«Русский вопрос» и внутренняя политика России в меняющемся историческом контексте
Для правительства полиэтничной империи сотрудничество с элитами покоренных народов, их включение в имперскую элиту не было совсем уж безальтернативным, но выглядело более дешевым и прагматичным путем стабилизации империи, чем их уничтожение. Важно понимать, что русская терпимость и относительно мирный характер имперской экспансии были не только следствием рациональных калькуляций, но и, не в меньшей степени, следствием силы и внутреннего превосходства, ощущавшихся русскими. Как точно подметил Д.Ливен, «легче быть терпимым, когда чувствуешь свою силу, чем когда чувствуешь свою слабость и угрозу себе» .
Высокая терпимость в отношении этнических и религиозных групп не составляла уникальное достояние России, а была общей чертой континентальных империй. Христианское население Балкан приветствовало османское владычество, принесшее ему мир, порядок и ограничившее жестокую эксплуатацию со стороны местных элит. Турецкая система была гораздо более терпимой к своим иноэтничным подданным, чем многие христианские государства к «собратьям во Христе». Появление хрестоматийных «турецких зверств» относится ко времени кардинального ослабления турок (составлявших демографическое меньшинство в собственной империи), капитального проигрыша Османов в конкуренции с европейскими державами и Россией, а также формирования национализма этнических групп внутри империи (как национализма покоренных народов, так и собственно турецкого). Поэтому турецкие «жестокости» (к слову, весьма преувеличенные) были проекцией нараставшей турецкой слабости, а не силы .
В то же самое время находившаяся в типологически близкой ситуации Габсбургская империя избрала средством решения национальных проблем мирный путь - расширение политических и культурных прав входивших в нее народов .
Россию среди континентальных империй выделяла особая тяжесть русского бремени. В имперском строительстве русские парадоксально оказались заложниками собственной силы.
К началу XX в. обозначился предел русской силы (имея в виду ее узко биологический аспект), что было связано с изменением этнодемографического баланса. Если в 1800 г. доля великороссов составляла 54 % от численности населения империи, то столетие спустя, по переписи 1897 г. она (согласно языковому критерию) уменьшилась уже до 44,3 % (17,8 % составили малороссы и 4,7 % белорусы) . Что это значило и значило ли вообще что-нибудь?
На одном полюсе находится общий постулат о решающем значении демографии в истории современных империй и его конкретизация в виде утверждения, что снижение доли русских до уровня менее половины численности населения страны «определенно способствовало гибели империи» . И хотя взаимосвязь демографического фактора и судьбы Российской империи остается в этих обобщающих утверждениях нерасшифрованной, существует очевидная корреляция между кризисным положением всех трех континентальных империй и падением во всех них доли создавших их народов значительно ниже 50 % общей численности населения. Этнические турки в середине XIX в. составляли лишь 40 % населения Османской империи, которая к 1900 г. уже давно считалась «больным человеком Европы». В воспринимавшейся современниками слабой и обреченной «двухосновной» Габсбургской монархии немцы в начале XX в. составляли менее четверти населения (вместе с венграми - 44 %; по совпадению столько же, сколько русские в Российской империи) .
Да и Россия, скрывавшая за блеском внешней мощи и бурным промышленным развитием острейшие проблемы и внутреннюю слабость, драматически проявившуюся с началом XX в., не выбивалась из этого ряда.
На другом полюсе находится точка зрения, полностью игнорирующая факт снижения доли русских в империи, как не имеющий значения для понимания ее исторической траектории. Вероятно, это связано с имплицитным или эксплицитным отождествлением трех восточнославянских народов - великороссов, малороссов и белорусов, общая доля которых в численности Российской империи составляла успокоительные 66,8 %, то есть две трети населения . Тем более что в тогдашней имперской классификации все восточные славяне назывались русскими . Этот взгляд оказался исторически настолько устойчивым, что даже в 1990-е гг. подавляющее большинство русских относило русских и украинцев к одной нации .
Но если внутривосточнославянская дифференциация и в самом деле не имела значения, то как объяснить беспрецедентную жестокость государственной политики русификации украинского населения, начиная с 1860-х гг.? По оценкам историков, ни одна этническая группа Российской империи (включая поляков) не сталкивалась с таким настойчивым стремлением имперских властей полностью подавить развитие национального языка и культуры .
Украинский вопрос вообще имел крайне болезненный характер для правящей элиты. В 1863 г. имперская власть констатировала «существование малороссийской партии, которая желала бы самостоятельного развития народной жизни в Малороссии» . Так называемое «стилевое» украинофильство, выразившееся в ношении малороссийского костюма, употреблении украинского языка, манифестациях в память Т.Г.Шевченко, рассматривалось как потенциально сепаратистская угроза . Вследствие этой политической оценки было запрещено даже издание книг духовно-нравственного содержания на украинском языке, а министр внутренних дел П.А.Валуев заявил, что «малороссийского языка нет, не было и не будет». В 1875 г. было созвано Особое совещание по делу об украинофильской пропаганде, пришедшее к выводу, что базовой посылкой украинофильских стремлений служит (якобы ложное) представление о значительном отличии украинского языка от великорусского. Совещание рекомендовало запретить ввоз в Россию любых украинских книг, полностью запретить периодическую печать и даже театральные спектакли и чтения на украинском языке . Эта строгая рестрикционная политика, дополненная рядом инструкций Министерства внутренних дел, продолжалась вплоть до революции 1905 г.
Однако при всем желании русских царей трудно назвать русскими националистами, а их политику охарактеризовать как проводившуюся в русских этнических интересах . Осмысление политики в национальных категориях не было свойственно имперской верхушке, правительство и образованные классы игнорировали или даже отрицали политическое значение нерусского национализма в имперском пространстве. Весьма показательно, что «среди многочисленных государственных учреждений в Российской империи не было единого органа, ответственного за выработку и осуществление политики на многонациональных окраинах. Как правило, для решения конкретных вопросов в разное время создавались различные высшие комитеты и совещания» . По некоторым наблюдениям, нечувствительность к национальной проблематике вообще была характерна русским, вероятно, не вполне понимавшим силу и природу национальных чувств
Составившее существенный элемент внутренней политики при двух последних царях - Александре III и Николае II - акцентирование русских национальных традиций во многом носило характер стилизации, подчеркивая даже не столько своеобразие, сколько само существование автохтонной культурной традиции в постоянном явном и имплицитном сравнении России с Западом. В социополитическом плане цель этой политики заключалась, особенно заметно при последнем монархе, в восстановлении политической стабильности и внутреннего единства страны . Русский народ казался - другой вопрос, обоснованно или нет - залогом этой чаемой стабильности .
Политика русификации и обращения в православие никогда не составляла устойчивую линию и, тем более, доминанту внутренней российской политики, ее смысл можно понять только в контексте имперских приоритетов - сохранения политической стабильности, территориальной целостности и поддержания статуса великой державы. «Перед ними отступали все остальные (приоритеты - B.C.) - национальные, религиозные, экономические и прочие» . Прагматичное отношение к русификации обусловило ее неустойчивость и ситуативность: она проводилась в той мере и там, где, как предполагалось, укрепляла политическую стабильность и территориальную интеграцию, и сворачивалась, если ее результаты оказывались противоположными .
Еще меньше оснований рассматривать русификацию в качестве ассимиляторской стратегии формирования русской (российской) политической нации и средства трансформации Российской империи в русское национальное государство (nation-state) по образцу европейских наций-государств. Подобная концептуализация представляет собой примитивную колонизацию прошлого - приписывание историческим персонажам и институтам не свойственных им целей и мотивов. В общеметодологическом плане это чистой воды телеология: рассмотрение истории конкретных обществ как движения в общем русле и к предзаданным целям.
Разумеется, западный опыт не мог не повлиять на практику и интеллектуальный дискурс Российской империи, для которой конкуренция с Западом и способность отвечать на его вызовы составляла в некотором смысле центральную задачу. Относительная эффективность западных наций-государств (составлявших, между прочим, ядра морских колониальных империй) в сравнении с континентальными империями, а также постоянное соотнесение России с Западом, приведшее к заимствованию западного концептуального языка, естественным образом вели к тому, что концепт «национального государства» тематизировал русский интеллектуальный дискурс. Более того, отечественные интеллектуалы предпочитали определять Российскую империю как русское национальное государство, несмотря на ее этническую, расовую и культурную гетерогенность . В качестве примера можно привести известного ученого и публициста либеральной ориентации П.Б.Струве,
активно проповедовавшего идею «Великой России», понимаемой им как «национальное русское государство (курсив автора диссертации. - В.С.)у> .
Эта влиятельная интелллектуальная позиция воплотилась в употреблении слов «русский» и «российский» как синонимичных и взаимозаменяемых, хотя за ними все же стояли разные понятия: термин «российский» имел скорее политическую и территоральную коннотацию, а термин «русский» - этническую . Таким образом, выражения вроде «русский поляк» или «русский еврей (вместо «российский поляк» или «российский еврей») и, тем более, «русское (а не российское) государство» воспринимались как вербальное отражение и закрепление русского этнического доминирования (говорить о котором вряд ли возможно), что вызывало негативную реакцию .
Однако реальность Российской империи не желала укладываться в прокрустово ложе дискурсивных образований русских интеллектуалов. Отечественным государственным мужам приходилось решать ключевую для страны проблему - сохранение политической стабильности и территориального единства полиэтнической империи - в усложнявшейся международной и внутренней ситуации. Основывавшаяся на принципе династической лояльности старая имперская идеология уже не обеспечивала лояльности подданных - ни отечественной интеллигенции, ни даже низших слоев общества. В то же время способная интегрировать русских и нерусских в некоем подобии имперского гражданства политическая и социальная модернизация проводилась крайне непоследовательно ввиду стимулированной ею антигосударственной активности и сопротивления части местных этнических элит, опасавшихся подрыва своих позиций .
Относительно успешным институтом приобщения к имперскому гражданству после военной реформы 1874 г. стала российская армия, но и в этом случае правительству даже к 1914 г. так и не удалось заставить горцев Северного Кавказа нести регулярную воинскую службу . Хотя немало кавказских дворян было офицерами и генералами императорской армии, это не относилось к простым горцам. Пресловутая «Дикая дивизия» (официальное название - «Кавказская туземная») составляла исключение из правила.
Были ли альтернативы? Теоретически одну из них мог составить европейский путь ассимиляторского строительства политической нации и превращения если не всей империи, то ее ядра в русскую нацию- государство. В течение долгого времени безразличная к национальным различиям имперская политика жила уверенностью, что, рано или поздно, в конечном счете, инославные и иноверные подданные империи сами сольются с русскими, перейдут в православие. Но это будет естественный, органичный процесс, который не нуждается в форсировании и подталкивании, надо лишь поставить всех подданных в равные условия. «Церкви и монастыри, которыми тотчас оказывалась покрыта новая область, предназначались главным образом, если не исключительно, для русского населения... Массы сильно желали распространения церквей, но это были русские массы, они хотели удовлетворить свои собственных
духовные потребности. Это не образ воинствующей церкви, которая сопровождалась бы миссией: проповедью и катехизацией» .
Государство никогда не вело активной миссионерской деятельности: обращение в православие было предоставлено промыслу Божьему, а Бог, как подразумевалось, находился на стороне русских. Однако это чувство исторического оптимизма выглядело хоть в какой-то мере реалистичным, пока в империи существовало русское демографическое большинство, потенциально способное растворить в своем национальном теле иноэтничные примеси. В XIX в. изменилась не только демографическая ситуация. Стало понятно, что ряд нерусских народов (например, поляки, финны, грузины, армяне, татары), обладавших развитой национальной идентичностью и влиятельными элитами, не испытывал желания добровольно влиться в русское море .
Более того, выяснилось, что даже украинцы, будучи православными, все же не великороссы и не торопятся таковыми стать . Различие между двумя народами было не только очевидно, но и имело важное политическое значение, иначе им вряд ли занималась бы полиция. Ведь именно ее материалы позволили А.Ф.Риттиху провести в 1867 г. этнографические границы между русскими, украинскими и белорусскими поселениями, тогда как в этнографической карте 1851 г. все эти районы были маркированы, как населенные «русской национальностью» . Украинскую идентичность царское правительство рассматривало с точки зрения ее сепаратистского потенциала, который выглядел тем более опасным, что им могли воспользоваться такие геополитические конкуренты России, как Австро- Венгрия, владевшая Галицией, и Германия . Даже если угроза украинского сепаратизма серьезно преувеличивалась - в начале XX в. число приверженцев украинской идеи вряд ли превышало несколько тысяч человек интеллигенции, да и то больше в Галиции, в то время как киевская или харьковская газета на украинском языке едва могла собрать 200-300 подписчиков - сам этот факт был равносилен признанию самостоятельной украинской идентичности, имевшей массовое, низовое основание в малороссийском крестьянстве. Вопрос заключался лишь в актуализации существовавшего потенциала.
Естественное, органичное, подобное природному процессу обрусение империи не выглядело более реалистической перспективой. Форсированная масштабная ассимиляция в русскость потребовала бы жестоких мер, включая этнические чистки и даже, возможно, геноцид (наподобие геноцида армян в Османской империи), что было совершенно неприемлемо для европеизированной аристократической российской элиты и самоубийственно для страны. В этом случае императив политической стабильности и территориальной целостности России был бы подорван.
Однако накануне 1914 г. национализм нерусских народов в действительности не представлял серьезного вызова стабильности режима и целостности империи . В программах российских политических партий начала XX в. (отражавших, надо полагать, актуальные тревоги отечественного общества) «национальный вопрос не был вопросом первостепенной важности» и находился в тени социальной проблематики. Государственное единство страны составляло sine qua поп партийных программ, различия касались лишь степени, возможности и самой целесообразности политической автономии тех или иных регионов в рамках единого государства . Так что царское правительство, несмотря на проблемы в сфере национальных отношений, не испытывало потребности в политике форсированной и масштабной ассимиляции.
Но и противоположная ассимиляции политика - расширение политических и культурных прав входивших в империю народов с перспективой создания имперской федерации по образцу Австро-Венгрии - выглядела в отечественных условиях еще более невероятной. Политическая легализация статуса русских как ядра государства поощрила бы русский национализм, что, в свою очередь, стимулировало бы развитие нерусского антиимперского национализма и создало капитальную угрозу единству империи. В то же время не было второго такого народа, который можно было поставить рядом с русскими и быть уверенным в том, что его политический аппетит не вырастет. Сама идея федерации, вызывавшая исторические реминисценции с феодальной раздробленностью накануне монгольского вторжения, составляла кошмар имперского правительства и отечественных интеллектуалов .
В общем, идеального решения сложных проблем не существовало, а политика «старой» империи представляла собой неустойчивое сочетание элементов всех гипотетических стратегий. Очевидным было лишь одно: Россия остро нуждалась в том, чтобы в массовом, низовом основании имперской пирамиды находился краеугольный камень стабильности. Казалось, эта роль самой историей отведена русскому народу.
То внимание, которое два последних царя уделяли «русскому фактору», было вызвано если не рациональным пониманием, то интуитивным ощущением прямой зависимости между силой и стабильностью монархии, с одной стороны, и силой и стабильностью русского населения, с другой. «Последние цари старались включить (в свою политику. - B.C.) славянофильскую идею о крестьянстве как единственном подлинном представителе русского народа. Они также полагали, что крестьянство было нерушимо в своей лояльности монархии и своей поддержке абсолютизма» .
Важно, что на первом плане здесь находился не этнический, а социополитический аспект , точно так же как в предпочтении Николаем I остзейского дворянства русскому. Но на дворе стояла новая историческая эпоха, когда политика из исключительной прерогативы элиты, спускаясь вниз, все больше превращалась в занятие масс.
Отсюда становится понятным смысл яростной русификации Украины. Мотивация была исключительно социополитической: если бы удалось ассимилировать в русскость 18 % малороссов, то русские составили бы в империи подавляющее большинство, 62 %, а потенциальный очаг сепаратизма просто исчез. Восстановление демографического русского большинства казалось имперской власти надежным залогом политической стабильности. Можно сказать, что украинцам не повезло дважды: по причине исторической, этнической и культурной близости к русским, что облегчало их ассимиляцию, а также потому, что они оказались второй по численности этнической группой империи.
Однако и сами русские к началу XX в. уже не соответствовали возлагавшимся на них надеждам стабилизирующего фактора империи. Несмотря на их витальную силу, уменьшение доли русских в населении империи вело к пропорциональному увеличению имперской ноши. Среди описаний этой ситуации доминировали политические и социальные (противостояние трудящихся и эксплуататоров, власти и общества и т.д.), но появились также первые попытки ее концептуализации в этнических категориях.
Рождение массового, низового русского национализма в лице «черной сотни» составило важную часть формирования феномена русской политики как борьбы различных политических и социальных субъектов за власть. В этом - европейском смысле - политика появилась в России лишь в начале XX в., со значительным опозданием после ее рождения на Западе. Крушение старой культурной системы (условно, династической лояльности, имперской идентичности и православия) и рождение новой чаще интерпретировалось в политических и социальных терминах.
При этом этническая концептуализация была не менее радикальной, чем социополитическая. Наметившаяся тенденция биологического определения русскости (пусть в расширительной трактовке русскости как восточного славянства) означала фундаментальный культурный сдвиг, радикальную трансформацию русского самосознания. «Союз русского народа» представлял себе будущую Россию единой и неделимой империей, где «русской народности» (в лице великороссов, малороссов и белорусов) «принадлежит первенствующее значение в государственной жизни и государственном строительстве», а «все инославные и нехристианские народности являются на Земский собор или в Государственную думу только на правах челобитчиков» . Не менее радикальной была программа Русской монархической партии, исходившей из недопущения даже мысли о том, чтобы «предоставить инородцам и иноверцам... те же права, как и коренному русскому народу» .
Магистральная идея «черной сотни» о наделении «русской народности» (восточных славян) преимущественными правами с целью укрепления имперского единства (современным научным языком ее можно определить как стремление национализации политии), объективно несла не менее разрушительный по своим последствиям заряд, чем программы леворадикальных политических сил. И не только потому, что этническая исключительность подрывала базовый принцип континентальной империи - равенство подданных. В протяженной ретроспективе, включающей дореволюционную и советскую историю, очевидно, что континентальная полиэтничная полития могла существовать только за счет эксплуатации русских этнических ресурсов. Не было решительно никакой возможности придать ей колониальный статус, то есть обеспечить существование русских за счет эксплуатации инородцев. Возможно было лишь обратное.
Таким образом, «черная сотня» (в более широком смысле - любой русский национализм имперского толка) воплощала фундаментальный парадокс отечественной политии: ратуя за сохранение государственного тела, манифестируя себя консервативной силой, хранительницей законности и порядка, она фактически бросала радикальный вызов имперскому единству, законности и порядку. В то же время факт появления национализма, требовавшего для русских преференций, отражал серьезное неблагополучие русского национального тела. Здесь уместно хрестоматийное психологическое объяснение: как известно, внешняя агрессивность выражает внутреннюю слабость. В начале XX в. некоторые русские почувствовали (то было именно интуитивное ощущение, а не рефлексия), что предел силы русского народа близок к исчерпанию. В этом смысле русские националисты оказались историческими провидцами, хотя предлагавшиеся ими рецепты лечения болезни выглядели не менее смертоносными, чем сама болезнь.
В отечественной истории начала XX в. «черная сотня» осталась нереализовавшейся возможностью «могильщика империи». Ее массовая поддержка была ограниченной, наибольшее число избирателей она получила в западных провинциях страны, где существовал острый этнический (и одновременно социальный) конфликт крестьянства с польскими помещиками и мелкими еврейскими предпринимателями .
Значит ли это, что русский этнический фактор не имел важного значения в социополитической динамике начала XX в., что эта динамика определялась прежде всего внеэтническими причинами? По мнению автора диссертации, эта устоявшаяся, канонизированная в историографии точка зрения нуждается, как минимум, в серьезной корректировке, если не в ревизии.
Отправной точкой новой интерпретации может послужить хорошо известное, проходящее красной нитью через отечественную историю противостояние имперского государства и русского народа. Впервые эта проблема была поставлена ранними славянофилами, концептуализировавшими конфликт как противостояние Власти и Земли и сфокусировавшими внимание на его социокультурном и этническом содержании. В роковом для России расколе на «земских людей» и «служилых людей» славянофилы обвиняли Петра I. По словам Аксакова, «так появился разрыв между царем и его народом, и древний союз земли и государства был уничтожен... государство наложило свое ярмо на землю. Русская земля была по сути завоевана, и государство было тогда завоевателем... российский монарх стал деспотом, а народ, бывший его свободными подданными, превратился в рабов и узников на собственной земле» .
Впоследствии славянофильская модель была вытеснена более привычной нам концептуализацией социального и политического свойства, интегрировавшей, вместе с тем, славянофильскую идею социокультурного раскола отечественного общества, начиная с эпохи Петра I. Подобная интеграция облегчалась совпадением культурных и социополитических (классовых) размежеваний.
Впоследствии этническая составляющая (в смысле учета русской этнической специфики) была полностью вычеркнута из возобладавшей теоретической модели, сконцентрировавшейся на политических и социальных проявлениях конфликта, в действительности составлявших его внешнюю, экзотерическую сторону. В то же время внутренняя, эзотерическая сторона, что называется, выпала «из кадра». Между тем перманентное противостояние государства и народа с полным основанием можно интерпретировать как конфликт идентичностей - имперской и русской этнической.
Автор текста: Валерий Соловей
Материал создан: 14.12.2016
