«Русский вопрос» и политика на современном этапе отечественной истории
Проблема формирования российской «политической нации» представляет значительный научный интерес и имеет огромное политическое значение. Ведь это вопрос о том, состоялась ли современная Россия как национальное государство (или нация-государство, что, возможно, более адекватный вариант перевода термина nation-state). Несмотря на уменьшение роли национального государства в эпоху глобализации, оно остается одним из главных субъектов современности, политико-правовой рамкой экономической, социальной и культурной жизни; образование собственного государства составляет конечную цель любых национальных движений.
Для насчитывающей всего полтора десятка лет посткоммунистической России государственное строительство составляет альфу и омегу ее бытия . Поэтому в анализе постсоветской динамики наибольшую важность приобретает не оценка зрелости отечественной демократии и уровня развития рыночных отношений, а проблема укорененности нового государства в массовом сознании, его низовая легитимация.
Государственные институты и коммуникации, атрибуты и символы наполняются жизнью, облекаются в плоть мыслями, чаяниями, представлениями и действиями людей. «Только широко разделяемые ценности, символы и принимаемый общественный порядок могут обеспечить низовую (базовую) легитимацию и делают государство жизнеспособным» . Без устойчивого образа государства и массовой лояльности по отношению к нему (другое название чего - государственная идентичность) его институты, административные структуры и прочее остаются не более чем постмодернистскими симулякрами. Формирование государства происходит одновременно и взаимоувязанно в двух сферах - внешней - институционально-административной и внутренней - в сознании людей. И если дух слаб, плоть зачахнет. Так гибель внешне могущественного советского государства была в решающей мере обусловлена атрофией советской идентичности. Идентичность имеет не меньшее, если не большее значение, чем международное признание, новые институты и символика. «Верхушечные договоренности, декларации властей и даже международное признание не являются достаточными для создания согражданства, т.е. государства-нации» .
Для дальнейшего изложения важно понять следующее. Идентичность составляет внутреннюю сторону и глубинное основание любого государства - не важно, имперского или национального, советского или американского, Однако сведение современной государственной идентичности только к так называемой «политической нации» («согражданству»), что характерно для официального российского дискурса, задает откровенно телеологическую (а потому заведомо сомнительную) перспективу государственного строительства. О причинах подобного положения дел еще будет сказано дальше, а сейчас обратимся к оценкам этой политики, которая на государственном уровне считается безальтернативной.
Оценки степени сформированное™ «российской нации» серьезно варьируются. Если для одних политиков этот процесс только разворачивается, то президент В.В.Путин уже рискнул подвести его итоги. «Полагаю, что сегодня мы имеем все основания говорить о российском народе как о единой нации... Представители самых разных этносов и религий в России ощущают себя единым народом», - так он заявил на совещании в Чебоксарах 5 февраля 2004 г.
Однако, хотя в российской реальности можно обнаружить следы «политической нации», нет оснований для вывода, что она уже сформирована, что «российский народ» - состоявшийся проект. Более того, перспектива этого предприятия выглядит не столь уж оптимистично.
В виде проекта (то есть относительно последовательной, целостной, и развернутой государственной программы) задача строительства «российской нации» была оформлена только в середине 1990-х гг. До этого она существовала почти исключительно на уровне политических деклараций, чему были серьезные причины.
Во-первых, в ориентировавшихся на западные политические и культурные образцы отечественных элитных кругах отсутствовало (или было слабо выражено) понимание критической важности связи между строительством демократического общества, политико-социальной модернизацией и формированием гомогенной культурно-политической общности, с одной стороны, и гражданским национализмом, с другой. В России рубежа 80-90-х годов прошлого века демократия и национализм понимались как антагонисты. Либеральное движение избегало всего, что ассоциировалось с национальным аспектом демократии, включая даже такие термины, как «гражданский национализм», «национальные ценности» и «национальные интересы». Существовал параноидальный страх, что их использование легитимирует русский национализм и вообще русскую этничность, рассматривавшуюся с презумпции ее неполноценности.
Во-вторых, вплоть до конца 1993 г. Россия находилась в революционной фазе постсоветской истории, когда решению ключевоговопроса о власти подчинялись все другие проблемы вне зависимости от степени их важности .
Переход в стабилизационную фазу развития резко актуализировал отложенную задачу формирования полноценной национальной государственности и, соответственно, новой государственно-гражданской идентичности взамен советско-имперской. Тем более что успех ЛДПР В.В.Жириновского на парламентских выборах 1993 г. показал опасность игнорирования русской этничности, спонтанное развитие которой могло принять экстремальный характер. Смена политических приоритетов, переход от революционно-разрушительной к стабилизационной и позитивной повестке с неизбежностью требовали обновления и расширения идеологической рамки.
На рубеже 1993-1994 гг. в недрах власти был сформирован новый идеологический пакет, который наряду с доминирующей идеей либерального реформизма включал патриотическую и державную фразеологию, интеграционные мотивы и концепцию российской политической нации («россияне»). Концепт нации-согражданства был заложен в новую Конституцию и провозглашен основой для решения национальных проблем в России, о чем президент Б.Н.Ельцин заявил в своем первом послании Федеральному Собранию (1994 г.), носившем знаковое название «Об укреплении Российского государства». Таким образом предполагалось достичь консолидации общества и его политической гомогенности, заложить фундамент национального государства и обеспечить власть новой легитимацией .
В рамках стратегии формирования новой идентичности была упразднена предполагавшая генетическое происхождение этничности графа «национальность» в российском паспорте. Идея нации-согражданства и термин «россиянин» активно, хотя не всегда последовательно, продвигались в политический дискурс. Слово «россиянин» не только стало символом отечественной политкорректное™, но и прочно закрепилось в массовом сознании. В списке из 38 новых политических терминов оно заняло первое место по позитивности восприятия (положительно к нему относились 2/3 населения, отрицательно - всего лишь 5,5 %) и оказалось одним из самых общеизвестных (лишь 1 % респондентов не знал такого слова) .
Но означает ли это, что в России сформировалась политическая нация «россиян»? В конце 90-х годов XX в. чувство общности «со всеми россиянами» выражали 27,8 % русских , что вряд ли позволяет считать «российский народ» состоявшимся проектом. Успех формирования «российской политической нации» нередко измеряется ростом числа респондентов, назвавших себя «гражданами России». Однако, как следует из контекста ответов, это территориалыю-страновая идентификация, а не идентификация с политическим сообществом «россиян» . Признавать, что ты живешь в этой стране, на этой земле, - а именно такое содержание респонденты вкладывают в понятие «гражданин России», - вовсе не значит разделять общие политические ценности и политическую мифологию, что составляет содержание понятия «политическая нация». Подобное отождествление - следствие добросовестного заблуждения или откровенное лукавство.
Но даже четверть русских, относящих себя к членам «политической нации», кажется неплохим результатом, особенно учитывая скромный срок осуществления проекта. Оптимизм иссякает, когда начинаешь разбираться с содержанием «россиянства», анализировать общие ценности и символы членов «политической нации». Выясняется, что «россиян» объединяет преимущественно советское наследство: общая история, где особое внимание уделено совместному участию в Великой Отечественной войне; опорные символы массовой культуры, которые также являются результатом советской социализации; отношение к природным богатствам как к общему достоянию: 80 % населения считает, что эти богатства должны принадлежать всему народу или государству .
Содержание новой идентичности осталось старым, советским. И это дает основания для предположения о российской идентичности (имея в виду идентификацию не со страной, а с политическим сообществом) как превращенной форме, инобытии советской идентичности. Косвенно подтверждает этот парадоксальный вывод совпадение ареалов влияния старой советской и новой «российской» идентичностей. В 1989 г. удельный вес категории «советский человек» среди самохарактеристик русских РСФСР составлял 30 %, а среди жителей Москвы и Ленинграда - 38 % .А в конце 90-х годов «россиян» в России оказалось почти столько же, сколько за десятилетие до этого «советских» . Ситуация, когда новые формы наполняются старым содержанием, заставляет усомниться в успешности проводившейся в 90-е годы политики формирования идентичности.
Государству не удалось сформировать новые идентитеты, сравнимые по влиянию и силе со старыми. И это при том, что старые идентитеты также не отличались силой - в противном случае распад СССР не оказался бы таким мирным и относительно бескровным.
О силе, мобилизационном потенциале «россиянской» идентичности говорить вообще не приходится. Если в апогей советской эпохи жертвование (не обязательно жизнью, хотя и жизнью тоже) во имя и для «нашей советской Родины» было распространенным явлением, официально и общественно поощряемым образцом поведения, то трудно найти среди современных «россиян» хотя бы одного человека, пожертвовавшего чем- нибудь, не говоря уже о жизни, ради «демократической России». И это красноречивое признание полной пустоты «российской» политической идентичности.
Провал привлекательного проекта «российской политической нации» был во многом вызван ущербностью его интеллектуальных оснований. Как показали такие авторитетные и принадлежащие к различным научным течениям исследователи, как Р.Брубейкер, Э.Смит и Б.Як, популярная дихотомия «политических» и «этнических» наций, составившая методологическое и идеологическое основание проекта «российской нации», ошибочна с аналитической и оценочной точек зрения. Речь может идти только о динамичном соотношении этнического и гражданского аспектов в нации, а не о противопоставлении «хороших» гражданских и «плохих» этнический наций .
К слову, понимание термина «нация» в средневековой Франции носило двойственный характер: слово naíio одновременно указывало на людей, объединенных общим происхождением (этнический аспект) и обозначало людей, живущих на одной территории (потенциально гражданский аспект) .
Либеральная риторика «гражданского» национализма и «территориальной нации» способна скрывать грубый этнический национализм повседневных политических практик, яркий пример чему являет ряд постсоветских государств, в частности прибалтийских . Хотя большинство новых независимых государств провозглашало суверенитет и национальную независимость от имени территориальных сообществ (то есть от имени всех людей, вне зависимости от их этничности, проживавших на их территории), новое законодательство определяло те же самые государства как форму самоопределения «титульных» этнических групп.
Наиболее последовательно линии на строительство «политической нации» следовала именно Россия. В то же время эволюция понятия «российская нация» в постсоветском официальном дискурсе демонстрирует невозможность разведения этнического и политического аспектов нации. Поначалу было принято полностью деэтнизированное определение: все, жившие в России на момент принятия закона о российском гражданстве 28 ноября 1991 г., автоматически становились ее гражданами, плюс к этому возможность стать российскими гражданами получали все жители бывшего СССР. С конца 1992 г. оно было дополнено лингвистической (а фактически культурной) составляющей: право считаться членами «российской нации» было предложено русскоязычным за пределами РФ. В середине 90-х годов активно муссировалась идея гражданства СНГ или двойного гражданства, отчасти реализовавшаяся в рамках Союза России и Белоруссии . Наконец, к исходу первого срока президентства В.В.Путина, возобладало понятие «российской нации», отождествлявшее ее с российским гражданством, однако сознательно выстроенные бюрократические барьеры при получении гражданства (даже для этнических русских!) превратили эту номинально либеральную «включающую» концепцию в антилиберальную,«исключающую» .
Понимание ложности дихотомии «политических» и «этнических» наций с аналитической и оценочной точек зрения, не исключает использования этих понятий в политической практике, где они выступают в качестве мифов, идеологических конструктов. Какой из этих мифов обладает большей мобилизующей силой, зависит от общего культурно- исторического контекста, культурного багажа и идентичности конкретной этнической группы. В общей форме можно сказать, что в идентичности одних групп более важное место занимают политические символы и политическая история, в идентичности других - язык и этническое происхождение. Соответственно, в одном случае «срабатывает» миф «политической нации», в другом - «гражданской», а нередко они конкурируют между собой, как это происходит во Франции .
В любом случае этническое начало в деле строительства нации не менее, а даже более важно, чем гражданский аспект, ведь формирование общих институтов и политических коммуникаций - необходимое, но недостаточное условие для рождения новой общности. Как убедительно продемонстрировал британский историк Э.Смит, эмоционально значимой она становится для своих членов лишь тогда, когда в ее основу заложена система общих мифов и символов, то есть номинальная «политическая нация» в любом случае должна иметь этническое ядро и культурную первооснову . Мифы и символы доминирующей этнической группы навязываются этническим меньшинствам, как правило, через ассимиляцию. Таким путем формировалась модельная «гражданская нация» французов, где вплоть до 1960-х гг. запрещалось преподавание в школе патуа (нефранцуских наречий) . И это не удивительно, ведь еще в конце XIX в. доля населения, пользовавшегося патуа, достигала 40 %! Теоретическую возможность продуцирования новой мифосимволической системы, интегрирующей ценности и символы нескольких этнических групп,осуществить на практике гораздо труднее . И даже в этом случае одна из этнических групп может доминировать. Так, идентичность иммигрантской американской нации формировалась под преобладающим влиянием ценностей, символов и культуры англосаксов.
Экстраполяция этой схемы на современную Россию приводит к выводу, что, если следовать западной логике, то естественным путем строительства «российской нации» должна стать ассимиляция нерусских народов в русскость. Благо этнодемографический баланс (79 % русских в составе Российской Федерации против немногим более 50 % в СССР и 44 % в Российской империи) теоретически позволяет ее осуществить. Но вот практически строительство национального государства «железом и кровью» (без чего точно не обойтись при форсированной и масштабной культурной ассимиляции) вряд ли возможно в XXI веке. И не только из-за неизбежной острой реакции мирового сообщества. Более серьезны внутренние препятствия: поначалу нерусские народы России, а теперь уже и русские вступили в фазу обостренной этнической чувствительности и этнической артикуляции. Вектор массового сознания направлен в сторону формирования этнических идентичностей и оформления этнических групп. В современной России господствует этнический миф - не только среди нерусских народов, но и среди русских.
В этой ситуации либеральный фантом «политической нации» не может составить влиятельную альтернативу этническому мифу, тем более что нациестроительская политика идет довольно вяло и локализована преимущественно в сфере политической риторики и постсоветского «новояза». Однако логоцентрическая, дискурсивная логика, как показал П.Бурдье, не тождественна логике социальных и политических практик. Это давнишнее заблуждение интеллектуалов, что их слова обладают онтологическим статусом. «Речевые акты» способны вызвать социальную динамику (в нашем случае - строительство нации) лишь тогда, когда они подкреплены конкретными действиями и созвучны массовым настроениям. Если же этих условий нет, то «речевые акты» и дискурсивные практики не изменят социальных практик и массовой психологии.
Полагать, что современная мировая история движется к предзаданной цели - «политической нации» - есть дурная телеология и примитивный вестерноцентризм. Впрочем, ситуация радикально меняется и на самом Западе. После 11 сентября 2001 г., взрывов в лондонском метро и этнических волнений во Франции американское и французское гражданство или подданство Соединенного Королевства не синонимичны принадлежности к американской, французской или британской «нации», если понимать под этим разделяемые ценности, символы и лояльность принципам общества, в котором живешь. Немалая часть некоторых этнических групп в этих странах открыто или латентно враждебна тем принципам, на которых они построены, и пытается их подорвать, будучи в то же время гражданами этих стран. Не случайно западный политический дискурс обогатился понятием «внутреннего врага», и все большее влияние в нем завоевывает идея зависимости степени устойчивости демократии от этнической, а не только политической гомогенности обществ. Глубинный смысл этой идеи, говоря без обиняков, расистский: только западные народы способны поддерживать «правильное» функционирование своих политических систем и ценностей.
Автор текста: Валерий Соловей
Материал создан: 15.12.2016
