Теоретико-методологические аспекты изучения «русского вопроса»
Л.В.Милов доказательно продемонстрировал, что специфический характер русской власти оформился задолго до монгольского вторжения, которое лишь обострило, проявило в гипертрофированном виде некоторые из уже присущих ей свойств (но не создало новые!) . А.И.Фурсов в «Колоколах истории» (М., 1993) проникновенно и точно описал, как коммунистическая власть интуитивно использовала властный инстинкт (этнический архетип в толковании автора диссертации) русского народа для политической социализации и укрепления самое себя: великое множество начальников всех рангов - от ЖЭКа до союзной бюрократии - сублимировало внутреннюю фундаментальную потребность русского человека, стабилизируя тем самым социальную конструкцию, воздвигнутую коммунистами.
В Москве 1920го - не самого легкого для коммунистической правления года - из 1 млн. оставшихся в городе жителей почти четверть (231 тыс. человек) состояла на государственной службе В этом проявилась глубинная, интуитивная мудрость нового режима: дав городскому маргиналу доступ к власти, он обеспечил его лояльность в критический для себя период. Не мог же «привластный» (очень меткий термин Фурсова) человек выступать против собственной воплощенной мечты, пусть даже воплощение ее было уродливым.
Россия была и остается подлинно «властецентричным» миром, и смена систем и исторических эпох не изменила и не способна изменить доминантной психологической ориентации русского человека. Отношениями господства/подчинения густо пропитан мир и за формальными рамками бюрократии - отечественная повседневность. В психологической перспективе постоянное и упорное противостояние русского народа власти выглядит парадоксальным бунтом против самого себя, желанием побороть непреодолимую внутреннюю жажду властвования.
Вместе с тем у русского инстинкта власти существует фундаментальное положительное измерение. Глубинная психологическая нить, связующая русских людей с властью (и между собой), не рвалась даже тогда, когда страна, шла, что называется, вразнос. Не только Л.В.Милов обратил внимание на «странную так называемую "феодальную раздробленность", при которой сложилась иерархия удельных князей, очередность восхождения их на киевский стол, единое законодательство» . Россия, в силу необъятности своих пространств открывавшая прекрасные возможности обособления, создания на ее территории немалого числа русских государств (по примеру Германии или Италии), никогда не знала сколько-нибудь влиятельного и массового великорусского этнического сепаратизма. Феодальная раздробленность была делом тех, кого сейчас называют властвующей элитой, в то время как низовое русское общество (даже в Новгороде Великом) склонялось в пользу общерусского единства и моновласти.
Это предпочтение носило скорее бессознательный и имплицитный, чем явный и отрефлектированный характер, на него влияло множество стратегических и ситуативных факторов и обстоятельств. Но в протяженной исторической ретроспективе прослеживается отчетливая линия поведения масс русских людей - как в том, чего они добивались, так и в том, чему они препятствовали и чего избегали. Приведу на сей счет обширную, но точную и яркую выдержку из И.Л.Солоневича.
«В Смутное время Строгановы имели полную техническую возможность организовать на Урале собственное феодальное королевство, как это в аналогичных условиях сделал бы и делал на практике любой немецкий барон. Вместо этого Строгановы несли в помощь созданию центральной российской власти все, что могли: и деньги, и оружие, и войска. (От себя добавлю: нести несли, но рассматривали это дело, равно как жертвовавшие на первое и второе ополчения нижегородские купцы, в качестве крайне рискованной, зато потенциально очень прибыльной финансовой операции. И расчет оправдался: после воцарения Романовых займы были возвращены со значительными процентами. - B.C.)
Ермак Тимофеевич, забравшись в Кучумское царство, имел все объективные возможности обрубиться в своей собственной баронии и на всех остальных наплевать. Еще больше возможности имел Хабаров на Амуре... если бы он обнаружил в себе желание завести собственную баронию, а в своих соратниках - понимание этого, для немцев само собою понятного желания. О Хабарове мы знаем мало. Но можно с полной уверенностью предположить, что если бы он такое желание возымел, то соратники его посмотрели бы на него просто, как на сумасшедшего. Уральские люди, вероятно, точно так же посмотрели бы на Строгановых, если бы те вздумали действовать по западно-европейскому образцу.
Даже и те русские, которые ухитрились угнездиться в Северной Америке - в нынешней Аляске и Калифорнии, и те ни разу не пытались как бы то ни было отделиться, отгородиться от центральной русской власти и завести свою собственную баронию» .
Здесь можно, конечно, возразить, что британские носители «миссии белого человека» и испанские конкистадоры, несмотря на крайнюю географическую отдаленность от метрополии, также не помышляли о политическом разрыве с ними, так что русские в этом смысле отнюдь не уникальны. Однако исторические ситуации радикально отличались. Для испанцев и англосаксов связь с метрополией носила критически важный характер ввиду колоссального разрыва в демографических потенциалах: местное население Британской Индии, Центральной и Южной Америки на порядок превосходило белых поселенцев. Поэтому политический контроль и экономическая эксплуатация новых территорий не могли осуществляться без постоянной связи с имперской базой.
Североамериканские колонисты встали на путь борьбы за политическую независимость от метрополии только после того, как было основательно очищено от «краснокожих» пространство Нового Света. По подсчетам некоторых авторов, образование США сопровождалось самым страшным в человеческой истории геноцидом - уничтожением 100 млн. (!) коренных жителей . Даже если эти цифры колоссально преувеличены, в любом случае масштабы произошедшей резни намного превосходили все жестокости - реальные и вымышленные - русской истории.
Но русские в Сибири изначально находились в чрезвычайно разреженном демографическом пространстве, а сухопутные коммуникации с Сибирью были неизмеримо труднее и тягостнее совсем не легких морских коммуникаций с Америкой. Тем не менее, уже в первой половине XVIII в., то есть спустя немногим более столетия после начала хозяйственного освоения Сибири, русские составляли две трети ее населения. Но им и в голову никогда не приходило отделяться от «материковой» России. Так называемое «сибирское областничество» - отечественная версия территориального сепаратизма - исторически сравнительно поздняя и исключительно культурно-интеллектуальная конструкция, никогда не имевшая массовой поддержки.
А ведь люди, которые в поисках лучшей доли и добычи забирались на край света - край дикий и необжитой до сих пор, отличались незаурядным мужеством и склонностью к авантюризму. Не говоря уже о том, что в Сибири было предостаточно «горючего материала» - сосланного «разбойного» и «политически неблагонадежного» элемента. Имелся и идеологический запал: старообрядцам, непримиримо враждовавшим с официальной властью и церковью, Сибирь, казалось, предоставила уникальный шанс воздвигнуть на земле свое царство «древлего благочестия», альтернативное царству петербургского Антихриста. Была теоретическая возможность осуществить нечто аналогичное тому, что пуритане организовали в Северной Америке.
Но ни в Сибири, ни в других диких углах Великороссии не было и намека на влиятельный русский сепаратизм, хотя, казалось, условия для его рождения существовали более чем подходящие. Страну периодически сотрясали крестьянские войны, восстания и городские бунты, на нее накатывался хаос Смут и иноземных нашествий, Россия переживала дворцовые перевороты и цареубийства, тотальное предательство правящего класса и гражданскую войну. Но великорусского сепаратизма все же не было.
Почему? Вот кульминационное и резюмирующее место начатой выше выдержки из Солоневича: «Поведение Строгановых и Хабаровых объясняется не только их собственными личными свойствами, но и тем, что иные свойства не нашли бы решительно никакой поддержки: и уральские, и амурские землепроходцы повесили бы и Строгановых и Хабаровых, если бы те вздумали играть в какую бы то ни было самостоятельность» .
Отсутствие великорусского этнического сепаратизма, удивительная способность русских к восстановлению властного стереотипа после тяжелейших системных кризисов, разлитое в отечественной повседневности гипертрофированное властолюбие не только доказывают наличие специфического русского этнического архетипа - мощного инстинкта власти. Они также показывают, что этот архетип служил бессознательной психологической связью между русскими - связью, ежечасно и ежеминутно проявлявшейся в ходе отечественной истории, и которую Л.Пай концептуализировал как «чувство ассоциации». Выглядит это таким образом, что люди, не сговариваясь, ведут себя схожим образом, их действия укладываются в общее русло, устремляются в одном направлении. Правда, чтоб обнаружить очертания этого русла необходимо рассматривать не ситуацию здесь и сейчас, а поведение масс людей в протяженной исторической ретроспективе.
Интересный теоретический ракурс открывает обращение к упоминавшемуся общечеловеческому архетипу «мы - они», «свое-чужое». Этнические модификации этого архетипа в снятом виде присутствуют в геополитических кодах - так современная политическая география определяет относительно устойчивые страновые (то есть сложившиеся в тех или иных странах) картины внешнего мира и представления о способах взаимодействия с ним .
Поскольку эти коды складываются под влиянием как топологических констант (географическое положение страны), устойчивых исторических стереотипов (традиционная картина мира, представление о традиционных друзьях и «извечных» противниках), так и несравненно более динамичных экономических и политических факторов, появляется идея отделить константы национального, странового отношения к внешнему миру от сиюминутного и преходящего. Иначе говоря, нащупать ядро геополитического кода, разглядеть за идеологическими помехами и политическими аберрациями «силовые линии» русского сознания, конфигурирующие внешнеполитическое видение отечественного общества.
Такие геополитические ядра формировались в процессе истории, их нельзя называть этническими архетипами в разделяемом автором диссертации понимании этого термина. Невозможно вообразить генетически врожденное отношение к конкретному народу (стране). Но вполне реалистично представление о том, что исторически воспроизводящиеся взаимные отношения создают устойчивый образец, модель восприятия «другого».
Другими словами, существует отложившаяся в национальной ментальности историко-культурная предрасположенность (не архетипическая предопределенность!) к выстраиванию определенных типов геополитических кодов. Ее можно концептуализировать как хабитус (понятие, введенное П.Бурдье) - не (вполне) осознаваемую устойчивую предрасположенность к определенному социальному поведению, что близко к понятию паттерна в психологии.
Если этнические архетипы метафорически можно представить как магнитные линии, вдоль которых выстраивалась активность народов в истории, то сама возможность этой активности в значительной мере зависела от витальной силы народа. Автор использует этот непривычный термин как интегральную характеристику спектра явлений, находящихся на стыке биологии и социальности. Демографическая динамика и способность восстановления жизнеродного потенциала, ассимиляторская сила и высокая жизнестойкость, адаптация к суровым природно-климатическим условиям и невыносимой жизни, психическая энергия, моральная и экзистенциальная сила - все эти, присущие в той или иной мере этносу, свойства, не могут быть объяснены в рамках только социальных или биологических наук. Речь должна идти о неких закономерностях функционирования этноса именно как биосоциального явления, которые я маркировал термином «витальная сила». В похожем, хотя не идентичном смысле Л.Н.Гумилев использовал термин «пассионарность», завоевавший, несмотря на крайне скептическое отношение к нему этнологии, популярность в обыденных представлениях и даже научном дискурсе.
В отличие от Гумилева автор диссертации не обращался к более чем сомнительной гипотезе о космической природе пассионарности внеземном энергетическом импульсе, порождающем «пассионарный толчок» . Вместе с тем надо признать, что современное состояние науки не позволяет объяснить глубинные причины и характер функционирования биосоциальных групп. Поэтому предложенное в диссертации раскрытие понятия «витальная сила» представляет нечто среднее между эмпирическим обобщением и научной гипотезой.
Судя по истории России и Европы, витальная сила обратно пропорциональна успеху и масштабам социального творчества. Ее надлом происходил по мере разворачивания государственного строительства и территориальной экспансии. Применительно к истории нашего Отечества можно уверенно утверждать, что, достигнутая в советскую эпоху вершина мощи и мирового влияния страны оказалась тем роковым пиком, с которого начался спад русской этнической силы.
Как бы ни чурался современный социогуманитарный дискурс постановки вопроса о биологической стороне человеческой истории, игнорировать ее первостепенное значение невозможно.
В контексте исторического анализа общепризнанна важность демографической динамики. Д.Ливен в сравнительно-историческом очерке современных (в смысле относящихся к эпохе Модерна) империй исходил из презумпции решающего значения демографии для их судьбы . В методологии Большого времени школы «Анналов», которая отчасти составляет и методологию диссертационного исследования, демографии уделяется большее значение, чем политической динамике. В оптике Большого времени XX век оказывается не эпохой двух мировых войн, нескольких революций, краха колониальной системы и т.д., а временем взрывного роста населения в некоторых регионах Земли, началом изменения расового и этнического состава населения Европы и т.д.
Однако демографические процессы не могут быть поняты только как результат воздействия природных (география, климат) и антропогенных факторов. По всей вероятности, они имеют собственную внутреннюю логику, не сводимую к внешним влияниям и, более того, порою иррациональную с этой точки зрения. Взрывной рост великорусского населения происходил в период с начала XVI в. по конец XVIII в., то есть в промежуток времени, включавший церковный раскол, Смутное время, тяжелейшие для населения петровские реформы, непрекращавшиеся войны, неурожаи и другие, типичные для России беды. И все же за это тяжелейшее время численность русских увеличилась в четыре раза, с 5 до 20 млн. человек! В течение того же времени численность населения Франции и Италии, находившихся в несравненно более благоприятных климатических (а Франции - и в политических) условиях, выросла несравненно меньше: французов - на 80 %, итальянцев - на 64 % . Причем Россия, Франция и Италия имели в то историческое время близкий тип воспроизводства населения.
Если природные и антропогенные факторы не только не благоприятствовали, а лишь препятствовали и мешали русским, то остается предположить, что высокая русская демографическая динамика служила именно компенсацией неблагоприятных внешних обстоятельств. Так, восстановление рождаемости до довоенных значений после I мировой и гражданской войн произошло у русских стремительно. Эти тенденции с высокой вероятностью предполагают биологическую интерпретацию: вероятно, работал не расшифрованный наукой биосоциальный механизм.
Без этого механизма не было бы и Российской империи, ведь взрывной рост русского населения пришелся именно на эпоху формирования основного ее тела, когда находившая в лесах Московия превращалась в евразийскую империю и ключевой фактор европейской политики. Людские ресурсы Российской империи сыграли в ее геополитическом успехе не меньшую роль, чем необъятные пространства. Возможность почти неисчерпаемого пополнения вооруженных сил компенсировала техническую отсталость, просчеты политического и некомпетентность армейского руководства, оказавшись решающим фактором успеха в затяжных войнах - от Северной до Великой Отечественной.
Никогда в истории никто не мог взять верх над русскими в тотальной войне на русской территории. Подчеркиваю: над русскими. Ядро офицерского корпуса и основной состав армии во всех ее исторических модификациях составляли именно русские - даже тогда, когда они оказались относительным этническим меньшинством в общей численности населения империи. В условиях постоянных войн (из каждых трех лет своей истории два года Россия находилась в состоянии войны) выковался самой стойкий и выносливый в мире солдат - русский, которого, по словам Бисмарка, «мало убить, его еще надо повалить».
Отсюда понятно, что дело не сводилось к одной лишь демографии - численности и динамике русского населения. Не меньше, если не больше значили русская стойкость и выносливость - как в бою, так и в мирное время, которое по своей тяжести мало чем уступало военному лихолетью. Эти качества не могут быть сведены только к морали и психике - собственно биологическая сторона русской стойкости была не менее важной. «Главная качественная особенность современной географии болезней сельского населения (европейской части России. - B.C.) - уменьшение заболеваемости к северу, можно думать, задана именно в позднем палеолите отбором на высокую эгсизчестойкость (курсив мой. — B.C.) с приближением к границе ледникового щита» . Генетически детерминированная жизнестойкость составила важнейшую предпосылку русского освоения пустынных и суровых пространств северной Евразии.
Конечно, аборигенные народы Арктики значительно лучше русских приспособлены к жизни на Севере. Однако подобная уникальная специализация составляет их единственное историческое и культурное достижение.
Автор текста: Валерий Соловей
Материал создан: 13.12.2016
