«Русский вопрос» и внутренняя политика России в меняющемся историческом контексте
В этом контексте концепция «советского народа как новой исторической общности людей» оказалась не только идеологическим обоснованием советской этнополитической стратегии, но и теоретической концептуализацией феномена, который в каком-то (ограниченном) смысле выглядел отечественным субститутом западной «политической (гражданской) нации». Сходство состояло не только в том, что «советский народ» воплощал реально существовавшую идентичность. Хотя в общественно-политическом дискурсе термины «советская нация» и «советская национальность» никогда не использовались из-за опасений спровоцировать рост этнической напряженности по причине «отмены национальностей», за ними стояло подлинное историческое бытие . Более того, процесс конструирования «советского народа» во многом предвосхитил популярную на Западе конца XX в. (и пересматриваемую в настоящее время) политику мультикультурализма. Акцент на политическом единстве не исключал сохранения и даже поощрения этнического и культурного своеобразия «советских наций» и этнических групп, хотя и в жестких политико-идеологических рамках. Путь к «сближению и слиянию» наций проходил через их «расцвет», а культура должна была быть «социалистической по содержанию» и «национальной по форме» . В целом советская национальная стратегия делала ставку на идейно- политическую, экономическую и социокультурную интеграцию, а не этническую и культурную ассимиляцию. Правда, как будет показано дальше, русские в данном случае составляли невыгодное для них исключение.
Кардинальное отличие от западной «политической нации» заключалось в том, что одновременно и наряду с формированием принципиально надэтнической политической и гражданской идентичности режим не менее интенсивно занимался институционализацией этничности, оформлял новые этнонации и воздвигал для них «национальные дома» в виде советских союзных и автономных республик. Вкупе с такими достижениями социалистической модернизации, как урбанизация, распространение образования и искусственное культивирование местных элит, это создавало крайне благоприятную почву для появления и распространения местных национализмов и партикуляризмов . По крайней мере с 1960-х гг. республиканские (как союзных, так и автономных республик) элиты стали искать новые источники своей легитимности в истории и традициях (порою откровенно конструировавшихся) так называемых «титульных» национальностей . На общесоюзной арене они предпочитали выступать от имени этих национальностей (а не всего населения республик), разыгрывая козырную карту этнической лояльности на союзном административно-бюрократическом и ресурсном «рынке» .
Эти притязания легитимировались рельефно выраженной связью «титульных» национальностей с территорией «своих республик». В отличие от восточных славян и армян, расселявшихся по всей необъятной территории СССР, от «южных гор до северных морей», горизонтальная мобильность «коренных» народов Закавказья (кроме армян) и Средней Азии была весьма невысокой, а в Средней Азии территориальная миграция носила преимущественно локальный характер. Несмотря на значительно более высокую территориальную мобильность (в том числе по причине массовых репрессий сталинской эпохи) латышей, литовцев и эстонцев, для них также была характерна концентрация в «своих» республиках: в 1989 г. в них проживало более 95 % всех латышей и литовцев, почти 94 % эстонцев СССР .
Традиционная кремлевская политика сочетания репрессий, контроля и «платы» за этническую лояльность сдерживала, но не останавливали действие механизма «колониальной неблагодарности». Тем не менее, накануне 1985 г. вызов национальной периферии точно так же не представлял серьезной угрозы Советскому Союзу, как не представлял он угрозы Российской империи в 1914 г.
Автор диссертации избегает использовать термин «империя» применительно к Советскому Союзу. Это связано не с сильными негативными и позитивными коннотациями данного слова, а с затруднительностью научного определения советской политии. Состоявший из протонациональных государств и создавший субститут «политический нации», Советский Союз не был национальным государством. Обладая некоторыми отчетливо имперскими характеристиками (полиэтничность и полирасовость, обширная территория, глобальная миссия, значительное международное влияние, универсалистская идеология, по отношению к которой интересы любого народа занимали подчиненное положение и др.), он в то же время был слишком современным государством для того, чтобы безоглядно квалифицировать его как империю. Но если он был одновременно и тем, и другим, сочетая атрибуты национального государства и империи, то, в таком случае, он не был ни тем, ни другим - ни империей, ни национальным государством.
Советский Союз, оказался принципиально новым в истории продуктом человеческого творчества, не вписывающимся в дихотомию: досовременная (в смысле историко-логически принадлежащая предмодерну) империя - современное национальное государство. Человеческая история - открытый и непредсказуемый, а не закрытый и финалистский процесс, обреченный повторять однажды возникшие образцы и двигаться к предопределенным целям. Поэтому в вопросе о типе советской политии автор диссертации солидаризуется с выводом А.И.Фурсова: «"Американский народ" и "советский народ" как "принципиально новые исторические общности людей" представляли собой историческую попытку, эксперимент создания такой формы властно-социальной организации, которая не является ни империей, ни национальным государством, а отрицает и то, и другое». И дальше: «...СССР (как и США) не был империей, а представлял собой совершенно особый тип политии, теорию и понятийный аппарат для которого еще предстоит разрабатывать» .
Однако любой гипотетической концептуализации советской политии придется иметь дело с очевидным противоречием двух главных измерений советской национальной политики - условно, имперским и национально- государственным . Чем дальше, тем заметнее они противоречили друг другу, а замазывать эту трещину выпало на долю русских. Им было не привыкать нести ношу хозяйственного груза и стратегической ответственности, но сейчас от них требовалось чуть ли не без остатка раствориться в «советском народе», полностью отказаться от собственной самости ради государства и режима. Это было связано не только с традиционной ролью русских как станового хребта государственности и преобладавшим влиянием русской культуры, но и с тем, что, составляя относительное, а вместе с украинцами и белорусами «квалифицированное» (больше двух третей) большинство советского населения, они неизбежно оказывались ядром «советского народа». Формировавшаяся «в СССР новая историческая общность людей, благодаря гигантскому весу русской национальной составляющей, начиная с середины 1930-х годов все более и более окрашивалась в явно русские национальные тона»
Русский язык служил lingua franca («языком межнационального общения») СССР, советизированная и деэтнизированная версия русской культуры выступала моделью для других культур. Миллионные потоки трудовой миграции на национальную периферию СССР формировали у русских идентификацию со всем советским пространством: только за 13 лет, с 1926 г. по 1939 г., численность русских вне пределов РСФСР выросла с 5,1 до 9,3 млн. человек. В целом за годы Советской власти доля русских, живущих вне РСФСР, возросла с 6,7 до 17,4 %, составив накануне крушения СССР 25,3 млн. человек (в том же году в границах РСФСР проживало 119,9 млн. русских) .
Отождествлению государства и русской этничности способствовал специфический статус РСФСР. В отличие от нерусских союзных республик, создававшихся как «национальные дома», территория Российской Федерации формировалась по «остаточному принципу»: ее составили территории, не вошедшие в нерусские союзные республики. Тем самым недвусмысленно провозглашалось, что РСФСР - нечто иное, чем «национальный дом» русского народа. Институциональная неполноценность России в сравнении с другими советскими республиками - а в ней отсутствовал ряд ключевых институтов советской системы, таких как Компартия, Академия наук и др. - побуждала «русских видеть во всем СССР собственное "национальное государство"» .
Этим отождествлением коммунистическая власть пыталась снять угрозу сломавшего царскую Россию конфликта русской этничности и надэтнической империи. Если русские будут воспринимать все пространство СССР как свою Родину, а союзные институты как русские, то это не только укрепит территориальную целостность и политическую стабильность страны, но и лишит русских необходимости бросать новый вызов центральной власти; в то время как институциональное равенство России - самой большой, экономически развитой и богатой ресурсами республики - с другими советскими республиками, восприятие ее как русского «национального дома» стимулирует стремление к русскому первенству и составит почву неизбежного конфликта союзных и русско- российских институтов и интересов - так можно реконструировать политическую логику, продиктовавшую институциональную неполноценность России и ассиметричную конструкцию СССР . (К слову сказать, разделявшиеся Сталиным опасения насчет потенциально «подрывной» роли России в полной мере подтвердились в период борьбы за власть между советским лидером М.С.Горбачевым и российским президентом Б.Н.Ельциным.)
Правда, из русской окраски Советского Союза, - а к вышесказанному надо добавить еще и очевидное преобладание этнических русских в высшем политическом эшелоне страны (русские составляли почти % состава ЦК КПСС, избранного XXVII съездом КПСС, русскими были 8 из 10 членов Политбюро и 10 из 11 секретарей ЦК ), - вовсе не следовал «руссоцентричный» характер СССР в том смысле, что русские правили в нем или получали преимущества от своего этнического статуса. Ничего подобного не было и в помине.
Россия и русские играли роль финансового и сырьевого донора советских республик, поставщика рабочей силы для нужд социалистической модернизации. В то же время уровень жизни в РСФСР был ниже, чем в других республиках европейской части СССР. Превалирование русских в политической элите СССР не обеспечивало русскому народу никаких социальных, экономических или культурных преференций и не может служить доказательством «русского» характера коммунистической власти. Политический истеблишмент ощущал себя «советским», а не «русским». В политике Кремля невозможно было обнаружить даже намека на приоритет русских интересов как интересов этнической группы. Широкое распространение русского языка и обязательность его изучения диктовались необходимостью поддержания единого культурного, научного, образовательного и коммуникационного пространства, а не задачами «русификации» .
То, что периферийные националисты называли насильственной «русификацией», чаще всего было свободным и добровольным вхождением в более сильное, развитое и влиятельное культурно-языковое пространство. Если бы дело обстояло иначе, вряд ли в переписи 1989 г. 15,8 млн. советских людей нерусской национальности указали бы своим «родным» языком русский. Тем более что у них была возможность ограничиться отметкой о «свободном владении» русским языком (именно так поступили 68,8 % нерусских) .
Культурная ассимиляция чаще всего сопровождалась ассимиляцией биологической (для детей в русско-нерусских браках русская идентичность выглядела предпочтительной), причем основную часть (от половины до двух третей, по подсчетам В.И.Козлова) ассимилировавшихся в русскость составили украинцы и белорусы, то есть представители народов с минимальной генетической и культурно-исторической дистанцией в отношении русских .
Вместе с тем, именно в рамках коммунистической системы был дан решительный толчок оформлению артикулированных украинской и белорусской этнической идентичностей. «Только тоталитарное государство, действуя сугубо внеэкономическими методами, могло бросать столько сил и средств (в условиях их вечной и чудовищной нехватки) на национальную науку, национальное искусство... на подготовку учителей, на издание словарей и газет - короче, на безнадежно убыточную по либерально- капиталистическим меркам государственную украинизацию. Даже гетман Скоропадский не смог и не стал бы это делать, предоставив дело, как он говорил, "вольному соперничеству языков и культур". А исход такого соперничества... не был предрешен на Украине в украинскую пользу. В условиях свободного выбора русскоязычная и русскокультурная стихия имела все шансы победить» . Тем более верна эта мысль в отношении белорусов.
В СССР в модифицированном виде была воспроизведена ключевая формула существования царской России: русские несли ответственность за страну, служили мотором ее развития, получив в качестве компенсации право гордиться сомнительной ролью «старшего брата» и чувство «глубокого удовлетворения» от «выполнения интернационального долга». Реальные преференции полагались националам, ведь Советский Союз, по уверениям западного автора , с которым полностью солидаризовался директор академического Института этнологии В.А.Тишков , был «империей аффирмативных акций». Наиболее адекватным переводом смысла выражения «affirmative actions» на русский язык будет «позитивная дискриминация», а не «позитивные действия». Ресурсы для поощрения, развития и покупки лояльности этнической периферии черпались у этнического ядра, в отношении которого «позитивная дискриминация» оборачивалась как раз своей подлинно дискриминационной, негативной стороной.
Не в пример более богатые Соединенные Штаты проводили аффирмативные действия в отношении этнических и расовых меньшинств за счет этнического и расового большинства. Сравнительно недавно, в 1990- е гг., тема «обратной дискриминации», то есть ущемления белых, которые не могли найти работу или продвинуться по службе из-за предпочтения, отдававшегося расовым/этническим меньшинствам, служила предметом активного обсуждения в США.
Тем более верно это было для Советского Союза, где «в 60-80-е годы нерусские национальности совершили разительный прорыв в области образования и социальной мобильности. К моменту последней советской переписи населения (1989 г.) доля лиц с высшим образованием, особенно с учеными степенями, среди титульных народов союзных и многих автономных республик была выше среднесоюзного уровня и заметно выше по сравнению с русскими, проживающими в этих республиках. Так, например, в Якутии на 1 ООО человек в возрасте 15 лет и старше среди якутов приходилось 140 человек с высшим и незаконченным высшим образованием, среди русских - 128 человек. В Бурятии и Калмыкии эти показатели еще больше в пользу титульных национальностей. Примерно такая же ситуация и по республикам Поволжья» .
В то же время было бы ошибочным изображение русских в национальных регионах СССР исключительно в «страдательном залоге». Ситуация была сложной, дифференцированной и менялась с течением времени. «Участие русских в отраслях здравоохранения, просвещения, науки, культуры, искусства определялось, с одной стороны, уровнем развития данных отраслей в республике, с другой - степенью включения в нее лиц коренной национальности. В более урбанизированных республиках, отличающихся высоким образовательным и профессиональным уровнем коренных национальностей, представительство русских в отраслях здравоохранения и просвещения уже в 60-е годы стало заметно снижаться. В 70-е годы этот процесс затронул и республики Средней Азии, Молдову, чему способствовало расширение сферы здравоохранения и просвещения в сельской местности, где проживала значительная часть коренного населения. В таких же "городских" сферах, как наука, культура, искусство, позиции русских в большинстве республик оставались относительно высокими». В 80-е годы темпы роста численности интеллигенции среди «коренных» народов возросли еще заметнее, в то время как падение доли русской молодежи в вузах за пределами РСФСР предвещало неизбежное радикальное снижение представительства русских в составе всех работников квалифицированного умственного труда .
На протяжении длительного времени (по меньшей мере до конца 1960-х гг.) русские воспринимали свою решающую роль в социалистической модернизации и даже собственную дискриминацию в пользу других этнических групп как естественное положение вещей. Для них это было проекцией их собственной силы, исторической миссии и чувства ответственности. Советская компенсаторная идеологическая формула о «русском старшем брате» выражала свойственное еще дореволюционной России реальное русское самоощущение собственной силы и русского первенства . Это характерный истории парадокс, когда сила оборачивается против ее носителя.
Принципиально новым явлением была сформированная Советами русская идентификация со всем советским пространством, чувство ответственности за Советский Союз, который русские стали воспринимать как свою Родину. Именно среди русских союзная идентификация заметно преобладала над республиканской: социологический опрос в Москве осенью 1987 - зимой 1988 г. показал, что большинство респондентов (почти 70 %) своей Родиной считали весь Советский Союз, а не РСФСР, с которой идентифицировали себя лишь 14 % опрошенных. В целом среди русских уровень союзной идентификации был даже выше, чем в советской столице, составляя почти 80 %, в то время как, скажем, подавляющее большинство узбеков, грузин и т.д. называло Родиной «свои» национальные республики .
Отождествление русских со всем союзным пространством выражало исторически устойчивую и длительную тенденцию к расширению территории этнического расселения, тенденцию, которая, как и русская мобильность, была решительно форсирована практикой «социалистического строительства». Довольно упомянуть, что за годы Советской власти половина (точнее, 51 %) всех русских СССР хотя бы раз в жизни сменили место жительства, а доля русских, живущих вне РСФСР, возросла с 6,7 до 17,4 % всего русского населения страны . Без преувеличения, то было «великое переселение» отдельно взятого народа.
Союзная идентификация русских сохранялась в почти неизменных масштабах вплоть до кончины самого Союза. В декабре 1990 г., то есть за год до распада Советского Союза, когда «парад суверенитетов» и межэтнические конфликты в стране приближались к своему апогею, от 70 до 80 % русских продолжали называть себя гражданами Советского Союза. Хотя число русских, открыто возражавших в то время против межэтнических браков или межэтнических контактов в профессиональной сфере, почти удвоилось в сравнении с 1970-ми гг., оно все же не превышало 15 %, что было очень немного на фоне агрессивного национализма нерусских народов. Даже в Москве, активно выступавшей на стороне демократической оппозиции и Б.Н.Ельцина, в ноябре 1990 г. лишь 25 % жителей поддерживали идею отделения РСФРС от СССР, в то время как 44 % оставались сторонниками союзного единства (остальные не определились) .
Однако более важно, что к этому времени союзная идентичность не обладала мобилизующей силой, то есть она не могла подвигнуть русских - ни общество в целом, ни укомплектованные преимущественно этническими русскими союзные элиты - к действиям по защите единства государства, которое они считали своей Родиной. Кстати, синхронизированное действие, точнее, бездействие русских - вне зависимости от их социального статуса и интересов - в ситуации кардинальной угрозы советской стране подтверждает гипотезу об объединяющей этническую группу имплицитной, бессознательной связи. Молчали и бездействовали как те, кому было что терять, так и те, кому, как им казалось, терять нечего. Коммунистическая элита (большинство которой на союзном уровне составляли именно этнические русские, что виделось залогом прочности советского государства ) относилась к этому государству точно так же, как и ведомые ею массы русских - как к чужому. И это чувство, надо полагать, сложилось, сформировалось заблаговременно, а не в момент перестройки, лишь проявившей его.
Союзная идентичность не выдержала проверки на прочность, оказавшись не более чем лишенной жизненного содержания пустой оболочкой . И это была принципиальная слабость советского строя, вызревавшая и накапливавшаяся в течение длительного времени, чтобы затем в одночасье изменить не только судьбу страны, но и траекторию мирового развития.
Не гибель Советского Союза привела к разрушению советской и союзной идентичностей, а проходившее под покровом советской стабильности разрушение этой идентичности, выхолащивание ее жизненной силы послужило кардинальной предпосылкой гибели СССР. Разрушение союзной идентичности стало не следствием, а причиной. А поскольку главным носителем, ядром союзной идентичности были русские, то капитальную причину гибели советской государственности, советской Родины должно искать в фундаментальной трансформации русского самосознания, а не в ошибках или «предательстве» М.С.Горбачева, «геополитическом заговоре», падении цен на нефть, советских экономических проблемах и т.д .
Эти факторы имели значение не сами по себе, а лишь в том смысле, что проявили, актуализировали, ускорили остававшиеся дотоле под спудом ментальные процессы. Кризисная ситуация и политическая активность связаны не прямыми каузальными связями, а множеством опосредований, где решающее значение имеет происходящее даже не в массовом сознании, а в этническом бессознательном. Как и в трагическом финале «старой» империи, русские, считавшиеся залогом ее устойчивости, оказались первопричиной ее гибели. В первом случае они погубили ее своими действиями, во втором - бездействием.
Исчерпывающим доказательством нежизнеспособности советской идентичности служит даже не столько бездействие русских в критической фазе разрушения СССР, сколько отсутствие сильной, внятной, массовой политической реакции с их стороны постфактум, уже после разрушения государства и страны. Понятно, что осознание масштаба и значения поистине тектонических изменений происходит не сразу, а с некоторым запозданием.
В этом смысле весьма показательно, что довольно спокойное отношение дореволюционного общества, в том числе его групп (дворянства, армейского офицерства, чиновничества), традиционно воплощавших ценности имперской идентичности, к уничтожению института монархии в России, спустя год-полтора вылилось в ожесточенную вооруженную борьбу под знаменем «единой и неделимой России». И если политические и экономические основания грядущей страны оставались для белогвардейцев остро дискутабельными, то ее целостность, единство и великая миссия - имперский принцип - составляли sine qua non, не подвергаясь сомнению перед лицом соображений политической необходимости и давлением союзников . Удивительная способность сражаться насмерть и проливать кровь - чужую и собственную - не ради интересов (условно, сожженых поместий, экспроприированных заводов), а ради идеальных императивов ясно и недвусмысленно показывает: в начале XX в. имперская идентичность была «живой» и обладала немалой мобилизующей силой . Противоборствовавшая сторона — большевики - также стояла на позиции единства и целостности страны, хотя добивалась этой цели не в пример более гибкими средствами.
Но ничего подобного и близко не происходило в стране после декабря 1991 г.! Курсанты советских военных училищ не уподобились московским юнкерам, ни одна (!) воинская часть не выступила под знаменем «единого и неделимого СССР», никто не уходил на Волгу к генералу Макашову, как уходили на Дон к генералу Краснову. И дело отнюдь не в том, что армии был ненавистен Горбачев. Присягали армия и КГБ, не Горбачеву, а Советскому Союзу. Но никто не остался вереи присяге, пи один человек*10.
Впрочем, и Ельцин, получив власть, не пошел по пути большевиков, не занялся собиранием империи. Такая гипотетическая возможность у него была, но не было главного - массовой поддержки, желания русских жертвовать хоть чем-нибудь ради воссоздания страны, которую они еще буквально за несколько месяцев до этого называли своей Родиной.
Отсутствие политических субъектов, всерьез, по-настоящему (а не вербально и в качестве политической рекламы) пытавшихся восстановить единство страны, было не случайностью или временной дезориентацией русского самосознания, а проявлением его радикальной трансформации. Подавляющее большинство русского народа продемонстрировало подлинное безразличие к судьбе собственной страны - Советского Союза. Защита Дома Советов в сентябре-октябре 1993 г. оказалась не более чем трагическим эпизодом, своей разовостью и локальностью наглядно показавшим массовое глубокое, экзистенциальное отчуждение российского общества от советского государства, его миссии и вообще от любых идеальных императивов .
Автор текста: Валерий Соловей
Материал создан: 14.12.2016
