«Русский вопрос» и внутренняя политика России в меняющемся историческом контексте
Именно в 1970-е гг. проявились очевидные симптомы усталости русских от ноши имперско-советского пространства. В это десятилетие численность русских сократилась в Азербайджане и Грузии, в 80-е - уже во всех закавказских и среднеазиатских (за исключением Киргизии) республиках (в первых - более существенно). Одновременно начался отгок русских из ряда российских автономий, в первую очередь северокавказских (Дагестан, Чечено-Ингушетия, Северная Осетия), что особенно рельефно проявилось в Дагестане, где численность русских сократилась с 214 тыс. в 1959 г. до 166 тыс. в 1989 г.
За этими изменениями миграционных потоков стоял слом фундаментальной тенденции отечественной истории. На всем ее протяжении территория этнического расселения русских только расширялась, русские миграции носили центробежный характер, при этом с XVI в. преобладало движение на юг и восток . С середины 70-х годов XX в. впервые наметилась линия перемещения русского населения на север и восток, что означало возвращение домой, в Россию. Она окончательно закрепилась в 80-е годы, когда «характерная для истории русских инерция движения, "растекания" по территории страны уменьшилась, наступил ф момент относительного покоя, перелома, после которого зародилось и стало
набирать силу противоположное по направлению движение - центростремительное, "собирающее"» . Подобные сдвиги почти тектонического характера более чем наглядно свидетельствовали об исчерпании русской силы, выражали массовое ощущение русских, что их великая - и невыполнимая - миссия завершилась. Прежние социокультурные и морально-психологические механизмы легитимации и компенсации русского бремени больше не работали.
Своей глубинной эмоцией русские заражали другие народы Советского Союза: «В этом движении в Россию русские не остались одинокими, увлекая своими потоками и население других, некоренных для тех или иных регионов национальностей» . Уходя в свои номинальный «национальный дом», сворачивая присутствие в советском пространстве и, тем самым, подсознательно отказываясь от ответственности за него, русские подавали отчетливый сигнал близящегося исторического финала великой страны - России/Советского Союза.
Формой рефлексии этого фундаментального сдвига отечественной истории и, одновременно, еще одним важным аспектом русского кризиса стало формирование с 60-х годов русского этнического дискурса, в центре которого стояла проблема соотношения русских этнических и российских республиканских интересов, с одной стороны, и общесоюзных, государственных, с другой . Вне зависимости от обсуждавшихся вариантов ее решения, публичное признание несовпадения русских и общегосударственных интересов было радикально новым явлением. Хотя подобная постановка вопроса восходила еще к дореволюционной России, в Советском Союзе «русский вопрос» вышел за рамки элитарного дискурса, что было неизбежным следствием социалистической модернизации, обеспечившей культурную гомогенность общества, всеобщее образование, сформировавшей массовую интеллигенцию. Сотни тысяч и даже миллионы людей по многим каналам вовлекались в массовый, народный этнический дискурс: через «почвеннические» журналы и «деревенскую» прозу, через ВООПИК и реставрационное движение, через масштабные кампании экологической, оздоровительной и историко-культурной направленности (в качестве примера достаточно назвать общероссийскую кампанию первой половины 80-х годов против поворота русских рек с севера на юг, в Среднюю Азию) .
При этом русский этнический дискурс и соответствующая прорусская активность завуалировано, из-за кулис поощрялись и поддерживались частью советско-партийной бюрократии, породив массу проникших даже в академическую литературу спекуляций об угрожающем взлете русского национализма и его высокопоставленных покровителях, о дрейфе правящего режима в направлении национал-большевизма и государственного антисемитизма .
Вопрос о причинах, которыми руководствовались некоторые коммунистические лидеры в своем покровительстве русскому самосознанию, не имеет однозначного решения. Можно предположить комбинацию нескольких ведущих мотивов: предопределенная этническим происхождением психоэмоциональная ангажированность русской проблематикой (проще говоря, боль русских чиновников за Россию); использование ими русского этнического дискурса для легитимации собственных политических позиций и как фактора межфракционной борьбы; стремление использовать русские этнические ресурсы для укрепления СССР и др . Но вот о чем можно судить уверенно и однозначно, так это об отсутствии в данном перечне русских националистических мотивов. Властный инстинкт и здравый смысл не давали сорваться в штопор опасной «ереси» русского национализма, угрожавшей существованию советского государства. В то же время сам факт подключения партийной элиты к русскому этническому дискурсу, как и имплицитного его включения в общеполитический дискурс, означали, с одной стороны, невозможность возвращения к политике брутального подавления русскости, а с другой, сигнализировали о ее возраставшем политическое значении. В противном случае КГБ вряд ли проявлял бы такой пристальный интерес к пресловутому «русизму» .
Хотя массовый русский этнический дискурс, в общем, не имел националистической ориентации и даже не содержал политических требований, политическое измерение, в некотором смысле, было ему имманентно. Даже намек на повышение реального статуса русских и России, необходимость решения русских этнических проблем бросал вызов основам советской политии, чье могущество основывалось на эксплуатации русских этнических ресурсов.
В то же время для подавляющего большинства русских выбор между Советским Союзом и Россией не стоял. В массовом сознании русская этническая идентичность неразрывно сочеталась с союзной, предопределяя поиск modus vivendi на путях сохранения единого государства. Естественно, массовое сознание при этом не задавалось вопросом о реалистичности подобной формулы, в то время как опережающая рефлексия ряда русских националистических интеллектуалов еще на рубеже 60-70-х годов XX в. впервые пришла к выводу о том, что сохранение Советского Союза представляет кардинальную угрозу существованию русского народа ввиду противохода демографической динамики восточных славян и среднеазиатских и кавказских народов . Появление - впервые в отечественной истории - антиимперского (назовем его для краткости так) русского национализма было важно не столько как политическое явление (ввиду преследований и обескураживающего радикализма цели его влияние на общественное мнение не было значительным), сколько как явный признак болезни русского этнического тела.
Формирование имперского этнического национализма в лице «черной сотни» начала XX в. было первым сигналом о неблагополучии русского народа. Рождение антиимперского русского национализма свидетельствовало о далеко зашедшей болезни. Ирония состоит в том, что смысл послания «черной сотни» также был объективно антиимперским, ведь требование господствующего этнического статуса для русских (восточных славян) с неизбежность подрывало континентальную империю . Это один из типичных парадоксов русской истории, когда декларирующие диаметрально противоположные цели политические силы в действительности ведут страну (как написал в свое время и по другому поводу И.Р.Шафаревич) «к одному обрыву» .
Правда, ни «черная сотня», ни антиимперский русский национализм последней трети XX в. не оказали решающего влияния на историческую траекторию России. Последний лишь растабуировал идею добровольного «сброса» части имперского наследства, начав психологически подготавливать русских к приятию дотоле для них невообразимого. Его функция была преимущественно психологической и культурной, а не политической. Воздействие антиимперского национализма фокусировалось на глубокие, нерефлектируемые пласты русской ментальности, в то время как на уровне рацио сознательный и добровольный отказ от империи, то есть от важной части русского историко-культурного наследства и русской идентичности, выглядел для русских неприемлемым. Точнее, они не решались сами себе признаться в собственном глубинном, потаенном, экзистенциально прочувствованном нежелании влачить державную ношу, в стремлении от нее освободиться.
По иронии истории (а может быть, по ее непонятому нами замыслу), разрушительные для страны идеи «российского суверенитета» и «равноправия России» были внесены в публичный дискурс людьми, для которых единство СССР не подлежало сомнению. Невозможно отнять у выдающегося русского писателя В.Распутина сомнительное первенство в том, что он первым на всю страну публично предложил задуматься о выходе России из состава Советского Союза . Однако идеи способны жить собственной жизнью, и как подчеркивал Ленин, овладевая массами, становятся материальной силой. Вне зависимости от контекста заявления Распутина и мотивов его единомышленников, именно патриоты России выковали идейное и пропагандистское оружие, уничтожившее страну, которую они так хотели сохранить.
Правда, не стоит преувеличивать роль этих людей, переживших личную трагедию. Дело, в конечном счете, было не в них, а в созвучии части выношенных и высказанных ими идей массовому сознанию, в психологической готовности русских к раскассированию собственного государства - «советской Родины». Здесь следует обратить внимание на одно важное обстоятельство: хотя социально-политическую динамику, определившую судьбы страны, вызвало именно требование суверенитета России, рациональным уровнем сознания была адаптирована внешне сбалансированная, но внутренне противоречивая и политически нереализуемая формула повышения статуса РСФСР в рамках Союза ССР .
Эта формула служила важным механизмом психологической самозащиты, способом массового сознания отрешиться от неприемлемого, невыносимого для него выбора. Характерно, что русские продолжали держаться за нее даже тогда, когда Советский Союз трещал уже по всем швам. На знаменитом референдуме 17 марта 1991 г. 71,3 % населения РСФСР проголосовали за сохранение Союза в горбачевской формулировке (кстати, это было меньше, чем в целом по стране, где «за» проголосовали 76,4 %) и почти столько же - 70 % - поддержали идею Б.Н.Ельцина и демократов о введении поста президента РСФСР, которая в том политическом контексте означала форсированное движение к распаду страны . Уверенная победа Ельцина уже в первом туре выборов президента РСФСР (он получил 57,3 % голосов от пришедших к избирательным урнам), которой не ожидали даже его ближайшие сподвижники и он сам, означала, что массовый бессознательный выбор уэ/се был сделан не в пользу СССР, хотя на рациональном уровне люди еще не решались себе в этом признаваться.
Однако более важным, чем формальное соотношение голосов, индикатором морально-психологической, экзистенциальной исчерпанности русской миссии в имперско-советском пространстве было различие в массовом поведении политических групп в критической ситуации 19-21 августа 1991 г. и впоследствии. Если сторонники Ельцина и демократов оказались способны к массовой политической мобилизации, то не уступавшие им количественно политические оппоненты были полностью деморализованы. Их просоюзные настроения не актуализировались, не вылились в политическое действие . Паралич поразил даже институты, воплощавшие союзное единство и призванные стоять на страже территориальной целостности страны - коммунистическую партию, союзную бюрократию, армию и госбезопасность. И не надо списывать это на счет М.С.Горбачева, якобы дезориентировавшего их, сбившего с толку . В 1917 г. московским юнкерам, генералу Корнилову и тысячам офицеров не требовались ничьи распоряжения и приказы, чтобы выполнить свой долг. Если «способность или неспособность производить готовность идти на смерть - это в конечном счете последний аргумент в пользу жизнеспособности или нежизнеспособности той или иной политической системы» , то Советский Союз как универсалистская, метафизическая идея умер еще до дня своей формальной ликвидации.
Умер потому и вследствие того, что народ, создавший великое континентальное государство, добровольно отказался от собственного детища и своей миссии. Центральные союзные институции вполне намеренно, хотя, возможно, и бессознательно комплектовались преимущественно русскими - представителями народа, гарантировавшего целостность и единство страны. Это исторически обоснованное убеждение (его разделял и М.С.Горбачев, всерьез, судя по воспоминаниями его многолетнего помощника и конфидента А.С.Черняева, опасавшийся массового народного выступления русских в защиту единства СССР ), как выяснилось, изжило себя, оказавшись историческим анахронизмом.
Характерно, что относительно спонтанная массовая просоюзная политическая реакция русских имела место не в «материковой» России, а среди русскоязычного населения Прибалтики. Но и там она сошла на нет после официального раскассирования страны, исчезновения союзных структур, на которые ориентировались прибалтийские «интер»-движения. Единственным постсоветским аналогом «Дона» - то есть очагом спонтанной борьбы за государство после его исчезновения - оказалось Приднестровье . Русские потеряли не только волю к власти, но даже волю к борьбе - к борьбе за сохранение страны, которую они все еще называли, но в глубине души уже не считали своей Родиной.
Столь скоротечная и бесславная гибель Советского Союза, исчезнувшего в одночасье, без борьбы и сопротивления со стороны русских, даже живших за пределами России, служит убедительным доказательством от противного, что СССР не был «руссоцентричной империей». В противном случае имперский народ не преминул бы встать на защиту своих привилегий подобно тому, как французы встали за «французский Алжир».
Сохрани русские волю к борьбе, они, подобно сербам Хорватии, Боснии и Герцеговины, могли попытаться защитить свои неотъемлемые права и интересы на советской национальной периферии - в Прибалтике, Казахстане и Средней Азии.
Хотя возможность такой - условно, имперской - модели мобилизации в позднем советском пространстве присутствовала, она так никогда и не реализовалась. Ее наиболее чистым, «беспримесным» выразителем был В.В.Жириновский, получивший на президентских выборах в РСФСР третье место с 7,8 % голосов. В каком-то смысле его послание было созвучно магистральной идее «черной сотни» начала XX в. о «русификации» империи, хотя в программе Жириновского интересы превалировали над идеальными императивами, а рефрен кампании - «защита русских во всем Советском Союзе» - выражал презумпцию русской слабости, а не силы. Защита нужна слабым, а отнюдь не сильным. Но даже при такой смене акцентов идея сохранения союзно-имперского пространства не «заводила» русских .
Политический финал Советского Союза был лишь одной из кульминационных точек долговременного (и все еще не завершившегося) процесса мутации русскости, трансформации русской идентичности. В ходе «социалистического строительства» были растрачены казавшиеся безмерными русские жизненные силы, выхолощен мощный русский мессианизм, атрофировалась русская союзно-имперская идентичность. Именно в этом смысле (и ни в каком другом) можно говорить об исторической обреченности Советского Союза: он был обречен потому, что иссякли силы народа, служившего стержнем континентальной политии. При других обстоятельствах государственная оболочка - Советский Союз - могла прекратить свое существование позже и иным образом. Но прекратила бы неизбежно, ибо русских поразило глубинное, экзистенциальное нежелание жертвовать собой ради созданного ими же государства.
Однако если капитальной первопричиной гибели Советского Союза послужила русская слабость, то каков был механизм реализации этой слабости, превращения ее в конкретные исторические перемены? По мнению автора диссертации, этот механизм следует искать не в институциональных, экономических и социальных обстоятельствах и их констелляциях, а в ментальных сдвигах и культурных изменениях, в области идей - другими словами, там, где опосредуются, преломляются так называемые «объективные» факторы. «Крах коммунизма... показал силу старой истины, что не процедуры и институты, а идеи правят миром и меняют мир, что против них, словами Гегеля, бессильна и "недействительна" вся "позитивность"» .
Солидаризуясь с этим высказыванием, считаю необходимым внести в него важное уточнение: идеи правят миром, то есть превращаются, по Ленину, в «материальную силу», там и тогда, где и когда они взаимодействуют, «сцепляются» с нерефлектируемыми пластами человеческой психики, с коллективным бессознательным. Так требования «российского суверенитета» и «российского равноправия», оказавшись созвучными массовым настроениям и глубинным, экзистенциальным ощущениям русских, вызвали мощную политическую динамику, стали стержнем политического процесса 1989-1991 гг.
Только и именно идеи, а не интересы или рациональное целеполагание той или иной социальной группы способны вызвать активность подлинно исторического масштаба. «Сами по себе материальные интересы не совершали ни одной революции и менее всего "ответственны" за падение коммунизма», они способны только адаптироваться к существующей системе, но не могут выйти за ее горизонт» . Вот краткий, но исчерпывающий ответ влиятельным концепциям, ищущим причины перестройки в социальных интересах советской элиты
Другое дело, что с течением времени само русское общество трансформировалось, в конце XX в. ему были созвучны совсем другие идеологические и культурные комплексы, чем в его начале . В то же самое время, при всех внешних (порою весьма радикальных) отличиях, русский народ в своей глубинной ментальной сущности остался прежним. В смутореволюциях начала и конца XX в. прослеживается единая красная нить.
Дело в том, что идеи «суверенитета» и «равенства» России были культурно-историческим, контекстуальным выражением архетипических человеческих устремлений справедливости и свободы. Было бы заблуждением считать ценности справедливости и свободы всего лишь исторически поздней надстройкой над некими «базовыми инстинктами» более низменного характера или, тем более, пропагандистскими и идеологическими конструктами. Как убедительно продемонстрировало течение гуманистической психологии (А.Маслоу и другие), ценности и потребности трансцендентного толка имманентны человеку, а не формируются в истории . Впрочем, почти за сто лет до оформления этого психологического направления один из основоположников русского анархизма князь П.Кропоткин убедительно доказывал, что инстинкты сотрудничества, альтруизма и взаимопомощи не менее органичны человеку, чем инстинкты эгоизма и борьбы за выживание.
В начале XX в. большевизм вызвал преобразующую динамику именно потому, что оказался конкретно-историческим преломлением той же самой человеческой устремленности к свободе и справедливости, что и либерализм в конце века двадцатого. Что случилось потом - это уже другой вопрос. Но в любом случае именно генетически присущее советской системе напряжение между нормативистской утопией освобождения и инструментальной рациональностью «реального социализма» содержало возможность реактивации, повторной загрузки «матрицы» освобождения, что и произошло во второй половине 80-х - начале 90-х годов прошлого века .
Однако если свободу и справедливость можно рассматривать как видовые, общечеловеческие атрибуты, то в чем же состояла этническая специфика революционных событий в России конца XX в.? В том же, в чем и в начале века. Либерально-демократическая политика и мифология эксплуатировала ту же самую негативистскую, антигосударственную, анархически-бунтарскую сторону русского этнического архетипа, что и большевики. Либеральная мифология уничтожения «тоталитарного Левиафана», которому на смену придет демократическое «минимальное государство», по существу ничем не отличалась от большевистской мифологии тотального разрушения эксплуататорского государства и замены его самоуправлением трудящихся. Правда, после завоевания политической власти стратегии оказались диаметрально противоположными. Большевики стали выковывать новый Космос, вбивая народную стихию в русло жестокой просвещенческой утопии , либералы предпочли остаться в Хаосе, сознательно поддерживая высокий анархический накал отечественного общества.
Но в обоих случаях нельзя не отметить успешное «сцепление» идеологических призывов и русской ментальности: в этом смысле российский «либерализм» оказался столь же «почвенническим», что и российский «марксизм», хотя и тот, и другой имели не так уж много общего с аутентичным либерализмом и марксизмом.
Как большевизм в свое время возглавил бунт русского крестьянства против капиталистической модернизации и урбанизации, так либерализм стал знаменем бунта против форм социальной организации, дисциплины и стиля жизни позднеиндустриального общества. Парадоксальным образом, демократическая революция в России оказалась не только и не столько победой либерализма как политико-идеологического течения, сколько историческим реваншем многомиллионной крестьянской России, брошенной Советами в жернова насильственной модернизации и урбанизации. Анархическое восстание конца 80-х - первой половины 90-х годов прошлого столетия стало мужицким отмщением коммунистической власти за «вторичное закрепощение» государством, за разрушение традиционного образа жизни, за форсированную модернизацию с ее жестокой индустриальной дисциплиной и насильственным перемещением миллионов людей в города.
Коммунистической власти не хватило исторического времени на «выплавку» человека индустриального урбанизированного общества, на что, согласно социологическим и культурологическим теориям, уходит три сменяющих друг друга поколения. К моменту распада СССР большинство новых горожан, а в значительной части и их дети по своей ментальности оставались сельскими жителями. В начале 1990-х гг. примерно половина жителей Советского Союза была горожанами в первом поколении. Среди 60-летних и старше коренными горожанами были только 15-17 %, среди 40- летних - 40 % и только в числе лиц моложе 22 лет преобладали горожане во втором поколении . При этом связь большинства горожан с сельскими родственниками зачастую была сильнее внутригородских или производственных связей.
Либералы во главе бунта вчерашних крестьян - типологически то же самое явление, что и большевики во главе крестьянского бунта: номинально модернизационные идеологии для достижения политических целей апеллировали к самому архаичному и низменному в русском человеке.
Еще одно потрясающее сходство и даже, вероятно, глубинное родство отечественных либерализма и большевизма состоит в их беспощадном отрицании русскости. Черпая мобилизующую силу в общем источнике - русском этническом архетипе, русской ментальности, они были в то же время едины в своем подозрительном и враждебном отношении к русской этничности, ассоциировавшейся с имперским принципом, «старым» режимом, косностью, бескультурьем и цивилизационной отсталостью.
В цепи «бархатных революций» рубежа 80-90-х гг. прошлого века и среди советских республик Россия оказалась единственной страной, где принципы демократии и либерализма были разведены с национальной традицией и сознательно противопоставлены ей. И причиной тому служило отнюдь не идеологическое противостояние с русским национализмом, в значительной своей части оказавшимся политическим союзником коммунистической власти - когда потребовали политические обстоятельства, либеральное движение взяло на вооружение выпестованные националистам идеи «суверенитета» и «равенства» России. Дело было именно в экзистенциальной чуждости русскости, рассматривавшейся с точки зрения презумпции виновности - как опора империи, источник коммунистического режима и кардинальная угроза демократии .
Русские люди поддержали демократическое движение, увидев в нем возможность лучшей участи для себя и для России, точно так же, как они поддержали в свое время большевиков, чья власть оказалась для русских несравненно более тяжелой, чем «старый» режим. Либеральная утопия была созвучна русскому этническому архетипу, а демократические лозунги выражали доминанту массового настроения - мирной трансформацией добиться справедливости - для русских и всех остальных народов СССР.
Автор текста: Валерий Соловей
Материал создан: 14.12.2016
