины в совокупности разнообразных мер способствовала сближению с остальным населением империи. Посредством увеличения численности «благонадежного элемента» представители власти надеялись ослабить вероятность возникновения угрозы ее отторжения. Поэтому восточнославянское заселение в формировании целостности российского государства играло особую роль и придавало устойчивость этносферам на иноэтнической периферии. На всем пространстве юга «от Азова до Днестра», вошедшем в пределы России в разных сочетаниях в ходе упорной длительной борьбы с Турецкой империей, оно происходило с XVIII в.1, затем после геополитических изменений продолжилась в ХIХ в. «от Днестра до Кавказа», сопровождаясь во многом идентичными этнополитическими процессами. Значение восточнославянской колонизации как скрепляющего и стабилизирующего фактора еще больше возросло, когда формирование территориальных пределов российского государства подошло к завершению.

Остановимся на анализе особенностей сложившейся под ее влиянием демографической ситуации на северокавказской окраине. Главным в русской истории, как заметил еще в середине XIX в. С.М. Соловьев, было то, что «государство при расширении своих владений занимает пустынные пространства и населяет их, государственная область расширяется преимущественно средством колонизации». Такого же взгляда на отечественный исторический процесс придерживался и В.О. Ключевский, также указавший на расширение русской колонизации «вместе с государственной… территорией». При этом, как считал он, «происходило заселение, а не завоевание края, не порабощение или вытеснение туземцев». Восточнославянская этническая система, составляя основу обширной империи, в противоположность этому отличалась паритетностью для «инородных» включений и не создавала угрозы их самобытности.

Замечали эту особенность и представители окраин. И. Гаспринский по этому поводу оставил, к слову, такое признание: «Русский человек… смотрит на всех, живущих с ним под одним законом, как на “своих”». В другом издании крымско-татарский просветитель писал: «Самый многочисленный и главный народ России – русские – одарены весьма редким и счастливым характером мирно и дружно жить со всякими другими племенами. Зависть, враждебность, недоброжелательство к инородцам не в характере обыкновенного русского человека. Это хорошая черта, несомненный залог величия и спокойствия России». Данную черту в психологическом складе русского человека выделил и Н.А. Бердяев. В своих размышлениях о нем философ сделал вывод о том, что «русский человек мало способен к презрению, он не любит давать чувствовать другому человеку, что тот ниже его». Такая специфика при заселении иноэтнических окраин наблюдалась повсеместно.

Подтверждают ее и современные исследования. Т.М. Шамба, в частности, отмечает, что при формировании российского полиэтнического государственного пространства «освоение новых территорий не сопровождалось вытеснением из мест обитания, а тем более физическим уничтожением населения». По его заключению, «многие, как добровольно присоединившиеся, так и силой покоренные народы не исчезли и не были загнаны в резервацию, а получили возможность полноценного культурного и социального развития». «Ни один народ в составе России не исчез с лица земли», – подчеркивает он.

На северокавказской окраине вместе с тем восточнославянская колонизация в большинстве случаев не затрагивала территории расселения горских и тюркских народов. Более того, так как в крае остро стоял вопрос об обеспеченности землей, в местности традиционного проживания иноэтнического населения она вообще не допускалась. Намерения создания для него более благоприятных экономических условий при формировании этносферы на северокавказской окраине оказывались приоритетными. Реализовывались при этом и попытки обращения всего «туземного населения» к мирному созидательному труду и исключения вероятности появления сепаратистских настроений в тех случаях, когда применялось военное принуждение при включении в состав России.

Это опровергает существующие интерпретации Кавказской войны как агрессии «имперской России с целью колонизации Северного Кавказа». Колонизация «русскими людьми» производилась лишь на незаселенные территории «отдельных окраин» и признавалась «одною из главных мер в деле прочного государственного устройства. Осознавалось «первостепенное значение этой задачи» еще кавказским наместником князем М.С. Воронцовым, сумевшим ее «правильно поставить» и приступить к планомерной реализации. Однако при его преемниках соответствующая роль русской (восточнославянской) колонизации недооценивалась, вследствие чего в ряде случаев упущенные возможности привели к непоправимым последствиям.

Немаловажную роль в проводимой политике отводил ей и М.Т. ЛорисМеликов, опираясь на знания, приобретенные за десятилетие (1865–1875) службы в должности начальника Терской области и наказного атамана Терского казачьего войска. Сменив в управлении Терской областью Д.И. Святополка-Мирского, возглавлявшего ее с момента образования, М.Т. Лорис-Меликов как администратор «не только сумел поддержать порядок», но, по свидетельствам очевидцев, «в то же время заслужил полное доверие туземцев». К разработке проводившихся преобразований М.Т. ЛорисМеликов, в соответствии с установившейся российской практикой на окраинах, привлекал представителей от иноэтнических сообществ, стремясь обеспечить тем самым поддержку проводившейся политике со стороны населения. Смысл восточнославянской колонизации, как свидетельствует его переписка с наместником, он усматривал в том, «чтобы сделать Северный Кавказ вполне русским краем».

Стабилизирующее влияние восточнославянской колонизации признавалось и на последующих этапах. С восстановлением наместничества в 1905 г. призванный к управлению Кавказом в непростое время генераладъютант граф И.И. Воронцов-Дашков также отводил ей ведущую роль в достижении государственного единства, что неоднократно отражалось в его «всеподданнейших записках». В начале XX в. проблема заселения окраин из центральных губерний Российской империи, где отсутствовали тогда возможности земельного обустройства, обсуждалась и в специальных изданиях. С русской колонизацией в них связывалось немало положительных перемен в перспективах развития других подданных империи.

В подборке сведений «О переселении в Терскую область из внутренних губерний России» А.А. Долгушин, в частности, обращал внимание на следующее: «Правительство одобрительно отнеслось к явлению переселения», полагая, что «приток русского земледельческого населения… окажет значительное культурное влияние на… туземное население в смысле приобщения его к мирному занятию земледелием, а также надеясь, что в смеси с русским населением туземцы скорее забудут свое обособление от русских и взаимную вражду» (1907). Разные аспекты и направленности восточнославянской колонизации северокавказской окраины подвергались изучению и в советский период развития отечественной исторической науки.

Наибольшее количество работ по этой проблеме опубликовано в 50–70е гг. XX в. Весомый вклад в ее изучение в тот промежуток времени внесли А.В. Фадеев, П.А. Шацкий, В.Н. Ратушняк и др.31 На рубеже XX–XXI вв. ее разработкой занимались В.Б. Виноградов, Н.Ю. Силаев, В.С. Белозеров, З.Б. Кипкеева и др.32 Русскому населению на Северном Кавказе посвящен и специализированный сборник (2002). В статьях Н.Ф. Бугай, Е.С. Троицкого, Г.С. Денисовой и других авторов в нем так или иначе затрагиваются более ранние стадии складывания региональной этносферы. Но отдельные стороны освоения Северного Кавказа русскими переселенцами нуждаются в дополнительном осмыслении. Прежде всего это относится к демографическим изменениям в структуре населения, вызванным процессами восточнославянской колонизации, и тем качественным подвижкам, которые предопределялись российской универсалистской трансформацией.

Во второй половине ХIХ в. из-за произошедших на Северном Кавказе демографических перемен, вызванных переселением части «туземных обществ» в Турцию, образовался огромный массив свободных земель, что способствовало дальнейшему расширению восточнославянской колонизации этого региона. При закреплении в составе России с учетом его чрезмерной этнической пестроты и конфессиональной специфики именно такому заселению, как уже отмечалось, придавалось приоритетное значение. Предпочтение же при его организации на первых порах получали казаки и отставные военные, принимавшие участие в покорении Кавказа и в иных крупных военных кампаниях того времени. Казачьи станицы на северокавказской окраине размещались преимущественно там, где проживали когда-то племена, выселившиеся в Турцию. Горцы, за редким исключением, для этих целей вытеснению с занимаемых земель не подвергались. Свободные фонды использовались и для их аграрного обустройства.

Из казачьих поселений создавались разделительные линии в ряде местностей, отличавшихся в прошлом повышенной межэтнической конфликтностью. Предшествующий опыт показал, что безопасность в контактных зонах на постоянной основе могло обеспечить только казачество, как наиболее мобильная в военном отношении и психологически подготовленная к экстремальным ситуациям часть населения. Российское казачество устойчиво демонстрировало и привязанность к традиционным государственным устоям. Именно в ряде бывших контактных зон, где очень часто возникали экстремальные ситуации, государственное поле оказывалось особенно сильным. В проводимой политике учитывались в данном случае и этнопсихологические свойства казачества, приверженность вере, его своеобразный консерватизм, способствовавший укреплению на иноверной периферии объединительных начал. На первых порах цель, в частности на Северном Кавказе, действительно достигалась и межэтнические столкновения, происходившие постоянно в прошлом, прекращались.

На южных направлениях казачество ограждало население и от набегов. При помощи увеличения его численности на Северном Кавказе предполагалось обеспечить незыблемость новых государственных пределов на приграничной территории в противовес враждебности сопредельных стран, а также сохранявшимся какое-то время в крае антироссийским настроениям. Эти соображения предопределили на начальной стадии военный, с преобладанием военно-сословного фактора, характер колонизации северокавказской окраины, претерпевший затем эволюцию из-за нарастания стихийного притока крестьянских масс из центральной России, обезземеленных реформой 1861 г.36 Тогда же разрабатывается правительственный проект переселения на Кавказ с предоставлением больших льгот «турецких христиан» (некрасовцев, болгар, черногорцев, армян, греков и др.) из Османской империи.

Для его реализации образуется специальный Комитет, на который возлагались организационные функции. С конца 1861 г. им была развернута широкая агитационная деятельность. В случае успеха предполагалось из «турецких христиан» создать дополнительный демографический барьер в противостоянии с Османской империей, активно формировавшей из единоверных мусульман, выходцев с Кавказа, «ударную силу» против России. Но переселение «турецких христиан» в ее пределы оказалось не столь массовым, как предусматривалось первоначально3, и реализация проекта, в отличие от турецкого, вскоре прекращается. Официальное отношение к нему изменилось. Возобладали представления, что предпочтительнее сохранить «турецких христиан» на традиционных этнических территориях и не допускать массового с них выселения, так как это не в интересах России.

Вместе с тем рядом управленческих структур сдерживался процесс и восточнославянской колонизации. Это касалось, например, Черноморского округа Кубанской области до преобразования его в губернию. После исхода значительной части «туземного населения» с Северо-Западного Кавказа в Османскую империю, что не предусматривалось российской политикой, «особое положение» о его заселении получило 10 марта 1866 г. «высочайшее утверждение». Но из-за опасения министра внутренних дел, что узаконение данного проекта приведет к массовому «переселению из внутренних губерний», подписанный монархом, он так и не был опубликован и, соответственно, не вступил в силу.

К концу XIX в. вследствие стихийного перемещения обезземеленных крестьян из Центральной России на окраины, в том числе и на Северный Кавказ, правительственный контроль над переселенческим движением, как в целом, так и по отдельным регионам, был полностью утрачен, и оно стало неуправляемым. С 1894 г. делались попытки восстановить регулирование этим процессом, для чего в его организацию были внесены некоторые усовершенствования. Так, при Министерстве внутренних дел в 1896 г. было создано специальное переселенческое управление с предоставлением ему необходимых полномочий в разрешении соответствующих его статусу проблем.

Противодействие несанкционированному переселению «принудительными мерами», основанное, как считал С.Ю. Витте, «на крепостнических чувствах и идеях»4, было отвергнуто как бесполезное, и со значительным опозданием наконец-то поставлено на почву законности. Последовал ряд упрощений в получении надлежащих разрешений, предусматривалось предоставление льгот тем, кто изъявлял желание осваивать периферийные районы империи. Однако предпринимавшиеся усилия не приводили к изменению положения. Подкреплявшие их инициативы уже не позволяли кардинальным образом его поправить. Ситуация усугублялась и иными допущенными ошибками.

С 1897 г. по ходатайству краевой власти была прекращена административная ссылка сектантов в Закавказье. А 9 февраля 1901 г. «высочайше утвержденным положением Комитета министров» отменена она была и по судебным приговорам. До этого на Южный Кавказ направлялись «для поселения значительные партии русских сектантов», так как «усиление состава здешнего населения благонадежным русским элементом» признавалось правительством в качестве одной «из действенных мер упрочения… могущества на… разноплеменной разноверной окраине». Наиболее интенсивно такое заселение производилось в 30–50-е гг. XIX в.47 Однако попытки принудить к исполнению закона о всеобщей воинской повинности спровоцировали выселение духоборов, не желавших из-за религиозных убеждений ему подчиняться.

Наиболее массовым исход этой части восточнославянского населения за границу, преимущественно в Канаду, стал в конце XIX в. Представителями различных управленческих структур высказывались сожаления по поводу жестких мер в отношении духоборов, расселявшихся в Закавказье. Русские администраторы обращали внимание вышестоящих властей на трудолюбие духоборов, полезность их хозяйственной деятельности для экономического развития края. Сообщалось и о том, что для мусульман весьма часто исключения допускались. Однако послабления для духоборов запаздывали. Из-за уклонения от службы в армии духоборы ошибочно перестали восприниматься как «благонадежный русский элемент». В Канаде в этом отношении исключения для них с учетом «религиозных убеждений» были сделаны.

На рубеже XIX–XX вв. возможности для колонизации кавказского края из внутренних губерний России существенно сузились. Влияние на это оказало и производившееся ранее наделение землей «туземного населения», что также рассматривалось в качестве важнейшей составляющей государственной политики. На территорию Кавказа действие переселенческого законодательства и его основного Закона 1889 г. «О добровольном переселении крестьян на казенные земли» распространилось по ходатайству краевой администрации лишь с 1899 г.52 А в 1904 г. в существовавшее законодательство были внесены по императорскому указу дополнения, закрепившие оказание государственной поддержки только в тех случаях, когда переселение производилось «в интересах землеустроительного дела во внутренних губерниях или колонизации окраин». Но и в начале XX в. отмечалось «отсутствие специальных правительственных органов для руководства переселенческим делом» и обсуждалась проблема недостатка «правительственной помощи».

Тем не менее переселившиеся на восточные окраины, например, из «малороссийских губерний» с теплотой вспоминали впоследствии проводившуюся в Российской империи политику по освоению свободных земель. Включение их в хозяйственный оборот они признавали позитивным явлением. Для поддержки переселявшихся создавались «крестьянские банки», где можно было получить на льготных условиях кредиты для обзаведения, выделялись наделы, каждой семье бесплатно предоставлялась лошадь и корова. Но так, видимо, было не везде. Изменения в более благоприятную сторону стали происходить в связи со столыпинской аграрной политикой5, в которой освоению окраин, как известно, отводилась особая роль.

Потеря же контроля за переселенческим движением в конце ХIХ в. привела кроме того к усилению иностранной колонизации южных регионов России, достигшей большого размаха, особенно в Закавказье, и формировавшейся из выходцев как европейского, так и азиатского зарубежья: греков, немцев, турок и др. Размеры ее вызывали опасения. Этот процесс был обусловлен в том числе и воздействием достаточно сильного в ХIХ в. в России государственного поля, имевшего тогда немалые притягательные возможности. Нередко европейцы или выходцы из азиатских стран, попадая в сферу его влияния, приехав на службу или в поисках лучшей доли, становились «русскими по духу», не отвергая при этом свою прежнюю национальную принадлежность.

Неслучайно эмиграция в пределы России держалась в отдельные периоды XIX столетия примерно на таком же уровне, как и в США, с той лишь разницей, что по преимуществу была аграрной. Тем не менее приезжавших привлекали в России не только свободные земли, но и защищенность «твердым государственным порядком». Для прекращения колонизационных потоков из-за границы в 1897–1904 гг. был принят ряд законов, дававших дополнительные преимущества русским переселенцам. Однако из-за сокращения запасов свободных земель и возникшего к тому времени аграрного перенаселения возможности русской колонизации Северного Кавказа заметно снизились, сохранившись на прежнем уровне лишь в немногих наиболее плодородных районах (например, в Хасавюртовском), а в Закавказье были уже упущены.

Из-за сложившейся обстановки привлечение русского населения для освоения края существенно затруднилось и даже наметился обратный отток переселенцев. Этому способствовало и противодействие их закреплению в ряде местностей, где существенно преобладало «инородческое» население. Наиболее распространенными способами выдавливания восточнославянских переселенцев являлись грабежи, поджоги, уничтожение посевов и т.д., приводившие крестьянские хозяйства к разорению. Несмотря на попытки властей противодействовать этому, этнический террор обретал в начале XX в. по всему Северному Кавказу системность. Конфликты принимали такой же характер и между различными «туземными обществами». Но в большей мере они затрагивали восточнославянских переселенцев. Русская колонизация являлась одной из составляющих политики на сплочение разнородных этнических общностей. Скрепляющим стержнем для них выступало объединительное государственное начало, поддерживавшее баланс и выполнявшее охранительные функции.

Между тем необходимость русской колонизации как консолидирующего средства для обширной и разнородной империи с 1905 г., в связи с рецидивами этнополитической нестабильности на ряде окраин, признавалась еще больше. Однако из центральной России, по настоянию краевых властей всех уровней, ее вынуждены были все-таки прекратить. Для продолжения «русификации» Кавказа администрация края стала подыскивать новые массивы земель, в основном в государственных фондах, а также покупать на эти нужды угодья у частных собственников через Крестьянский поземельный банк. Эта возможность в тот промежуток времени оставалась наиболее вероятной при решении проблемы.

Только теперь посчитали целесообразным для предотвращения оттока переселенцев проводить восточнославянскую колонизацию за счет уже находившегося на северокавказской окраине русского, так называемого иногороднего (пришлого) крестьянского населения, достигшего значительной численности и в большинстве своем безземельного. В расчет принималась длительность проживания на Северном Кавказе и сформировавшаяся вследствие этого приспособленность к местным условиям. Несмотря на это, иногородние, в отличие от русских крестьян и казаков, обосновавшихся раньше и признанных коренными, не имели права входить в общины, принимать участие в самоуправлении и, соответственно, иметь земельный надел. Однако коренными не признавались и казаки, переселившиеся в другую станицу. Эта практика распространялась также на иноэтнические сообщества и диктовалась нехваткой земли в пределах края.

Но вновь созданные переселенческие участки на Кавказе были в основном низкого качества и к 1913 г. составляли всего 536 тыс. десятин. Из них для намеченных целей удалось использовать только , 7%. Сложившееся положение вызывало обеспокоенность в правящих кругах. Чтобы поправить его, в 1915 г. под предоставившимся политическим предлогом были предприняты попытки ликвидировать землевладение иностранных колонистов, оказавшиеся также безуспешными. На такие меры российское правительство вынуждено было пойти из-за активизации деятельности немецкой агентуры, пропагандировавшей в их среде в расчете на поддержку идей пангерманизма. В этой связи при определенных обстоятельствах могла возникнуть угроза для тыла. Но отчуждение вступало в противоречие с российским законодательством, предусматривавшим охрану собственности. Натолкнувшись на это и ряд других препятствий при реализации, оно так и не получило завершения.

В начале XX в. тенденция замедления роста численности русского сельского населения на северокавказской окраине вопреки принимавшимся мерам становилась все более устойчивой. Хотя этот рост превышал еще вдвое аналогичные среднероссийские показатели, в масштабах края он был на столько же меньше городского7, что свидетельствовало о постепенном ослаблении аграрной колонизации и усилении притока переселенцев в промышленные центры. Если во второй половине ХIХ в. численность населения в западной части окраины увеличилась на 115%, а в восточной – на 4, 6%, то к 1917 г. – соответственно только на 5, 8 и 3, 9%. Неизменно повышалась и численность «туземных народов», хотя доля их в составе населения несколько сократилась. Если в западной части края прирост составил 24%, а в восточной – 3, 4%, то удельный вес снизился соответственно до , 5 и 50%. В целом по региону увеличение «инородческого населения» в начале XX в. составило 2, 3%, а русского 6, 7%. Общая же численность населения со второй половины ХIХ в. до 1917 г., преимущественно за счет интенсивного освоения Северного Кавказа русскими переселенцами, возросла в , 5 раза, тогда как в Сибири в , , в Новороссии (ныне в значительной мере юг Украины) – в , , а в центре России – всего в , 2 раза. Однако более высокий прирост населения на Северном Кавказе, по сравнению с другими окраинами, подвергавшимися не менее интенсивной восточнославянской колонизации, был обусловлен в немалой степени естественным показателями. Причем у исповедующих ислам они были значительно выше.

Особая роль, как уже отмечалось, при освоении этого неспокойного и неоднородного по этническому составу региона отводилась по замыслам правительства казачеству, в ту пору рассматривавшемуся в качестве опоры для политической геополитического равновесия и защиты российских государственных интересов. Ему предоставлялись поэтому наибольшие преимущества, обеспечивавшие постоянный прирост численности Кавказских казачьих войск, для поддержания высоких темпов которого на выделенных еще во второй половине ХIХ в. землях были оставлены специальные довольно значительные запасы. Это позволяло зачислять в войсковое сословие с предоставлением надлежащих привилегий даже «инородцев». При вступлении в казаки им без каких-либо ограничений, так же как и русским, нарезались земельные наделы, выдавались ссуды из войскового капитала, разрешалось иметь оружие.

Однако предоставление этих прав на Северном Кавказе увязывалось с необходимостью принятия христианства, что ставило претендентов перед нелегким выбором отречения от традиционных религиозных приверженностей своих этнических сообществ. Воспользоваться такой возможностью смогли в силу этого лишь редкие представители мусульманского населения, и прослойка «инородцев» в казачьей среде к концу ХIХ в. не превышала 2%. Тем не менее северокавказское казачество, кубанское и терское, на рубеже XIX–XX вв., по признанию специалистов, не отличалось этнической однородностью. При существенном преобладании восточного славянства, оно включало в свой состав и представителей различных народов Кавказа. В среде терского казачества, соприкасавшегося непосредственно с территориями, где «туземное население» имело значительный численный перевес, их было больше, чем в кубанском.

Поскольку к началу XX в. запасы войсковых земель существенно сократились и были недостаточны уже для пополнения паевых наделов в будущем, вступление в казаки для русских было ограничено, а для «инородцев» вовсе прекращено, тем более что после революционных потрясений 1905–1907 гг. было признано недопустимым пополнять это сословие из иноэтнической среды. Доступ в сословие был затруднен вскоре после окончания Кавказской войны еще в 60-е гг. XIX в.80 Ограничение оказалось вновь необходимым с появлением признаков кризиса российской государственности в начале XX в., но уже в более жестком варианте. Между тем предоставленные в прошлом преимущества стимулировали у северокавказского казачества еще и в то время опережающий на 10 % прирост по сравнению с «инородческим населением».

По отношению к демографической ситуации в Европейской России, по расчетам Л.И. Футорянского, рост численности всего казачества юга империи был еще выше и достигал 18%. За период с конца XIX в. до 1917 г. она увеличилась следующим образом: в западной части края на 48%, достигнув по отношению ко всему населению 53%, в восточной, наиболее этнически неоднородной, соответственно – 3, 2 и 20%, а в целом по региону эти показатели составили 46 и 65%. Таким образом, рост удельного веса казачества в составе населения на Северном Кавказе в начале XX в. продолжался и держался еще на уровне 27%. Эти данные наглядно подтверждают устойчивость тенденции изменения соотношения удельного веса «инородческого» и казачьего населения в пользу последнего.

Произошедшие на северокавказской окраине во второй половине ХIХ – начале XX в. демографические изменения привели к установлению преобладания в структуре населения «русского фактора», или восточнославянского, достигшего здесь 75% от общей численности всех народов, тогда как в Закавказье, в силу особенностей колонизации, только 6%. В общеимперском масштабе это преобладание было несколько ниже и составляло 6, 5%. Как заметил М. Славинский, составитель очерка «Национальная структура России и великороссы» (1910), «то обстоятельство, что 2/3 населения империи принадлежит к русским племенам, дает весьма устойчивый базис для имперской политики».

Северокавказский край, становление специфических региональных черт которого в то время уже, по всей видимости, подходило к завершению, не являлся исключением. Восточнославянская колонизация являлась одним из аспектов российской политики государственного сплочения разнородных этнических общностей. Происходила она преимущественно стихийно, и лишь в 1905 г. были предприняты попытки ее организации. С этого времени еще в большей степени осознается необходимость восточнославянской колонизации, и она вновь стала рассматриваться в качестве важнейшего интеграционного фактора. Демографическая составляющая проводимой политики также имела направленность на сближение населения окраины. При этностатистическом его исследовании такую взаимосвязь выделил и В.М. Кабузан.

Посредством этого представители русской власти надеялись ослабить вероятность возникновения угрозы отторжения периферийных территорий. Формирование благоприятной этносферы признавалось консолидирующим фактором. Восточнославянский этнический массив на северокавказской окраине имел свои региональные особенности. Здесь так же, как и в Новороссии, происходило «обрусение» самосознания смешанного по составу населения. Данная разновидность этнической эволюции вызывалась общими для империи процессами национальной консолидации восточного славянства. Проводившаяся российская политика способствовала объединению с ним и иноэтнического населения в единую общность.

На северокавказской окраине на рубеже ХIХ–ХХ вв. в массе всего населения горские и тюркские общности составляли 1, 5%9, а в районах, где они издавна расселялись или были поселены русскими властями в целях обеспечения землей и приобщения к мирному труду после окончания Кавказской войны, напротив, имели многократное превосходство. Соотношение нарушилось лишь в северо-западной ее части в силу не зависевших в значительной степени от России обстоятельств. Многие «туземные народы» в российских государственных пределах сохранили территории традиционного расселения и свою самобытность. Для их консолидации и дальнейшего развития этничности установились более благоприятные условия.

Важнейшим показателем этого, как установлено авторитетной в начале XX в. австрийской школой нациологии, является рост народонаселения. По подсчетам Ф.П. Тройно, этот рост был выше, чем в среднем по стране за тот же период, а по отдельным этническим группам увеличение численности произошло даже в 2 раза. Сдерживающим и уравновешивающим демографическим звеном интеграции на северокавказской окраине являлось, как и предусматривалось верховной властью, казачество, наиболее организованная в военном отношении разновидность русского (восточнославянского) этноса. В нем налицо были две составляющие, отличавшие его как особый российский феномен: сословность и этнокультурная самобытность. Возможность его пополнения извне была с 1905 г. значительно ограничена, что получило закрепление в специальном нормативном установлении.

Но в XIX – начале XX в. эта тенденция имела уже остаточный характер и неуклонно ослабевала по мере истощения запаса свободных войсковых земель, повлекшего за собой значительное сокращение масштабов приема в сословие даже представителей восточного славянства. Несмотря на это, открытость казачьих общин для иноэтнических элементов на Северном Кавказе по-прежнему сохранялась. Казачество тем самым так и не получило возможность обрести однородность. В ситуациях же формировавшихся этничностей на Северном Кавказе во второй половине XIX – начале XX в. в качестве региональной специфики прослеживалось наличие двойственной или даже тройственной принадлежности к различным внутренним вариациям или самобытным сообществам, имеющим универсалистскую государственную сплоченность.

В среде восточного славянства сложилась, например, широко распространенная идентификация «русский-кавказец», фиксировавшаяся в литературных произведениях и иных описаниях края. Существовали и такие отождествления, запечатленные в самосознании, как «русский-казак» и т.п. Иногда эти группы населения называли «полуазиатцами», воспринявшими некоторые черты культуры горских и тюркских народов. О них говорили: «они другие русские». Единство возникало, таким образом, из многообразия. Видный этнолог В.А. Тишков такую возможность выявил при изучении других практик.

Последующие же изменения взглядов на казачество как на «исконное орудие российского империализма», как заметил А.И. Козлов, исследовавший проблему на протяжении многих лет, основывались на исторических искажениях. В некоторых публикациях «казачье войсковое сословие» продолжают до сих пор называть «орудием классового принуждения». К опыту использования казачества как государственной опоры, в том числе для стабилизации ситуации на окраинах Российской империи, интерес проявляли и за рубежом. Привлекательной в этой связи оказывалась военная организация российского казачества.

В 1902 г. по просьбе шаха Наср-Эддина в составе вооруженных сил Ирана, например, была сформирована казачья бригада, отличавшаяся дисциплинированностью и высокой боеспособностью. Ее рассматривали в качестве элитного подразделения, на которое можно положиться в случае какого-либо военного конфликта. Одна из попыток создания казачьей бригады в этой восточной стране предпринималась еще в 1879 г., и к ее реализации, как и в начале XX в., привлекались русские офицеры. В обязанности персидской казачьей бригады вменялись весьма широкие функции, связанные не только со службой в резиденции шаха, но и с противостоянием беспорядкам, подавлением бунтов, подготовкой офицеров для иранской армии, воспитанных в духе воинских уставов, существовавших в вооруженных силах Российской империи.

Интерес к созданию такого подразделения в Иране оказался весьма устойчивым, и на рубеже XIX–XX вв. вопрос вновь был поставлен в практическую плоскость. Только на персидскую казачью бригаду на этот раз возлагались обязанности защиты и от внешней угрозы. Командиром этой бригады являлся русский штаб-офицер, состоявший на императорской действительной службе. При нем находились несколько других русских офицеров, большей частью армянского происхождения, командовавших полками и батареями. Все они служили при штабе. К казачьей бригаде были прикреплены несколько русских унтер-офицеров, выполнявших обязанности инструкторов. Остальные командные должности в казачьей бригаде, как и в самой иранской армии, занимались местными представителями.

Для производства в офицеры в Иране в тот промежуток времени не требовалось никакой особой подготовки, зато большинство персидских казачьих офицеров принадлежали к самым привилегированным слоям общества. Кроме шаха, командир казачьей бригады подчинялся еще военному губернатору Тегерана и русскому послу, но не военному министру. Этим подчеркивалась не только значительная самостоятельность положения командира бригады, в нем кроме того соблюдалось и политическое значение этих казаков для интересов России. Организацией регулярного войска для Ирана она занималась, как было отмечено, и раньше10, помогая этой стране в противостоянии колониальной экспансии Англии.

Формирование казачьей бригады здесь при поддержке Петербурга происходило и в самом начале XX в., что само по себе показательно. Это соединение, как уже отмечалось, было одним из самых дисциплинированных и боеспособных в шахской армии. Намерение же перенять опыт военной организации восточнославянского казачества обусловило ограниченное военное присутствие России в Иране, что укрепило ее геополитические позиции в регионе. И сама практика, как видно, не рассматривалась в качестве пережиточной. За исключением офицеров весь личный состав персидской казачьей бригады состоял из мусульман.

Из-за недостаточности земельных ресурсов между тем правительственный курс на утверждение численного преобладания казачества, рассматривавшегося в качестве одной из важнейших опор российской государственности в кавказском крае, оказался не реализованным. С 1915 г. наметилась возможность поправить положение за счет территории Турецкой Армении, после того как этот ареал в ходе Первой мировой войны был отвоеван у Османской империи и включен в состав России. Незадолго до этого турецкие власти инспирировали здесь погромы сочувствовавшего ей коренного армянского населения, в результате чего было уничтожено, по самым приблизительным подсчетам, , 5 млн. человек. Лишь незначительная часть проживавших на этой территории армян смогла при содействии русских войск, и в частности казачьих соединений Кавказского фронта, спастись бегством в пределы России.

После этой трагедии Турецкая Армения, являвшаяся когда-то центром этногенеза, оказалась фактически незаселенной. Во избежание повторения случившегося, что было не исключено из-за приграничного положения территории, предполагалось и на ней применить практику разделительных линий, апробированную на Северном Кавказе. Для этого и было намечено на отвоеванных у Турции армянских землях сформировать из малоземельных казаков различных казачьих областей Российской империи Евфратское казачье войско. В намерении сформировать Евфратское казачье войско просматриваются и религиозные интересы, которые в начале XX в. продолжали играть немаловажную роль в геополитике. На создание Евфратского казачьего войска официально были выделены денежные средства (капиталы), ссуды и т.д., для организационной работы сформировано войсковое правление, но проект так и не был реализован ввиду наступивших в 1917 г. революционных перемен.

Под восточнославянскую колонизацию и в этом случае предназначались свободные, незаселенные земли. В некоторых публикациях высказывалось мнение о том, что в начале XX в. правящие круги России смотрели на казачество как на явление, изжившее себя и не имеющее перспективы. Формирование Евфратского казачьего войска опровергает данное утверждение. Только неблагоприятное стечение обстоятельств сорвало попытку реализации проекта. В нем также предусматривалось участие армян. В бывших контактных зонах, где время от времени возникали условия повышенной экстремальности казачье население выполняло функции прикрытия для православного населения. Соединяя в своей субэтничности не только русские, но и евразийские свойства, оно также объединяло иноэтнические группы. Формирование Евфратского казачьего войска сохраняло эту специфику.

Таким образом, укрепление на Северном Кавказе русского (восточнославянского) присутствия способствовало преодолению многовековой вражды «туземных сообществ», их консолидации и объединению в пределах единого государства. Создались и предпосылки для формирования горской региональной общности, прекращению междоусобиц. Установившееся преобладание в структуре населения восточного славянства способствовало стабилизации, созданию условий для мирных цивилизационных контактов с мусульманским населением. Русские также оказались вовлеченными в процессы региональной интеграции. Складывавшаяся солидарная государственная общность в этносфере северокавказской окраины многократно повышала эффективность исторического взаимодействия.