Теоретико-методологические аспекты изучения «русского вопроса»
Характерный и яркий образчик такой интеллектуальной деформации представляет работа С.В.Лурье «Историческая этнология» (М., 1998). В авторской концептуализации этничности основополагающее место отводится так называемым «этническим константам» - внелогическим понятиям, структурообразующим элементам этнического бессознательного. По мысли Лурье, не имеющие конкретного содержания константы проявляются в форме трансферов - переносов на те или иные реальные объекты и ситуации, возникающие в истории . Знакомый с историей психологии человек без труда обнаружит, что в содержательном плане «этнические константы» совпадают с юнговскими архетипами.
Можно было бы предположить, что петербургский автор, ничего не зная о концепции К.Г. Юнга, самостоятельно пришел к идентичным выводам. Истории науки известно немало таких примеров, в том числе в гуманитарных дисциплинах. Однако обширный историографический раздел и подробные историографические справки работы Лурье ставят под сомнение презумпцию талантливого дилетанта, независимо повторившего однажды сделанное научное открытие. Не вызывают сомнений как хорошее знакомство автора с историей психологии, так и ее явные симпатии к психоаналитическому направлению. Юнг почему-то составил исключение, его имя даже ни разу не упоминается. И эта странная фигура умолчания при одновременном тождестве «этнических констант» и юнговских архетипов слишком очевидно указывает на возможный источник теоретического «вдохновения» Лурье.
В целом же ее теоретизирование характеризуется глубокой внутренней противоречивостью и нелогичностью. С одной стороны, утверждение о том, что составляющие основу этничности «этнические константы» не усваиваются в процессе социализации, то есть носят врожденный характер, подразумевает биологическую сущность этничности. С другой стороны, Лурье категорически отрицает возможность биологической трактовки этноса («говорить об этносе как о биологической общности бессмысленно») и декларирует его социальную сущность («этнос - это социальная общность») . В то же время авторское понимание этой «социальной общности» не только носит расплывчатый и бездоказательный (в части фундаментальных положений приводимой социологической трактовки) характер, но и включает выводы прямо противоположного, биологического свойства . Де-факто Лурье доказывает биосоциальную природу этноса, номинально отрицая саму возможность биологического подхода.
Подобная противоречивая ситуация могла возникнуть только в культурном контексте, табуирующем определенный вектор теоретизирования вне зависимости от его собственно научной стороны.
Тем не менее, работа Лурье важна в историографическом отношении. Она содержит систематизированный обзор ведущих теоретических течений в этнологии, этнопсихологии, культурологии и изучении традиции. Однако введение в научный оборот устоявшегося, «старого» теоретического знания не тождественно созданию нового: претензия Лурье на самостоятельный теоретический вклад во многом обесценена внутренней противоречивостью и логической непоследовательность ее концептуализации. Во многом, но все же не полностью: некоторые наблюдения и замечания Лурье о русской истории проницательны и оригинальны, и в дальнейшем автор диссертации будет к ним обращаться.
Предложенное понимание этничности дает недвусмысленный, хотя и шокирующий ответ на сакраментальный вопрос, кто есть русские. С научной точки зрения, русские - это те, в чьих венах течет русская кровь. Русские - гомогенный в расовом отношении тип: «типичные европеоиды, по большинству антропологических признаков занимающие центральное положение среди народов зарубежной Европы и отличающиеся несколько более светлой пигментацией глаз и волос и менее интенсивным ростомбороды и более крупными размерами носа» . (В связи с последним стоит указать на ошибочность расхожего суждения о русской курносости.) Представление об общем для всего русского населения антропологическом типе подтверждается также краниологическими данными; «морфологическое единство русских выявляется и при анализе обобщенных дерматоглифических данных» .
Хотя интенсивное смешение восточных славян с другими народами составляло существо их стратегии территориальной экспансии, в этом процессе преобладала однонаправленная ассимиляция - ассимиляция в русскость (чаще добровольная, чем вынужденная), а не ассимиляция русских. «Восточные славяне, в основном, мирно сосуществуя с аборигенами, постепенно заселяли все большие территории. При этом часто ход исторического развития приводил к постепенному усваиванию местным неславянским населением многих хозяйственных навыков, а затем - и языкаславян, приводя к ассимиляции аборигенов» . Автохтонные народы ассимилировались в русскость вплоть до исчезновения с этнической карты, как это произошло, например, с мерей, муромой и мещерой, известными теперь лишь по летописным источникам и топонимам. «В результате складывалось население, которое считало себя славянским, но несло в своем расовом составе многие черты местных антропологических типов» . Успех и масштабы ассимиляции стали безусловным признанием культурного превосходства, политической гегемонии, исторического успеха и биологической силы русского народа.
Расширяя диапазон культурных реакций и социальных моделей русских, обогащая их генетически, ассимиляция в то же время вела к постепенному уменьшению иноэтничных примесей и повышению гомогенности населения Русской равнины. Краниологические материалы XVII-XVIII вв. обнаруживают, что локальные варианты отклонялись от основного для русских антропологического типа очень незначительно и проявлялись в пределах единого гомогенного типа . Существующие территориальные вариации современного русского расового состава не образуют, тем не менее, четко ограниченных друг от друга региональных типов .
Сразу же стоит отметить очень важное для последующего изложения обстоятельство, которое касается соотношения русских и украинцев. По антропологическим и генетическим данным это родственные народы, но не один народ, более того, они никогда не были одним народом. «Исходное ядро русского генофонда на карте... отчетливо противопоставляется ядру украинского генофонда... Коль скоро оба полярных генофонда - русско- белорусский на севере и украинский на юге - оказались, действительно, у генетических пределов восточнославянской общности, упрощенно можно соотнести эти пределы с венедской и антской ветвями раннесредневекового славянства» . Иными словами, культурная и историческая близость не может отменить того, что в биологическом смысле русские и украинцы - разные народы, хотя и находящиеся в ближайшем родстве: по обобщенным дерматоглифическим показателям «русские максимально близки и к украинцам, и к белорусам», а сама восточнославянская общность более гомогенна, чем западные и южные славяне .
Естественно предположить, что биологическое различие (включая различие в этнических архетипах), составило основание и исходную точку расхождения культурно-исторических траекторий русских и украинцев. В этом смысле устойчивое устремление украинцев к независимости и созданию собственного государства было вполне естественно. Другое дело, что возможность проявления этой внутренней интенции, не говоря уже о ее актуализации, в решающей степени зависела от историко-культурного контекста.
Однако, как уже отмечалось, возможность объективного определения этничности не тождественна ее субъективному определению. Сами русские склонны определять свою этническую принадлежность по культурно- историческим и психологическим критериям. Образно говоря, «почва» для них важнее «крови».
Так, ответы респондентов на вопрос об обязательных признаках русского человека в социологическом опросе первой половины 90-х годов выстроились следующим образом (приведены в порядке убывания): «любит Россию, считает ее своей Родиной» - 87 %; «любит русскую культуру, обычаи, традиции» - 84 %; «говорит на русском языке» - 80 %; «считает себя русским» - 79 %; «имеет российское гражданство» - 56 %; «имеет в паспорте запись - русский» - 51 %; «имеет одного русского родителя» - 51 %; «имеет русский характер» - 50 % (все остальные признаки, включая принадлежность к православию, набрали меньше 50 %)133. Из этих ответов хорошо видно, что, хотя принцип «крови» имел устойчивое представительство (к «анкетно-паспортному» критерию стоит добавить 22 % ответов о необходимости иметь «русскую внешность»), русская этничность определялась преимущественно по культурно-психологическим критериям и допускала самоприписывание - свободный выбор национальной принадлежности. При этом городские элитные группы менее активно разделяли биологические критерии, имевшие наиболее широкое распространение среди пенсионеров, колхозников и, отчасти, в массовых городских группах. В целом же русское понимание русскости носило открытый и «включающий», а не закрытый и «исключающий» характер.
Похожие результаты дало проведенное приблизительно в это же время исследование Института этнологии и антропологии РАН: для русских в республиках в составе РФ (то есть живших зачастую в напряженной и конфликтной этнической среде) основным фактором внутригрупповой близости оказалась не кровь а язык, культура, родная природа,национальная психология и историческое прошлое .
Ситуация существенно не изменилась и в начале нового столетия. В 2001 г. в ответах на вопрос, кого можно назвать русским человеком, на первый план вышли суждения: «того, кто любит Россию» - 41 %; «того, кто воспитан на русской культуре и считает ее своей» - 40 %. Только 24 % респондентов однозначно связали принадлежность к русскому народу с национальностью родителей . Хотя в последнее десятилетие наметилась отчетливая тенденция валоризации (повышения ценности) принципа «крови», особенно среди проходившего социализацию в постсоветскую эпоху молодого поколения, магистральным по-прежнему остается историко-культурное и психологическое определение русской этничности.
Однако парадокс в том, что даже рафинированно культурнические и максимально очищенные от «крови» определения русской этничности содержат имплицитные биологические характеристики.
Хорошо известно, что даже человек, блестяще владеющий русским языком и выросший в русской культуре, не будет признан русским подавляющим большинством наших соотечественников в случае резкого отличия его внешнего облика от того, который русские считают присущим себе. У визуального «чужака» не много шансов, что его сочтут русским, даже если он вырос в русской культуре. И это никакой не расизм, а врожденный биологический механизм идентификации: человеческое лицо, антропологические признаки с незапамятных времен играли жизненно важную роль в формировании категорий идентичности. Насчет жизненно важной роли это нисколько не преувеличение: визуальный «чужой» в древности не мог не восприниматься как угроза. Время, культура и цивилизация сгладили остроту реакций, но не элиминировали биологический механизм, обеспечивший выживание человека.
Общечеловеческая архетипическая оппозиция «мы - они» в случае с этнической группой реализуется, в том числе, через визуальное сравнение «нас» как фенотипической и этнической нормы с «ними» - отклонением от этой нормы. Причем фенотипическая норма неразрывно связана с эстетической оценкой: «мы», по упоминавшимся свидетельствам антропоэстетики, подразумевается и идеалом красоты.
Формировавшийся в праистории фенотипическо-эстетический норматив и имплицитное соотнесение с ним «других» могут служить примером этнического архетипа как проявления базового общечеловеческого архетипа. «Чужак» фиксируется инстинктивно, без осознания различий. И чисто внешние, антропологические характеристики очень важны для этнической идентификации.
Однако внешние признаки - это негативная определенность, подспудное ощущение того, кто не есть «мы». А ведь «они» далеко не всегда заметно отличаются от «мы». Поэтому для этнической группы не менее валена позитивная определенность - ощущение того, кто есть «мы». В связи с чем весьма показательно, что атрибутирование русскости, то есть первичная рефлексия чувства внутригрупповой связи, выражается респондентами не только в неэтнических признаках общности языка и культуры, но и в таких «темных» критериях, как «русский характер», «национальная психология», «родная природа». Дать удобоваримую расшифровку этих терминов со слов респондентов не удается, обнаружить «русский характер» наука не смогла и, вместе с тем, все, кто всерьез занимается этнической проблематикой, знают, что эти признаки «работают», позволяя с высокой точностью «вычислять» русских. В иноэтничной среде можно почувствовать, выделить соотечественника по множеству психологических, неуловимых нюансов. Но вот объяснить, как это происходит, рационализировать процесс подобной идентификации оказывается крайне затруднительным делом даже для ученых.
Теоретическим объяснением этой подсознательной психологической связи может служить концепция Л.Пая о «чувстве ассоциации» - бессознательной схеме, определяющей «возможность и характер или даже саму способность членов данной культуры (в данном случае культура понимается как тождество этничности. - B.C.) к коммуникации между собой, а следовательно, способность к коллективным действиям». Более того, благодаря этому чувству даже находящиеся по отношению друг к другу в состоянии скрытого или явного конфликта группы общества имплицитно согласовывают свои действия! От себя добавлю, что общим основанием такого бессознательного группового единства оказываются врожденные этнические архетипы восприятия и действия.
Применительно к нашему случаю это означает, что преобладающие культурно-психологические критерии русской идентификации в действительности имеют мощную биологическую подоплеку, а иллюзия свободного выбора русскости существует в силу неосознаваемого характера этой подоплеки. Разумеется, биологическая ассимиляция не единственный (хотя, возможно, наиболее важный) канал включения в русскость, присоединения к русским. Культурная ассимиляция также весьма важна. Однако в действительности эти пути чаще всего совпадали и дополняли друг друга: межэтнические браки вели к культурной ассимиляции в русскость, а культурная ассимиляция способствовала биологической.
По весьма приблизительным оценкам В.И.Козлова, за годы Советской власти к русским себя причислило около 15-20 млн. человек . По крайней мере половину этих ассимилянтов составили украинцы и белорусы, а главным каналом присоединения к русским были смешанные браки. Поэтому не стоит преувеличивать степень свободы перехода из одной этнической группы в другую: чаще всего это выбор национальности одного из родителей и/или смена национальности на генетически и культурно близкую, что имело место с политически мотивированной массовой записью украинцев и белорусов в «русских» в 1930-е гг. и противоположным процессом на Украине 1990-х гг.
Советский потенциал ассимиляции в русскость был весьма значителен. О его размерах можно судить по объему группы советского населения, сохранившей нерусскую национальную принадлежность, но принявшей русский язык в качестве родного. Таких русскоязычных в СССР по переписи 1989 г. насчитывалось до 15,8 млн. человек, причем основную их часть составили украинцы (8,3 млн.) и белорусы (2,9 млн.), то есть максимально близкие к русским в генетическом и историко-культурном отношениях народы. В перечне принявших русский как родной язык важное место занимали также евреи (1,2 млн. человек), татары (1,1 млн.) и немцы (1 млн.) .
Таким образом, культурно-психологическое и биологическое определения русскости при своей внешней противоположности на практике в большинстве случаев совпадают. Говоря языком логики, объемы этих понятий не тождественны (не совпадают полностью), но в значительной части пересекаются.
Автор текста: Валерий Соловей
Материал создан: 13.12.2016
