«Русский вопрос» и внутренняя политика России в меняющемся историческом контексте
Конец века зеркально отразил его начало. В начале века большевизм и либерализм представляли собой конкурировавшие модернистские версии развития России, противостоявшие консервативному социокультурному комплексу. Семьдесят лет спустя консервативно-охранительный коммунизм (такова общая логика эволюции идеологий, первоначальный революционный модус которых неизбежно сменяется эволюционно- реформистским, а затем - консервативно-охранительным) и институционализированная советская версия Современности не смогли противостоять экспансионистскому натиску революционного либерализма и западной модели Современности. Однако сущностное, родовое сходство ситуаций слишком явно указывало, что это был не конец, а начало нового цикла отечественной истории.
Множество имеющихся точек зрения, признающих цикличность российской истории, тяготеет к двум полюсам. Со второй половины 1990-х гг. историки Ю.С.Пивоваров и А.И.Фурсов активно пропагандировали свою концепцию «русской системы» - историческую теорию, суть которой сводится к пониманию русской власти как демиурга, главного творца русской истории. Другими словами, сильное государство - инвариант, характерообразующая черта отечественной истории с XVI в., а русская власть, по словам авторов теории, метафизична по свой природе, своемухарактеру . Эта позиция встретила сильную критику, имевшую вненаучным основанием хаос, катастрофический упадок государственности и множественность центров силы и влияния, характерные для России второй половины 90-х годов XX в.
В таком состоянии казалось невозможным возрождение в стране самодовлеющей традиционной государственности, тем более что людям вообще характерно наделять современные им состояния статусом онтологической устойчивости, игнорируя их временность и ситуативность. Эта черта, которую можно назвать слабостью или недостатком исторического мышления, в значительной мере свойственна ученым- политологам, игнорирующим для удобства своего анализа историю и сводящим сложную категорию Современности к «здесь и сейчас», как будто Современность не вырастает из Истории, не есть ее продолжение, развитие и, одновременно, отрицание.
Между тем теория «русской системы» включает в себя положение об упадке государственности и ситуации хаоса в периоды Смуты как временном состоянии, предшествовавшем возвращению к большому стереотипу отечественной истории - самодовлеющей русской власти. Таким образом, из этой академической концептуализации русского прошлого с высокой вероятностью (не неизбежностью!) следовал важный и актуальный политический вывод: ельцинский хаос рано или поздно должен смениться путинским порядком. В данном случае не важен вопрос о качестве и эффективности этого конкретного порядка, о способности «возрожденного» государства выполнять свои функции и встать вровень со своим историческим предназначением. Важно, что теоретическая гипотеза прошла успешную проверку и поэтому может основательно претендовать на корректное прочтение работающей логики отечественной истории, установление одной из ключевых закономерностей (разумеется, не аналогичной законам точных и естественных наук) движения русского общества в историческом времени и социальном пространстве.
Теперь автор диссертации приведет пример неудачной формулировки большой теории русской истории. В первой половине 1990-х гг. в отечественных интеллектуальных кругах немалой популярностью пользовалась примитивная теория цикличности русской истории, в рамках которой отечественная история выглядела чередованием пролиберальных и прозападных начинаний с реакционными и консервативными националистическими контрреформами или политической стагнацией. Один из видных пропагандистов этой теории, советский эмигрант А.Л.Янов, насчитал 14 (!) попыток таких реформистских прорывов, начиная с середины XVI в., причем многие видные государственные мужи России у него одновременно оказались и реформаторами, и контрреформаторами. Например, Иван Грозный, Петр I, Александр I, Ленин .
Нетрудно догадаться, что эта теория была сконструирована посредством экстраполяции популярного в учебной литературе советской эпохи противопоставления реформ Александра II контрреформам Александра III на пятивековую русскую историю. Но мало того, что даже это конкретное противопоставление весьма сомнительно с научной точки зрения, такая теория цикличности в целом имеет вненаучную - идеологическую и культурную - природу, что с неизбежностью привело ее к глубокой методологической ущербности. Культурное и идеологическое основание теории цикличности, равно как ряда других влиятельных концепций русской истории, составляет имплицитное или явное соотнесение России с Западом как образцом и нормой. Истории России и Запада не просто сравниваются - как самоценные, но сущностно различные, - подобно сравнению, скажем, историй Запада и Китая. Отечественная история прочитывается как неудавшаяся, неразвившаяся, нереализовавшаяся в России западная модель. Поскольку русская история рассматривается сквозь призму Запада, то в этой интеллектуальной перспективе ее качественной спецификой, русской родовой чертой оказывается череда неудавшихся попыток изменить «ошибочную» парадигму развития, перейдя на «магистральный» путь «цивилизованного» человечества, отождествляемого с Западом .
В действительности «реформы» и «контрреформы» представляли две стороны единой стратегии русской власти с целью ответить на исторические вызовы - внешние и внутренние - стоявшие перед страной, и в рамках этой стратегии власть колебалась между нарушавшим стабильность и равновесие форсированным развитием («реформами») и восстанавливавшими стабильность «контрреформами». Поэтому приписывание русским автократам (от Ивана Грозного до Леонида Брежнева) несвойственной им (прото)либеральной и прозападнической мотивации есть не что иное, как мистификация русской истории.
Теоретическое описание предмета, моделью для которого выступает другой предмет, не может быть адекватно предмету, который описывается . Проще говоря, чтобы создать теорию русской истории, следует исходить из презумпции самоценности, важности и уникальности этой истории, а не брать за образец другую. Или, как афористично сформулировал эту мысль английский историк ДЛивен, если все истории уникальны, то русская история уникальна более других.
Теоретическая неадекватность «реформаторско-контрреформаторской» версии теории цикличности доказывается ее прогностическим провалом. Согласно этой концепции, роковая повторяемость русской истории будет прервана, когда Россия, повернувшись лицом к Западу, возьмет курс на интеграцию в него. Собственно говоря, с некоторыми отклонениями и колебаниями это и происходило последние два десятка лет отечественной истории, причем наиболее последовательно и целенаправленно в президентство В.В.Путина. Но одновременно режим Путина, реставрирующий многовековой стереотип русской государственности и ограничивающий демократические права и свободы, вполне подходит под определение контрреформистского. А как быть тогда с его западнической ориентацией? Или все же нынешний режим реформаторский: ведь он проводит социальные реформы либерального свойства, по своему радикализму и возможным последствиям сравнимые лишь с «шоковой терапией» Е.Т.Гайдара? Хотя из этих противоречий можно найти выход, (скажем, объявив режим Путина гибридным), теоретическая нищета такой версии циклической модели, ее неспособность предвидеть логику русского развития выглядит столь вопиющей, что она, кажется, уже совершенно вышла из интеллектуального оборота.
Автор диссертации намерен предложить собственный концептуальный подход к проблеме цикличности отечественной истории. Если теория «русской системы» фокусируется на власти как инварианте отечественной истории, то в оптике авторского анализа находятся точки бифуркации русской истории, периоды ее бурных, радикальных и всеобъемлющих изменений - Смуты. Смута как форма мутации, метаморфозы, видоизменения (понятой максимально широко) национальной традиции составляет такую же качественную специфику отечественной истории, как и самодовлеющая русская власть. Взятые вместе они обеспечивают ее уникальность и кардинальное отличие от западной истории.
Даже не вводя пока определения «Смуты», легко обнаружить, что в России это явление в общенациональных масштабах имело место трижды за последние четыреста лет: парадигматическая, задавшая образец восприятия Смута начала XVII в., «красная Смута» начала XX столетия и современная нам Смута рубежа прошлого и нынешнего веков. Три глубочайших, взбаламутивших и перепахавших огромную страну потрясения выглядят больше, чем случайностью или простым совпадением, их повторение наталкивает на предположение, что мы имеем дело с закономерностью .
В то же время если в западной истории и обнаруживаются аналоги русской Смуты, то как явления единичные: Тридцатилетняя религиозная война в Германии, Английская и Великая Французская революции. То, что на Западе уникально в своей единичности, в России оказывается уникальным по причине повторяемости.
Устойчивая ассоциация Смуты с хаосом и описание ее (в том числе научное) как гоббсовской войны «всех против всех» или, современным академическим языком, как тотального столкновения политических и социальных субъектов подводит нас к пониманию Смуты как состояния общества, наиболее близкого к метафизической категории Хаоса. Иначе говоря, социальный, рукотворный хаос имеет своим изначальным (и конечным) соотнесением перво-Хаос. И точно так же, как в древних космогониях из перво-Хаоса рождается Космос-порядок, из социального хаоса возникает новый социальный и политический порядок, новый русский Космос, новая русская традиция. При этом главным итогом Смуты оказываются не социальные и политические пертурбации, а фундаментальные культурные и ментальные сдвиги или, по-другому, решительное изменение внутреннего мира, психе русского человека и русской традиции. Настолько решительное, что впору утверждать - как это нередко делается - о радикально новом начале русской истории, рвущей все связи с прошлым.
Применительно к «красной» и современной Смутам тезис о кардинальном обновлении всех аспектов существовавшего до нее порядка вряд ли нуждается в доказательствах. А как быть с классической Смутой начала XVII в., если разрыв с русской традицией обычно относят к следующему столетию - ко времени петровских реформ, началу «петербургского» периода русской жизни? Однако, как в своих реформах Петр I был продолжателем дела Михаила Федоровича и Алексея Михайловича, так и культурный разрыв с прошлым набирал силу на протяжении всего XVII в. Именно после (и вследствие) Смуты началось спонтанное интенсивное, масштабное и массовое обмирщение русского общества, кульминацией чего послужил раскол, а Петр лишь придал ускорение и завершенность спонтанному процессу, введя его в контролируемое русло .
Таким образом, русские Смуты оказываются специфической отечественной формой всеобъемлющего и кардинального видоизменения национальной традиции, теми поворотными пунктами, где старая традиция сменялась новой, или, по словам В.П.Булдакова - автора новаторского исследования об Октябрьской революции, «насилие выступает наиболее острой формой социокультурных мутаций» . Несмотря на свой ужасающий и почти что апокалиптический характер, русские Смуты исторически функциональны.
Современные социальные науки полагают состояние конфликтности имманентным и нормальным для всех социальных взаимодействий и, рассматривая конфликт в неразрывной связи с социальной интеграцией, считают его непременным условием нового качества интеграции. Другими словами, общество развивается и изменяется через конфликты и их преодоление. В более широком контексте возникновение «порядка через флуктуации», как показал И.Пригожин, составляет базисный механизм развертывания эволюционных процессов во всех областях - от галактик до атомов, от отдельных клеток до человеческого общества . Проще говоря, жизнь - это не стабильность, а постоянная динамическая неуравновешенность.
В этой перспективе Смута оказывается максимальным, предельным выражением социополитического и культурного конфликта, а посредством Смут отечественная история совершает свои резкие повороты. Перефразируя К.Маркса, можно сказать, что в России «локомотивами истории» оказываются Смуты.
Другое дело, что масштаб русских Смут столь значителен, их накал - настолько высок, а противоречия - такие глубокие, что не существует никаких гарантий социальной реинтеграции, повторной «сборки» втянувшегося в Смуту русского общества. Из русского Хаоса может и не возникнуть вновь русский Космос. В этом и состоит бифуркационное значение Смут: Россия после них то ли сохранится, то ли нет.
Понятие Смуты включает как позитивную (чем она является), так и негативную (чем она не является) определенности, которые неразрывно связаны, и их раскрытие ведет к более полному осмыслению феномена Смуты. Хотя многозначность русского языка позволяет назвать смутой любой социальный и политический конфликт, настоящая Смута (Смута в используемом автором диссертации смысле) характеризуется, во-первых, масштабностью, охватывая все русское пространство, всю страну; во- вторых, социальной всеобщностью и глубиной, пронизывая общество как по горизонтали, так и по вертикали. Ни одна социальная группа не может избежать участия в Смуте. В этом смысле не были Смутами крестьянские войны Разина и Пугачева: правящий класс тогда сохранял единство, а охваченная волнениями территория, несмотря на их накал и массовость, оставалась локализованной. Зато меньшее по масштабам восстание Болотникова оказалось важной составной частью первой русской Смуты . Нельзя назвать Смутой и бурное время послепетровских дворцовых переворотов, где правящее сословие разбиралось внутри самого себя без участия народа.
Еще одна характеристика Смуты - ее хронологическая протяженность, а также затруднительность точного определения ее начала и завершения. Начало первой, модельной Смуты можно отсчитывать от смерти Федора Иоанновича и пресечения династии Рюриковичей, а можно - от кончины Бориса Годунова и появления не вполне легитимного боярского царя Василия Шуйского. Равным образом ее завершением можно считать освобождение Москвы в 1612 г., избрание Земским собором 1613 г. новой династии и даже Деулинское перемирие 1618 г., когда поляки в обмен на территориальные уступки прекратили военные действия против России .
Другими словами, Смута - не разовое явление, а относительно длительный процесс со своими приливами и отливами, тяжелая болезнь государственного тела и всего русского общества, где обострения перемежаются ремиссиями, как это было, например, в Смуте начала XX в. Октябрьский переворот послужил лишь одной из кульминационных точек процесса, начало которому положила первая русская революция, а завершением стало утверждение политической власти большевиков в ходе гражданской войны (экономически и социально их власть утвердилась, пожалуй, лишь в начале 1930-х). Но сколько всего вместилось в эти двадцать лет: три революции и гражданская война, массовые бунты и волнения, распад и вторичная сборка империи. Плотность масштабных исторических событий и процессов, каждого из которых какому-нибудь другому народу хватило бы на всю его историю, беспрецедентна.
Течение Смуты образует не один конфликт, а множество столкновений различной природы и характера, что связано с разнообразием ее социальных и политических участников . В этом смысле Смуты оказываются такими уникальными периодами отечественной истории, когда присущая ей моносубъектность, доминирование государства, «русской власти» отступает перед напором полисубъектности, плюрализмом политических и социальных агентов. Но плюрализм этот оказывается временным и ситуативным, потому что его главное содержание составляет не стремление к стабилизации и увековечиванию полисубъектного состояния, а ровно наоборот - его отвержение в борьбе за право стать монопольным держателем и творцом русской истории, единолично сформировав новую старую русскую власть .
Поскольку эти агенты истории не обладают внутренним единством, то столкновения между ними дополняются конфликтами внутри социальных групп и политических отрядов, создавая причудливый калейдоскоп динамичных и неожиданных конфигураций. В Смуте вчерашние враги могут оказаться сегодняшними друзьями и наоборот. Чрезвычайное разнообразие природы и характера конфликтов, а также действующих в них субъектов создает впечатление, что русская история пытается вместить свои копившиеся на протяжении столетий потенции и нереализованные альтернативы в какие-то десять-двадцать лет.
Однако за внешним хаосом Смуты просматривается силовая линия русского сознания (скорее, бессознательного), русский этнический архетип - захваченность, тематизированность государством, властью, что выражается как в русском народном государственничестве, так и в не менее народном антигосударственничестве. Отрицание государства и его сакрализация - два полюса русской жизни, напряжение между которыми составляет нерв отечественной истории и формирует диалектику Смуты .
Один полюс составляет объединявший участников Смуты антигосударственнический пафос, что выражалось в отрицании актуального им государства. В метафизических категориях Смута оказывалась натиском Хаоса на Космос, воплощаемый упорядоченностью государства и освященностью власти.
Глубокий трагизм русской истории в том, что Космос - старый социополитический и культурный порядок - был в архикритической ситуации беззащитен. Даже если какие-то силы провозглашали верность легитимистскому принципу, своими действиями они лишь усугубляли Хаос, оказываясь его невольными агентами. Таким, в частности, был результат телодвижений монархических квазизаговорщиков в 1916-1917 гг. Пытаясь спасти монархический принцип, они способствовали обрушению реальной монархической власти Николая И . В августе 1991 г. выступление ГКЧП, имевшее целью спасти союзную государственность, стало роковым ударом по ней. И дело не в личных качествах небольшой группы высших советских чиновников, а в драматической неспособности и неготовности выступить в защиту единства страны именно тех институтов (армии, КГБ, партийного аппарата), для которых это составляло смысл самого их существования. В этих многомиллионных организациях не нашлось даже горстки людей, готовых пролить кровь - собственную и чужую, во имя порядка, которому они присягали.
Логика развертывания русской Смуты состояла в том, что элиты транслировали в общество деструктивные образцы и модели поведения, открывая пространство для прорыва накопившейся энергии массового недовольства. Реваншистское боярство начала XVI в., сцепившиеся в борьбе за власть три века спустя элитные группы империи, «номенклатурное дворянство» и «властители дум» из числа советской интеллигенции - все они, стоило только верховной власти ослабеть или добровольно отпустить вожжи, атаковали ее, давая тем, кто внизу, сигнал поступать таким же образом. А когда снизу шла возвратная волна Хаоса, они, пытаясь защититься, тщетно взывали к разрушенной ими же власти.
Но как Хаос содержит в себе интенцию Космоса, так Смута, уничтожая старый порядок, расчищала площадку для строительства нового. Эта двойственность, амбивалентность Смут ярко воплотилась в феноменах двоевластия и «самозванства»: самое яростное отрицание сущего государства происходило с явной или имплицитной позиции государства должного. Бунтари и анархисты лелеяли в душах смутный образ «царства любви и истины», которое они призваны воздвигнуть здесь и сейчас - на русской земле . Разрушение государства реал изовы вал ось через (квази)государство же. Двоевластие красной нитью проходит через русские Смуты: дворы Шуйского и «тушинского вора» в 1608-1610 гг., Временное правительство и Петросовет в 1917 г., Горбачев и Ельцин в 1990-1991 гг., а затем - президент и парламент в 1993 г .
Более того, стремившиеся к тотальному разрушению сущего порядка русские люди испытывали парадоксальную потребность в санкционировании собственных действий этим же порядком! Выступление против власти приобретало в их глазах оттенок высшей справедливости именно тогда, когда его возглавляли представители этой же власти - не важно, фальшивые, подобно лже-Дмитриям I и II или же подлинные, как Борис Ельцин (в последнем случае нелишне еще вспомнить конфликт первого российского президента с собственным же вице- президентом Александром Руцким) . Большевики активно вступили в дело тогда, когда старый порядок улсе был разрушен (между прочим, при активнейшем участии самой власти - Государственной Думы) и потому не нуждались в связи с ним для моральной легитимации собственных действий в глазах общества.
Наиболее полным воплощением негативистского, хаотического принципа Смуты выступали революции, которые сопровождали две последние из них. Но они же содержали развернутый утопический эскиз нового русского Космоса, долженствующего возникнуть на месте разрушенного. В этом смысле революция оказывалась одновременно развитием и углублением Смуты и поиском путей выхода из нее.
Если в конкретно-историческом плане Смута и революция в России неразделимы, образуя феномен «смутореволюции», в плане чистой абстракции они воплощали различные, хотя и взаимоувязанные логики. Смута - форма смены социокультурной русской традиции, механизм ее радикального обновления, революция - смена социополитического строя и социально-экономической системы; Смута воплощает внутренний смысл, имманентную логику русской истории, революция пропитана внешними, контекстуальными влияниями, она - результат взаимодействия внутренней российской и внешней мировой логик («красная» и «демократическая» смутореволюции могли развиться только в капиталистическом контексте, хотя и на разных его стадиях); революция в России неизбежно сопровождается Смутой, Смута может протекать и без революции .
Внешние влияния здесь понимаются не как открытое и грубое (вооруженная интервенция) вмешательство, а как прежде всего контекстуальное влияние. Интеграция России/Советского Союза в мировую капиталистическую систему, превратившая страну в функциональный элемент этой системы, обеспечивала культурное, идеологическое и экономическое влияние на нее . Логика внешнего мира и его влияний, взаимодействуя с автохтонной, внутренней логикой, синтезировалась в новую линию русского развития. И все же в ходе Смуты движущие силы перемен, источники самодвижения русской истории находились внутри нее, а не вовне. Смута - результат в первую очередь внутреннего спонтанного развития.
Вместе с тем, по крайней мере однажды в русской истории метаморфоза традиции - что, напомню, есть главный итог Смуты - произошла без самой Смуты, вследствие вмешательства внешних сил. Изменения, внесенные в русскую традицию татаро-монгольским нашествием и последовавшим политическим доминированием Орды над русскими землями, были равнозначны и тождественны последствиям Смуты.
Вообще Смута в русском языке синонимична кризису - не заурядному, а чрезвычайному, космическому, носящему мистический оттенок, когда все обстоятельства и природные силы складываются исключительно негативно. Неурожаи и голод начала XVII в., цепь зловещих событий и роковых неудач тремя столетиями спустя, череда техногенных катастроф и природных бедствий в правление Горбачева - все это вело к делегитимации верховной власти, создавая ей репутацию крайне неудачливой перед лицом высших сил . Известно, что в архаических культурах неудачливый вождь приносится в жертву, чтобы снять тяготеющее над племенем проклятие. Даже наши современники не очень далеко ушли от этого стереотипа поведения, не говоря уже о наших предках трехвековой давности.
В тени Смут как общенациональных катастроф оставались предшествовавшие им (а отчасти даже совпадавшие с ними) промежутки политического спокойствия, экономического подъема и относительного (по скромным российским меркам) социального благополучия. Ливонской войне и опричнине Ивана IV, втянувшим страну в воронку Смутного времени, предшествовало без малого полвека экономического роста . То же самое можно сказать о незаурядном экономическом подъеме Российской империи конца XIX - начала XX в. (этот подъем как раз хронологически совпал со Смутой) , об успешном советском развитии 50-70-х годов прошлого века и накоплении относительного социального благополучия в годы брежневского «застоя» . Но накапливалась не только «вещественная субстанция» (определение Пивоварова-Фурсова), вызревали и накапливались социальные и иные противоречия, резко проявлявшиеся в кризисах и приводившие к вакханалии Смуты. За несколько лет уходило в распыл, сгорало (зачастую в прямом смысле слова) накопленное десятилетиями каторжного труда скудное благополучие русского народа, страна катастрофически беднела.
Наибольшим выигрышем по итогам Смуты для русских оказывалось воссоздание демиургического государства, что означало возвращение отечественной истории в традиционную колею. Собственно, формирование государства, признанного всеми (или почти всеми) элементами Смуты в качестве легитимного, служило главным критерием ее завершения. Но государство это непременно должно было оказаться сильнее и эффективнее разрушенного Смутой, где сила и эффективность означали разрешение неразрешимых старым порядком противоречий и ответ на те исторические вызовы - внутренние и внешние, перед которыми пал старый Космос. В социально-психологическом плане Смута завершалась тогда, когда вдоволь натешившееся анархическим бунтом русское общество возвращалось к полюсу признания и даже сакрализации государства . Достигнув крайней точки, маятник русской истории начинал идти обратно.
Но у этого всеобщего отрезвления после «пира воли» должен был найтись социальный или политический персонификатор, возглавлявший движение к государству, вводивший стихию в привычные берега русского бытия. В начале XVII в. в результате вспышки стихийного низового демократизма произошла спонтанная самоорганизация части русского общества в виде первого и второго ополчений. В «красной смуте» народную вольницу железной рукой обуздала большевистская партия .
Наиболее интригующий вариант Смуты развивается на наших глазах. В 1990-е гг. во главе России встал подлинный «царь Смуты» - Б.Н.Ельцин, использовавший и подогревавший анархическую стихию с целью захвата власти. Однако и после этого анархия поощрялась властью как стратегический курс. Вот как сам «всенародно избранный» президент обосновывал реформы Е.Гайдара: их целью было «именно разрушение старой экономики... Как она создавалась, так и была разрушена» . Хаотизация России выглядела оптимальной рамкой для решения кардинальной проблемы передела собственности, а поэтому сознательно и целенаправленно поддерживалась влиятельными политическими и финансовыми группами.
В этом смысле режим Путина внешне выглядит завершением Смуты 90-х годов, возвращение русской истории на круги своя, восстановлением ее «большого стереотипа».
Проанализиров влияние «русского вопроса» на внутриполитическое развитие России в трехсотлетней ретроспективе, автор диссертации пришел к следующим выводам. Два принципиальных фактора превратили «русский вопрос», обобщенно понимаемый как место и роль русского народа в отечественной истории, в центральную проблему внутренней политики Российской империи/Советского Союза.
Во-первых, государственническая доминанта русской психики обусловила ключевую роль русского народа в создании и поддержании отечественной государственности. Во-вторых, демографическая и морально-психологическая, экзистенциальная сила русского народа, сделала возможной превращение зажатой в лесах Московской Руси в могущественную Российскую империю, а позже - в советскую сверхдержаву.
В то же самое время русский народ играл двойственную роль в государственном и социальном порядке Российской империи/Советского Союза. С одной стороны, он был ключевым элементом этого порядка. Можно сказать, что без титанических усилий русских этот порядок вообще не сформировался бы. С другой стороны, та же самая русская сила, возможность переориентации русского сознания в русло антигосударственнического стереотипа («бессмысленный и беспощадный» русский бунт) превращала русский народ в главную угрозу государству и порядку, которые он же и создавал. Эта парадоксальная ситуация обусловила специфику российской внутренней политики, предопределила ее двойственность в отношении русских.
Одно из направлений государственной стратегии состояло в том, чтобы эксплуатировать русские ресурсы с целью строительства и безотказного функционирования многонационального государства, развития его экономической базы, обеспечения внешнеполитического престижа и военной мощи. Эта политика успешно осуществлялась на протяжении всей отечественной истории. Русский народ в массе своей не имел никаких национальных привилегий или преференций. Тяжесть его эксплуатации в рамках дореволюционной и советской систем была выше, чем тяжесть эксплуатации других народов и этнических групп.
Вторым магистральным направлением государственной стратегии по «русскому вопросу» стало ограничение или даже подавление (особенно в начальной фазе советской эпохи) проявлений русского национального сознания. В данном случае смысл государственной политики состоял в том, чтобы ввести русское национальное сознание в русло наднационального государственного патриотизма и наднациональной - имперской/советской - идентичности.
Результаты такой политики оказались не очень значительными в досоветское время; в советскую эпоху она проводилась более целенаправленно, масштабно и привела к тому, что большинство русского населения СССР отождествляло себя именно со страной Советом, со всем ее пространством. Тем не менее, и в советскую эпоху эта политика потерпела историческое фиаско. Быстрый и относительно бескровный распад советской сверхдержавы произошел потому, что народ, считавшийся ее хранителем и становым хребтом, тяготился как своей ролью, так и существованием этого государства.
Конфликт русского народа, взятого в его глубинном национальном качестве, и наднационального государства составил стержень двух глобальных политических событий XX в. - разрушения Российской империи и рождения СССР, гибели Советского Союза и рождения Российской Федерации. В первом случае страна и государство были разрушены активными действиями русского народа, во втором - скорее его бездействием, нежеланием сопротивляться уничтожению государства.
Еще одна причина, по которой «русский вопрос» предопределил политическую динамику начала и конца XX в., состоит в том, что именно русский народ питал своей энергией политические силы, оседлавшие революционные настроения. Большевики в одном случае, либералы - в другом, были созвучны массовым ожиданиям и настроениям русского народа. В этом смысле они оказались глубоко почвенническими политическими силами, хотя и тех, и других отличало крайне настороженное и даже враждебное отношение к русскому национальному сознанию и русскому народу. Но это качество проявилось уже после прихода к власти, в то время как на стадии борьбы за нее большевизм и либерализм одинаково апеллировали к антигосударственническому, разрушительному полюсу государственнической доминанты русского национального сознания.
В то же время в последующей исторической фазе - фазе удержания власти и строительства нового государства - стратегии большевизма и либерализма кардинально различалась. Большевики, опираясь на государственническую доминанту русского сознания, построили более сильное и эффективное государство, чем разрушенное. Либералы оставались в «хаотической» фазе и поощряли хаос для решения групповых и частных интересов. Возвращение к государственническому полюсу русского сознания на современном этапе отечественной истории России произошло уже в президентство В.В.Путина.
Автор текста: Валерий Соловей
Материал создан: 14.12.2016
