Теоретико-методологические аспекты изучения «русского вопроса»
Как же тогда быть с утверждением отечественной историографии о «крови», никогда не имевшей для русских первостепенного значения, что якобы и послужило ключевой предпосылкой успеха русской территориальной экспансии, качественно отличавшейся от западной колонизации? Деконструкция этого влиятельного историко-культурного мифа будет осуществлена в последующих главах, сейчас же важно отметить следующее. Успех русской территориальной экспансии, относительно мирное сожительство русских с другими народами были обусловлены тем, что принцип «крови» носил не осознаваемый характер. В то же время для внешнего употребления активно использовался принцип «почвы» - культурно-психологическое определение русскости (конфессиональный признак - православие - также может быть включен в культуру), создавая у исследователей иллюзию легкого приобщения к русскости.
Однако эта интеграция никогда не была легкой, ведь смена идентичности - не важно, вынужденная или добровольная, - сопряжена с тяжелейшим психологическим кризисом. Не составляла ассимиляция и цель государственной политики. Российская империя следовала скорее линии поддержания этнического разнообразия, чем форсирования ассимиляционной политики. Русификация, обращение в православие использовались ситуативно, прагматически и никогда не носили долговременного характера . Включение элит покоренных русскими народов в имперскую элиту было важным элементом общегосударственной стратегии поддержания стабильности в полиэтничной Российской империи.
В то же время массы крестьянства - русского и иноэтничного - не смешивались между собой, даже живя бок о бок. Одной из причин этого было изменение поведения русских в имперский период. Если на ранних стадиях русской земледельческой колонизации браки с местным населением были весьма интенсивными, а метисация составляла стратегию выживания славян на местных землях, то в ХУП-ХУШ вв., судя по краниологическим данным, она в значительных масштабах имела место только в Сибири . Складывается впечатление, что в позднее средневековье русские минимизировали стратегию этнической метисации в Европейской России. Возможно, это было связано с тем, что крупные этнические группы, с которыми русские столкнулась в период имперского строительства (например, татары и башкиры) не проявляли склонности к ассимиляции. Вероятно, и сами русские, переживавшие с начала XVI в. беспрецедентный демографический подъем, не испытывали более потребности в метисации как неосознанной стратегии территориальной экспансии.
Другое дело, что часть состава нерусских этнических групп столь же инстинктивно следовала стратегии ассимиляции в русскость как средству присоединения к лидирующему народу, и русские им в этом не отказывали.
Однако русскость это не только определенная биохимическая конституция, но и этнические архетипы восприятия и действия. В теоретическом отношении самую трудную часть исследования представляет выделение русских этнических архетипов, которые, актуализуясь в социальном пространстве и историческом времени, создавали неповторимый рисунок отечественной истории - более уникальной, чем любая другая из множества уникальных национальных историй.
Сложность не только в том, чтобы за внешним хаосом, калейдоскопом исторических событий разглядеть, обнаружить силовые линии архетипов - бессознательных мыспеформ, но и в том, чтобы дать им определение и название, а это вовсе не просто применительно к тому, что не имеет содержания. Здесь легко встать на путь подмены понятий, как это случилось с уже упоминавшейся С.В.Лурье.
В безапелляционной манере она перечислила этнические архетипы («этнические константы» в ее терминологии): «Прежде всего - это "образ себя ", или "образ мы " - т.е. определенное представление субъекта действия о себе, своих возможностях, своих сильных и слабых сторонах, своих намерениях. С образом себя в этнической картине мира почти всегда связывается "образ добра". Затем - "образ источника зла", того препятствия, которое необходимо устранить, чтобы установить желаемое положение вещей. Иногда этот образ конкретизируется в "образ врага". "Образ поля действия " задает ту психологическую структуру пространства, в котором совершается действие. "Образ способа действия " определяет тот метод, которым достигается желательный результат. "Образ условия действия " формирует представление о том условии, той ситуации, которая необходима, чтобы действие было совершено. Наконец, "образ покровителя " оказывает воздействие на формирование представления о той, внешней по отношению к "мы", силе, которая может помочь в победе над "злом"» .
В чем, собственно говоря, этничность этих «этнических констант»? Ведь все, перечисленное Лурье, составляет общечеловеческие архетипы, которые приложимы потенциально к любой, а не только к этнической группе. Ведь почти любая группа, выделенная по религиозному, культурному или даже политическому признаку, имеет «образ мы», «образ покровителя», «образ способа действия» и т.д. Поэтому называть мыслеформы, имманентные всему человечеству, «этническими константами» (то есть тем, что присуще части человечества), да еще системой констант (сначала эту системность надо как минимум доказать), есть не что иное, как грубая теоретическая ошибка или заблуждение.
Лурье гораздо ближе подошла к пониманию этнического архетипа, когда попыталась выделить наиболее распространенные содержания, заполняющие матрицу архетипов (или, в ее терминологии, конкретные формы трансфера «этнических констант»). Однако и в этом случае то, что она полагала русской этнической спецификой, вряд ли может считаться таковым. Дабы не быть голословным, автор приведет выдержки из работы Лурье с собственными комментариями.
«Русский "образ себя" (мы-образ) существует как бы в трех ипостасях, но всегда очень связан с образом себя как носителей добра. (Напомню, в приведенной выше цитате того же автора говорится, что образ добра всегда связан с образом "мы", так что это вовсе не отличительная черта русских, более того, к подобному отождествлению "мы" и добра тяготеет любая группа, а не только этническая. - B.C.). Эти три ипостаси можно представить следующим образом: хранители и возделыватели добра - крестьянская община, созидатели "великих строек" и творцы космических ракет и т.д.; миссионеры и просветители, готовые всегда нести "свет миру", в чем бы он ни заключался; воины - защитники добра, борцы со "злодеями" и покровители народов, которым зло угрожает». Вряд ли удастся обнаружить в мировой истории народ, время от времени не примерявший к себе эти три ипостаси, так что считать их отличительным признаком только русскости, русской истории, было бы в высшей мере претенциозно.
Столь же сомнительны другие критерии русскости, «открытые» Лурье. Вот, скажем: «Любая война истолковывается (русскими. - B.C.) как оборонительная, любое внешнеполитическое действие является "вынужденной самозащитой", любое действие на чужеземной территории - "освобождением" или "помощью"». Но ведь почти все народы и страны, истолковывают свои аналогичные действия подобным образом!
Лурье полагает, что русское поле действия «мыслится как пространство без границ и препятствий». А как тогда быть с американским фронтиром, испанской и британской империями, предмет гордости которых состоял в том, что в них «никогда не заходит солнце»?
Или еще: «Враг (имеется в виду "трансфер" образа врага в терминологии Лурье) - этот тот, от которого надо защищаться, или, в еще большей мере, тот, от кого надо защищать». Подобными «трансферами» история международных отношений густо испещрена с античности до наших дней! Вот и американцы начали последнюю войну против Ирака, «защищая» себя от терроризма, а иракский народ - от «кровожадной диктатуры» С.Хусейна. Более того, значительная часть населения США в самом деле так думала.
Может быть, русская «изюминка» в следующем: «Способом действия... является "служба", "служение", т.е. то, что представляется русским выполнением какого-то нравственного долга перед высшим добром»? . Однако если «высшее добро» - эвфемизм Бога, то такого рода «служение» характерно для всех верующих людей; если это некий безрелигиозный этический идеал, то здесь по части «служения» первое место удерживает конфуцианская этика; в «служении» идеалу государства прусская государственная машина (вдохновившая Макса Вебера на формулирование идеала рациональной бюрократии) даст изрядную фору русским; в «служении» господину беспрецедентен кодекс «Бусидо». В общем, и по части «служения», «службы» русские не имеют этнической монополии.
Вместе с тем среди множества интеллектуальных трюизмов попадаются отдельные ценные находки. Богатый потенциал таится в идее Лурье о государственности как «этнической константе» или, иначе говоря, в утверждении, что государство и составляет глубинную бессознательную и специфически русскую ментальную структуру. К этой необычной мысли автор диссертации еще обратится дальше, сейчас же отмечу, что, хотя предпринятый Лурье поиск русских «этнических констант» оказался безрезультатным, ее работа в то же время служит отличным интеллектуальным полигоном для демонстрации трудностей, с которыми сталкивается исследователь, пытающийся построить операциональную схему русской истории, исходя из гипотезы об этнических архетипах.
Естественно предположить, что успех русской территориальной экспансии был в значительной мере связан с русским архетипом восприятия пространства. Но сам этот архетип не удается лаконично определить, поэтому приходится прибегать к языку метафор, описаний и полагаться на интеллектуальную интуицию.
Вероятно, русские воспринимают пространство как «пульсирующее». Отечественная история неоднократно демонстрировала способность русских сжиматься, а затем расширять свое пространство, причем тенденция к экспансии заметно коррелировала с витальной силой русского народа. В то же время русское пространство - качественно неоднородное в психологическом отношении. В процессе распада Советского Союза выделились территории, которые русские считают «своими», «чужими» и «серыми» (переходными). Безусловно «чужой» оказалась среднеазиатская, закавказская и прибалтийская периферия бывшего СССР. «Серые» земли - Украина и Белоруссия. Но и на территории Российской Федерации есть места, которые русские не считают вполне «своими». Например, значительную часть Северного Кавказа.
Даже Сибирь, считающаяся залогом русского могущества и синонимом нашей необъятности, вплоть до XIX в. воспринималась не как собственно Россия, а как ее азиатская колония. Окончательное превращение Сибири в часть России - не в политико-административном, а в ментальном и социокультурном смыслах - произошло только при советской власти. И даже если последние пятнадцать лет отказ от любых форм государственной стратегии в отношении Сибири заслужил ей репутацию «брошенной», «ненужной» территории, она все равно остается «родной» землей.
Интериоризация пространства, включение его в русскую ментальную карту не было проекцией лишь административно-политических размежеваний, расовой, этнической и культурной гетерогенности. Нетрудно заметить, что ось «родной» земли - от Смоленска до Владивостока - пролегает в относительно гомогенном ландшафте, противоположность которому составляют Кавказские горы, среднеазиатские пески и (в меньшей степени) прибалтийские дюны. Д.Ливен точно подметил, что русская территориальная «экспансия (не считая Кавказа и Средней Азии) происходила главным образом в рамках одной и единой экосистемы. В отличие от англичан, голландцев, испанцев и португальцев русские до XIX в. не сталкивались с новыми мирами. Не создавала проблем для биоиммунитета даже Сибирь...» .
Это наводит на мысль о зависимости степени и даже самой возможности «природнения» (и, следовательно, глубины политической и экономической интеграции) осваиваемого пространства от его природно- ландшафтного наполнения. А русский ландшафт, как ранее указывалось, включен в русский генофонд. «Русское национальное сознание... уверенно отождествляет природу средней полосы России как оптимальную для жизни...» «Наш генофонд так давно и тщательно вписан в природную зональность России, что она стала восприниматься национальным сознанием как важнейшая часть жизненного и духовного благосостояния народа и его генофонда» .
Иными словами, русский эталонный ландшафт осознанно или иплицитно накладывается на территорию, где действуют русские. Чем ближе она к эталону, тем выше у нее шанс оказаться интериоризованной, «природненной» русскими. Может быть, поэтому великороссам удалась интериоризация Сибири (тайга начиналась почти сразу к востоку от Москвы и тянулась вплоть до Тихого океана), и не могло удаться «природнение» ландшафтно и климатически чужеродных (да еще и с гораздо более высокой, чем в Сибири, плотностью аборигенного населения) Средней Азии и Кавказа? Это предположение не призвано элиминировать множество иных факторов и обстоятельств русской экспансии. Автор диссертации лишь хочет подчеркнуть, что эти (равно как и любые другие) «объективные факторы» - экономика, институциональная структура, демографическая динамика, безземелье, уровень технологий - результируются в человеческих поступках, поведении людей в истории не напрямую, а проходя сложную цепь опосредовании в человеческой психике. А эти опосредования формируются уже по законам самой психической деятельности: дотеореотические (обыденные) представления, а также идеи, ценностные ориентации и культурные модели выстраиваются вдоль силовых линий ментальности - архетипов.
Архетипы можно сравнить с осью, на которой вращается колесо истории: ось остается неподвижной, хотя колесо каждый раз оказывается в новом состоянии; но именно неподвижность оси обеспечивает движение колеса.
К слову, не только русские ощущали внутреннюю связь территории и ландшафта. Близким примером могут служить французы: хотя их колонизация Алжира носила массовый характер, а по историческим срокам совпадала с освоением русскими Средней Азии, они так и не стали считать Алжир частью Франции. А вот Эльзас и Лотарингия в массовом сознании всегда оставались французскими .
Надо честно признать, что русским очень повезло с демографической разреженностью Сибири: к моменту появления там Ермака ее аборигенное население оценочно составляло всего 200-300 тыс. человек, находившихся на более низкой, чем русские, стадии социально-экономического, военного и культурного развития. В то время как испанским конкистадорам и англосаксонским колонистам противостоял несравненно более мощный человеческий потенциал.
Продолжая поиск русских архетипов, отмечу, что в разнообразных интерпретациях и концепциях русской истории существует, пожалуй, единственный пункт всеобщего согласия, общенаучный консенсус: признание исключительной роли государства (с максимально широким диапазоном оценок этой роли) в русской истории и отечественном бытии. Это значение настолько велико, бесспорно и исторически устойчиво, что известный политический психолог Е.Б.Шестопал назвала отечественное общество «государство-центрическим» и резюмировала обширное исследование современного политического сознания в России следующими словами: «Государство и государственная власть нам (русским. - B.C.) совершенно необходимы не столько функционально, сколько психологически (курсив мой. - B.C.)» . Эта мысль перекликается с упомянутой выше идеей Лурье о государстве как русской «этнической константе» - бессознательном условии русского действия в истории.
Здесь стоит пояснить, что имеется в виду не стереотип о «врожденном» государственничестве русских, а захваченность, тематизированность отечественного сознания государством вообще - в его как положительных, так отрицательных коннотациях. В этом смысле государственноцентрическим оказывается и знаменитый «бессмысленный и беспощадный» русский бунт, ведь он направлен против государства! С.В.Лурье точно подметила, что только прирожденные государственники способны предстать в облике государствоборцев .
Русское народное государственничество и столь же народное антигосударственничество (массовый анархизм) выступают двумя полюсами, напряжение между которыми составляет нерв отечественной истории. Без труда обнаруживается, что тема «государства», «власти» находилась в постоянном фокусе интеллектуальных дискуссий, культурной и идеологической жизни России.
Поскольку государство вообще (и в России, в частности) представляет собой довольно позднее историческое образование, то говорить о государстве как русском этническом архетипе было бы по меньшей мере странно. Более точным будет утверждение, что этническую специфику русского народа составляет выраженный с особой четкостью и полнотой общечеловеческий архетип власти, реализацией которого как раз и является государство. Русская власть и отечественное общество ближе всего подошли к воплощению метафизического, предельного образа власти, как его формулировал Платон. В сущности, осмысление владычества сущего и составляет центральную задачу метафизики .
К пониманию метафизической природы русской власти вплотную приблизились Ю.С.Пивоваров и А.И.Фурсов, использовавшие сам этот термин для ее характеристики. Но даже если для них он и значил больше, чем яркую метафору, то это значение не развилось в новый интерпретационный подход. Признание специфического характера русской власти не исторической предпосылкой, а историческим результатом - критическим фактором ее формирования исследователи сочли ордынское нашествие на русские земли, без чего, по их мнению, вряд ли было возможно объединение русских земель в едином государстве и формирование русского самодержавия - недвусмысленно опровергает трактовку русской власти как метафизической. Ведь метафизика имеет дело с первопричинами и предельными вещами, метафизические образы первичны по отношению к человеческим действиям, они и есть платоновские архетипы - идеи, существующие вне пространства и времени.
Перейдя от платоновских к юнговским архетипам, мы обнаружим власть, разлитую в русском коллективном бессознательном, что означает внутреннюю предуготовленность русских к строительству такого государства и такой власти, которые и получили название «русских». Дело не в том, что у других народов не было такого социального инстинкта - инстинкт власти носит общечеловеческий характер, а в том, что у русских он оказался гораздо сильнее, чем у их соседей. «Если у народа не действует государственный инстинкт, то ни при каких географических, климатических и прочих условиях, этот народ государства не создаст. Если народ обладает государственным инстинктом, то государство будет создано вопреки географии, вопреки климату и, если хотите, то даже и вопреки истории. Так было создано русское государство» .
Принципиальная возможность формирования гегемонистской державы северной Евразии крылась в русской психе, а внешние факторы лишь способствовали (или препятствовали) актуализации внутреннего потенциала.
Автор текста: Валерий Соловей
Материал создан: 13.12.2016
