Этнополитические конфликты

Этноконфликтология (этнополитическая конфликтология)

Как научное направление возникло недавно и занимает важное место в теории и практике конфликтологии. Этнополитическая конфликтология изучает природу, тенденции возникновения и развития этнополитических конфликтов, способы их регулирования, а также содержание и этапы постконфликтного строительства. Изучением этнополитических конфликтов в России занимаются такие ученые как В.В. Амелин, Л.И. Дробижева, М.Н. Губогло, Н.П. Медведев, В.А. Тишков, Э.А. Паин, В.Н. Иванов.

Сфера этнонациональных отношений, будучи достаточно консервативной, но вместе с тем тонкой и крайне восприимчивой к любым изменениям социально-политической и духовно-нравственной жизни общества, чрезмерно возбужденно реагирует на изменения трансформационного характера. Важно учесть при этом, что этнонации — это исторические явления тысячелетнего развития и они не могут меняться так скоро, как политические режимы. Отсюда и их повышенная взбудораженность, беспокойство своим самочувствием и перспективами. Этнонациональное самочувствие человека и общности — наиболее глубинный индикатор сути социально-политических изменений, которые происходят в обществе, в государстве.

Этнополитический конфликт, межэтнический или межнациональный конфликт – это:

агрессивное столкновение различий, интересов и противоречий, взглядов, прежде всего в восприятии, интерпретации и участии в социально-экономических и политических процессах;
их отражение в сфере этнонациональных отношений, использование разногласий и различий в данной сфере для решения политических задач;
изменение положения и статуса тех или иных этнонаций, их представителей в обществе, нарушение баланса их интересов, попытки экстремистской конкуренции и столкновения, с использованием в том числе различия этнонациональных ценностных ориентации и установок.

Как правило, этнонациональный конфликт в современных условиях неизбежно обретает этнополитический статус, потому что сюда вмешиваются различные силы, преследующие свои политические интересы. Различия культур, языков, этносов формируются исторически. И сами по себе различия не причина конфликтов. Но этнокультурные различия могут быть поводом для обозначения конфликтов.

Исторически давно формируются способы взаимодействия этнонаций как в режиме сотворчества, так и столкновения интересов. Этническую мозаику в той или иной модели взаимоотношения народов, как правило, определяет политический режим. Доля этнонационального в этнополитическом конфликте совершенно незначительна. Это даже не причина, а лишь повод. Политические факторы играют определяющую роль.

Этнополитический экстремизм со своими националистическими, расовыми, шовинистическими, фашистскими корнями вражды и агрессии вновь обострился после развала Советского Союза. При этом многими специалистами часто применяются понятия: «этнический экстремизм», «национальный экстремизм», что не очень оправданно. Этнополитический экстремизм — также отражают природу этого опаснейшего вируса переходного, «взорванного», кризисного общества. Этнополитический экстремизм — это использование политического кризисного состояния этнонациональных отношений для насильственного утверждения своего «Я», под прикрытием этнонационального. Диктат политического экстремизма над этническим, отсутствие самостоятельности этнонационального при первых же возможностях свободного проявления своей энергии будоражат этнонациональное самосознание людей и целых общностей. И такое взбудораженное, неустроенное, «взорванное» этнонациональное сознание людей может привести к тяжелым кризисам, вплоть до разрушения стабильности национальных организмов и целостности государства.

Американский исследователь А. Гурр выделяет три типа этнополитических движений (претензий).

Первый — это требование ущемленными меньшинствами больших экономических и политических выгод, что предотвращает угрозу разрушительных коллективных акций и заставляет чиновников внимательнее работать в многонациональной (мультикультурной) среде.
Второй — национал-сепаратизм и требование самостоятельных государств независимости. Представляется, что мирное достижение целей через автономию для большинства народов привлекательнее (Уэльс, Шотландия, Татарстан).
Третий — борьба коренных народов за права на землю и недра, что формирует требования меньшинств в отношении экономического, культурного и политического пространства из-за нарастания угроз потери собственной самобытности, стремление к сохранению традиционного образа жизни (автономные округа в России).

Диалог и сотрудничество власти и этносов — наиболее разумный путь достижения паритета интересов. Важно учесть цивилизационный, исторический и социологический подходы к выявлению природы этнополитических конфликтов.

В каждой стране для каждого народа есть свои специфические

социально-экономические,
территориальные,
политические,
культурно-лингвистические,
психологические и
этноконфессиональные причины и поводы

для межнационального недоверия, враждебности и конфликтов. Их важно внимательно анализировать и преодолевать своевременно, не доводя до агрессии.

Кроме того, возникновение этнонациональных, этнополитических конфликтов — это, прежде всего последствия исторической или ныне существующей несправедливости: реальной или в представлениях группы людей. Поэтому в предотвращении и в преодолении конфликта главное значение имеет снятие реального или мифологического неравенства, нарушения паритета интересов, ущемленности положения или самочувствия той или иной национальности. Тем более что в условиях переходного, кризисного общества претензии национальностей друг к другу и к государству носят перекрестный характер.

В возникших конфликтах важно учитывать следующее:

признание конфликта и права на претензии, если они возникли реально или в представлениях людей;
наличие организации, которая представляет легитимно конфликтующие стороны;
выработку правил игры для совместной работы в поиске выхода из конфликта;
достижение равенства возможностей в позициях и в поиске выхода;
достижение компромисса, перемирия, перевод конфликта в латентное состояние с последующими мерами его преодоления;
разные формы изоляции от группы наиболее экстремистских лидеров - придание постконфликтному строительству этнически нейтрального, максимально компромиссного характера;
преодоление реальных и идеологических причин конфликта.

Этнополитические конфликты как разновидность социальных конфликтов

Национально-этническая дифференциация не остается неизменной: сами по себе национальные чувства, сплачивающие людей в некую единую группу, амбивалентны. «Каждый человек имеет этнический потенциал, то есть все мы говорим на определенном языке, имеем расовые признаки, принадлежим к общности, которая имеет свою особую историю, и т.д. Но этот этнический потенциал активизируется при определенных условиях», — пишет английский ученый Д. Мейборн-Льюис. Уровень актуализации этого потенциала, интенсивность национальных чувств во многом зависит от политики, от степени ее открытости по отношению к другим народам или же, наоборот, от меры концентрации на собственных проблемах и поиске внешнего врага, который якобы остается ответственным за беды и несчастья данной социальной общности.

При определенных условиях (системный кризис общества, распад государственности, изменение социального статуса этнической группы и др.) происходит политизация этничности, использование ее как мотивационной политической силы, основы резкого политического размежевания и средства достижения политических целей. То есть возникает феномен, получивший в научной литературе название этнополитической мобилизации. Для «запуска» процесса мобилизации необходима противостоящая сторона, мешающая достижению желаемой цели, так как социальный конфликт существует в том случае, когда две или большее количество сторон убеждены в том, что цели их деятельности или ценности несовместимы.

«Одна из важнейших характеристик эпохи постмодерна, — отмечает, в частности, Д. Элазар, — состоит в этническом возрождении, появлении вновь представления об исконных связях как центрального для формирования индивидуальной идентичности. Эти тенденции имеют свое политическое отражение в складывании охватывающего весь мир движения от классово фундированной к этнически фундированной политике».

Раскроем содержание основных понятий.

Существует огромное количество определений понятия «социальный конфликт». Мы же будем исходить из дефиниции, сформулированной известным английским социологом Э. Гидденсом, который считает необходимым различать противоречие и конфликт. Противоречия — следствие социального неравенства, но они, по его мнению, отнюдь не всегда влекут за собой конфликт. Для трансформации противоречия в конфликт необходимы осознание противоположности интересов или целей и соответствующая мотивация поведения. Непосредственно же под конфликтом Э. Гидденс понимает «реальную борьбу между действующими людьми или группами — независимо от того, каковы истоки этой борьбы, ее способы и средства, мобилизуемые каждой из сторон». Это определение подчеркивает динамику конфликта и позволяет выделять фазы развертывания конфликта или этапы мобилизации конфликтующих сторон. Так, процесс осознания противоречия, формирования собственной идентичности и выработки мотивации поведения можно назвать первой (латентной) фазой конфликта, а «реальную борьбу между действующими людьми или группами» - его второй (открытой) фазой.

Этнополитический конфликт, несомненно, выступает частной формой конфликта социального, обладая при этом своими специфическими особенностями:

1) подавляющее большинство этнических конфликтов имеет политическую составляющую, т. е. в большей или меньшей степени это этнополитические конфликты. Подчеркивая данное обстоятельство, американский исследователь Р. Липшутц пишет: «То, что стало называться этническим конфликтом, — не более и не менее чем борьба за государственную власть». Однако мы должны различать горизонтальные этнополитические конфликты — между этническими группами (например конфликт в Ферганской долине между узбеками и турками-месхетинцами), и вертикальные — конфликты между этнической группой и государством (например чеченский, карабахский конфликты), хотя эти различия достаточно условны, поскольку и в горизонтальные конфликты рано или поздно вмешивается государство — либо в качестве посредника-умиротворителя, либо в качестве субъекта конфликта;

2) важно учитывать и то, что в одних случаях этничность может быть лишь «камуфляжем» политической борьбы (борьба за «национальное самоопределение» народов Севера, которую вели в 1990-е годы политические лидеры некоторых автономий российского Севера, на деле лишь добивавшиеся увеличения «объема» своей власти), в других же случаях речь может идти об «обратном камуфляже», когда за политическими лозунгами и декларируемыми целями скрывается острый этнический конфликт (пример — борьба руководства Республики Молдова против «прокоммунистического бастиона» в Приднестровье, за которым стоит острая проблема статуса русско-украинского населения этой части республики, особенно на фоне активного обсуждения проблемы присоединения Молдовы к Румынии в первой половине 90-х годов прошлого века);

3) этнополитические конфликты в большинстве случаев имеют статусную природу: предметом таких конфликтов чаще всего бывает политический статус этнической группы, поэтому одной из важнейших причин развертывания конфликта выступает изменение взаимодействия этнических групп или среды этого взаимодействия, при котором политический статус одной из них будет восприниматься ее членами как неприемлемый:

4) этнополитические конфликты являются не только и не столько конфликтами интересов, сколько конфликтами идентичностей, так как участие в конфликте преимущественно на основе групповых мотивов обязательно предполагает отождествление человека с группой, участвующей в конфликте, его этническую идентификацию. Как отмечает американский политолог Т. Гурр, «борьба в этнополитических конфликтах разворачивается не просто вокруг материальных или властных проблем, но ради защиты культуры группы, ее статуса и идентичности»;

5) политический конфликт в процессе его развертывания может приобрести этническое основание. Так, конфликты политических элит разного уровня (например — государственной и региональной) могут возникнуть как ресурсные, однако в случае их игнорирования или неудачных попыток их разрешения они могут превратиться в конфликты идентичностей. При этом чем дольше будет продолжаться конфликт, тем большее число людей будет в него вовлекаться, связывая с его разрешением сохранение своего достоинства, престижа и статуса;

6) вследствие чрезмерной эмоциональной составляющей этнической идентичности этнополитические конфликты отличаются высокой степенью иррациональности, выражающейся в огромном потенциале агрессивности, ненависти и враждебности, далеко выходящих за рамки рационального осознания интересов сторон конфликта и выбора стратегии взаимодействия;

7) специфической характеристикой динамики этнополитического конфликта, связанной с его иррациональностью, является большой потенциал эскалации конфликта;

8) деструктивный потенциал этнополитического конфликта полностью доминирует над его конструктивной составляющей;

9) практически во всех случаях этнополитические конфликты многофакторны и имеют несколько объектов конфликта и проблемных зон (например, территориальный спор и проблемы политического или социального статуса этнической группы);

10) в силу названных и неназванных причин этнополитические конфликты трудно поддаются разрешению, поскольку встает чрезвычайно сложная задача — найти пути удовлетворения как нематериальных интересов, так и требований повышения статуса, возврата «исконных» территорий, расширения экономических возможностей, большего доступа к политической власти и т. д.

Все сказанное позволяет нам определить этнополитический конфликт «как тип социального конфликта, субъекты которого идентифицируют себя, противоположную сторону или друг друга в этнических категориях и содержанием или формой которого является борьба за контроль над государственными институтами» или создание собственного государства.

Общее понятие «мобилизация» широко используется в социологии общественных движений, да и просто в политической лексике. В общем смысле оно означает готовность к действиям или сами действия, в политологии смысл термина «мобилизация» близок по содержанию понятию «политизация». Данное понятие подчеркивает активное, рационально-плановое начало движения. К. Дженкинс, обобщая толкования этой категории, определяет мобилизацию как «процесс, с помощью которого группа получает и использует ресурсы для достижения поставленных целей». Таким образом, это понятие фиксирует динамику развертывания этнополитического конфликта.

В свою очередь, ресурсы — это потенциал мобилизации, т. е.

средства,
методы,
формы организации,
стили лидерства,
идеологии, используемые группой (внутренние ресурсы), а также
социально-экономические и политические условия (внешние ресурсы), которые благоприятствуют достижению поставленных целей.

Для обозначения совокупности внутренних и внешних ресурсов и факторов, способствующих или препятствующих достижению целей движения, американскими социологами Ч. Тилли и С. Тэрроу было предложено понятие «структура политических возможностей», рассматривая их как группу ресурсов, определяющих вероятность возникновения общественных движений, формы их деятельности и эффективность.

Анализ процесса мобилизации, по К.Дженкинсу, должен содержать следующие необходимые составляющие:

выявление ресурсов, находящихся в распоряжении группы до начала процесса мобилизации:
анализ процесса использования этих ресурсов;
анализ возможностей увеличения ресурсов за счет источников, находящихся вне контроля группы.

Можно предложить следующее определение этнополитической мобилизации: это процесс, посредством которого группа, принадлежащая к одной этнической категории, в борьбе за политическую власть и лидерство с членами других этнических групп или государством манипулирует этническими обычаями, ценностями, мифами и символами в политических целях, используя их как главный ресурс, во имя обретения общей идентичности и политической/государственной организации группы.

Первым компонентом в структуре политических возможностей этнополитической мобилизации может быть, вслед за Дж. Розенау, назван «призыв, исходящий от агента мобилизации». Иначе говоря — это процесс использования внутренних ресурсов этнополитической мобилизации.

В свою очередь, данный процесс развертывается поэтапно:

конструирование традиции и мобилизация «народности»;
политизация этнического/национального наследия;
«этническое очищение».

1. Конструирование традиции и мобилизация «народности»

Этот этап этнополитической мобилизации предполагает воссоздание или реконструирование интеллектуалами, принадлежащими к этносу, традиций, обычаев, символов и особенно языка, их популяризацию и распространение в широких массах во имя обретения особой этнической/национальной идентичности. «Строительство и выбор более, чем кровь и наследственность, — вот стандартное изложение истории идентичности», — отмечает Д. Лейтин.

В научном сообществе уже давно идут споры между сторонниками примордиализма, т. е. идеи об изначальности этнических категорий, внерассудочности самоотождествления с этнической группой, и теми, кто настаивает на ситуативной природе этничности, говорит о рациональной «игре» индивида со своей идентичностью, утверждая, что нация — это социальный конструкт, причем недавнего «изготовления». В рамках радикально-конструктивистского подхода утверждается даже, что «нации — это общности, которые на основании исторической ошибки верят в совместное происхождение и имеют какого-то общего врага».

Таким образом, полагается, что «на уровне идентичности нация есть вопрос веры. Нация или народ — лишь продукт идеологии национализма. Нация появляется в тот момент, когда небольшая группа интеллектуалов провозглашает ее существование». Однако чтобы быть действенным политическим инструментом, идея нации должна хотя бы постепенно становиться все более привлекательной для масс.Так как, по Б. Андерсону, «нации — это такие сообщества, от граждан которых ожидаются приобщенность к общей культуре и самоидентификация, реализуемая абстрактным, анонимным образом (...) это воображенное политическое сообщество, и воображается оно как что-то неизбежно ограниченное, но в то же время суверенное». Национализм же является не чем иным, как секулярной идеологией интеграции. Как утверждает Э. Геллнер, «национализм не есть пробуждение наций к самосознанию: он изобретает нации там, где их не существует».

Э. Хобсбаум задает в связи с этим вопрос: каким образом нация, и производные от нее национальное государство и национализм предстают от века данными («примордиалистскими»)? И отвечает: через изобретение традиции, через фиктивную связь с прошлым, а то и через придуманное прошлое.

Понятие «изобретенной традиции» используется Э.Хобсбаумом «для обозначения совокупности практик (подчиняющихся явно или неявно принятым правилам) ритуальной или символической природы, которые призваны утвердить действенность некоторых ценностей, или норм поведения... автоматически подразумевающее преемственность с прошлым». Э. Хобсбаум разбивает эти практики «изобретения традиции» на три группы в соответствии с функциями, которые призваны выполнять «изобретенные традиции»:

первые легитимизируют и выражают социальную близость, идентификацию сообществ и наций;
вторые легитимизируют статус, институты и авторитеты;
третьи социализируют определенные ценности, нормы, правила поведения.

Как показал в своих работах X. Сетон-Уотсон, XIX столетие стало в Европе и на ее ближайшей периферии золотым веком лексикографов, грамматиков, филологов и литераторов. Можно привести немало примеров воздействия спровоцированной ими «филологической революции» на зарождение и формирование национального сознания у народов Европы.

Таким образом, национализм — это и сознательная попытка объединения элементов «малой» народной традиции нерефлексирующего большинства с «большой» традицией рефлексирующего меньшинства.

Рассмотрим в этой связи феномен шовинизма как пример успешного «изобретения» национальной традиции.

Все словари и энциклопедии характеризуют это явление примерно одинаково. Речь идет о патриотизме — чрезмерном, агрессивном, воинственном и нетерпимом, доведенном до абсурда и потому также смешном. Так, в энциклопедическом словаре по политологии пишут: «Шовинизм (фр. Chauvinisme) - чрезмерный до неразумия патриотизм с упованием на военную силу; ультранационализм с элементами авторитаризма». Те же источники сообщают, что слово «шовинизм», впервые прозвучавшее в начале 1840-х гг. во Франции в водевилях, а затем перешедшее с театральной сцены в статьи литературных критиков (Теофиля Готье, потомШарля Сент-Бёва), произошло от фамилии французского солдата Никола Шовена, сражавшегося в республиканской и наполеоновской армии и награжденного крестом Почетного легиона, который и отличался от других именно силой патриотического чувства и любви к императору, благодаря чему стал героем водевиля, а затем символической фигурой и именем нарицательным.

Однако исследование Жерара де Пюимежа демонстрирует, что это наглядный пример «изобретения традиции» - сотворения националистического мифа. Никола Шовен оказался вымышленной фигурой, стилизацией под простонародную культуру. Поэтому шовинизм, несомненно обращенный к народу, не принадлежал изначально к народной традиции. «Шовинизм — создание городской интеллектуальной элиты, с ностальгией размышляющей о римской республике и видящей свой идеал не в партикуляризме, против которого она борется, а в централизованном государстве. Сотворенный искусственно, шовинизм отвечает устремлениям соперничающих, но по сути близких друг другу правящих классов, от революционной мелкой буржуазии до самого аристократического королевского окружения. Шовинизм привлек внимание теоретиков утопического социализма и социалистов 1848 года; наконец это причудливое создание всех власть имущих, от крайне левых до крайне правых, пленило и низшие сословия, воспитанные властями по его образцу... именно через посредство шовинизма и образа спасителя Франции солдата-землепашца «римский» идеал революционной доблести (труд, семья и отечество), воплощенный в фигуре трудолюбивого и вооруженного отца семейства, был воспринят правыми публицистами и сделался основанием самой ретроградной националистической идеологии. И правый и левый шовинизм создан верхами, однако не остались к нему равнодушны и низы».

Некоторые исследователи рассматривают национализм как форму метафорического родства. Национализм и появляется в тот исторический момент, когда социальная значимость родственных отношений ослабевает. Модернизация приводит к разрушению традиционных связей между людьми и атомизации общества. «Политическое сознание национальной принадлежности, — отмечает Ю. Хабермас, — возникает из определенной динамики, которая только тогда способна охватить население, когда это последнее уже вырвано из своих сословных социальных связей благодаря процессам экономической и общественной модернизации, когда оно, следовательно, мобилизовано и разобщено в одно и то же время».

Национализм как раз и обещает удовлетворить некоторые из тех потребностей, которые ранее реализовывались в рамках родственных/общинных отношений. Место метафорического «отца» в этом случае занимает государство, а нация/этнос объявляется одной большой семьей. Таким способом национализм пытается перенести силу «теплых» родственных чувств на новый объект и навязывает обществу модель патерналистского этнократического государства. Актуализируя архетип родовой общины, национализм полагает взаимоотношения членов этнической группы в качестве гармоничных и бесконфликтных. Конфликты и силы дезорганизации и хаоса выносятся за рамки этнической общности, становятся символами-маркерами иной общности, рассматриваемой как чуждая или даже враждебная.

В связи с этим многие исследователи — сторонники конструктивистского понимания этничности ставят и пытаются ответить на вопрос, почему народы так привязаны к продуктам своего воображения (почему люди гибнут за нацию). Как отмечает Б. Андерсон, «в какой-то степени природу этой политической любви можно вычитать из того, как языки описывают ее объект: это либо лексика родства... либо лексика родного дома... Обе идиомы обозначают нечто такое, с чем человек от природы связан (...) во всем, что «дано от природы», всегда есть нечто невыбираемое. Тем самым национальность уподобляется цвету кожи, полу, родословной или эпохе, в которую довелось родиться, т. е. всему тому, что не дано изменить. И в этих природных узах человек ощущает то, что можно было бы назвать «прелестью Gemeinschaft». Иначе говоря, именно потому, что эти узы не выбирают, они и окружены ореолом бескорыстной преданности (...) для большинства обычных людей, к какому бы классу они ни принадлежали, самая суть нации состоит в том, что в нее не вкладывается никакого корыстного интереса. Именно поэтому она и может требовать жертв».

Этническая идентичность позволяет общностям путем признания общеразделяемых представлений определить свое местоположение и границы.

В ситуациях этнолингвистической мозаики, взаимопроникновения или непрерывной изменчивости культуры наименее двусмысленным, а иногда и единственным фактором в определении того, где кончается одна общность и начинается другая, являются самоидентификация и этнический ярлык, что дает имя анонимному социуму, — этноним, который чрезвычайно устойчив и передается из поколения в поколение. Пока культурная общность не получила имени, отсутствует чувство единства внутри группы и не признается ее существование вовне. В свою очередь, этнонимы различного уровня отражают особенности группового сознания и поведения или связь с консолидацией всего населения данной территории: страны, региона, его микроареалов.

Наконец, национальная идентичность дает человеку и нечто рационально совершенно невозможное — быть одновременно и частью «избранных», и частью большинства.

В литературе по проблемам демократического транзита уже общепризнано, что страны, которым требуется выработать национальную идентичность, прежде чем приступить к строительству государственныхинститутов и формированию гражданских добродетелей у населения, столкнутся с наибольшими трудностями - именно эти проблемы безуспешно пытается сегодня решить Россия.

2. Политизация этнического/национального наследия

На этом этапе историческое наследие этноса, даже его язык обретают функции значимого политического ресурса и происходит институционализация этичности, т. е. начинается процесс формирования национального движения, использующего этот ресурс в политической борьбе. То, что раньше было разделяемой этнической группой традицией, становится орудием культурной и политической борьбы за воссоздание или обретение национальной государственности.

Хорошо известно, что историческое сознание способствует становлению национальной идентичности. Эта его функция реализуется путем выборочного обращения к историческим фактам и инструментального использования исторических эпизодов и фактов в пользу того или иного политического аргумента. Тем более что каждый важный этап в истории взаимоотношений соседних народов оставляет в наследство немало антагонизмов и поводов для взаимных претензий. Поэтому в политических дискуссиях постоянно прибегают к функциональному использованию истории для оправдания или оспаривания каких-либо положений, национальных притязаний или целей. В них особенно наглядно проявляется инструменталистско-сознательная эксплуатация истории в рамках националистического сознания.

Уже к началу XX в. историография и история в Европе стали окончательно определяться в националистических категориях. При этом пережитая и передаваемая из поколения в поколение история служит всего лишь «сырьем» для конструирования «подлинной» истории нации, формирования «образа древности», столь важного для национального самосознания. Вся прежняя история народа, теперь определяется в национальных категориях. Поэтому, например, бароны, навязавшие Иоанну Безземельному Великую хартию вольностей, не говорившие «по-английски» и не мыслившие себя «англичанами», 700 лет спустя в школьных учебниках определяются как первые английские патриоты.

Испаноязычные метисы-мексиканцы считают своими предками не кастильских конкистадоров, а полузабытых ацтеков, майя, тольтеков и сапотеков. Уругвайские революционеры-патриоты, будучи креолами, взяли себе имя Тупака Амару, последнего великого коренного мятежника, восставшего против креольского гнета и погибшего в 1781 г., и т.д. Вспомним снова Э. Ренана, говорившего, что «для превращения в нацию народ должен извратить свою историю». «Можно также предсказать, — отмечает В.В. Коротеева, — что в отсутствие убедительных доводов о культурном величии и своеобразии этнической общности работа по изобретению недостающих культурных элементов и созданию исторических мифов будет особо бурной, а неприятие рационалистической критики националистической позиции — особо острым».

Однако можно ли поставить знак равенства между «изобретением традиции» и «изобретением (конструированием) нации»? Выражаясь словами Р. Брубейкера, главным оказывается вопрос: как «работает» нация? Можно сформулировать этот вопрос несколько иначе: как политики «работают» с понятием нации?

Несомненно, чтобы считать себя народом, равным великим нациям (т.е. способным стать нацией), надо обладать не менее славной историей и не менее богатой культурой.

Если же что-то из этого набора отсутствует, недостающее может быть восполнено мифом, придуманной генеалогией или даже поддельными памятниками и заимствованными символами. Никто не хочет согласиться с тем, что его нация — «это то же племя, только с армией». Такое замещение может вызываться своего рода комплексом национальной неполноценности, потребностью в самоуважении и признании со стороны соседних народов или выбором из нескольких возможных интерпретаций исторического прошлого своего народа.

Можно проследить некоторые параллели между позицией Эрика Хобсбаума и взглядами не менее известных исследователей национализма — Эрнста Геллнера и Юргена Хабермаса.

Так, Э.Хобсбаум не принимает на веру то, что идеологи национализма говорят о культурной преемственности. Новая национальная традиция нужна не потому, что старые формы общежития, структуры власти и ассоциируемые с ними традиции не были способны к адаптации, а потому, что их намеренно не используют, т. е. изобретение одной традиции — в то же время забвение предшествующей. Это созвучно утверждению Э.Геллнера об избирательном характере национального творчества. «Национализм использует существовавшие до этого культуры и культурное богатство, — пишет Э.Геллнер, — хотя использует их избирательно и чаще всего радикально их трансформирует. Мертвые языки могут быть оживлены, традиции изобретены, вполне фиктивная первоначальная чистота нравов восстановлена. (...) Национализм делает обратное тому, о чем он заявляет. Культуры, на защиту и возрождение которых он претендует, — часто его собственные изобретения или изменены неузнаваемо. Национализм проповедует преемственность, но своим существованием обязан глубокому разрыву в человеческой истории».

В этом контексте весьма характерны перипетии дискуссии, да и сам окончательный выбор государственных/'национальных символов «новой России». «Все изобретенные традиции, — пишет Э. Хобсбаум, —насколько это возможно, используют историю в качестве легитиматора действий и цемента групповой сплоченности (...) как только история превращается в кладезь опыта или идеологию нации, государства или движения, она становится не тем, что сохранилось в народной памяти, а тем, что было отобрано, написано, запечатлено, популяризировано и институционализировано теми, перед кем стояла эта задача».

Инструментальное использование истории для «изобретения национальной традиции» характерно и для России XIX в.: ни чем иным, как «изобретенной традицией», была «История государства Российского» Н.М. Карамзина. Однако подлинный размах процесс переписывания российского прошлого и его переинтерпретации приобрел в советские годы. «Только „светлая" и общая для разных народов линия исторического процесса, как бы предсказывающая их будущее совместное участие в миросозидательном подвиге, только те деяния предков, что из глубины веков удостоверяли общее социалистическое избранничество потомков разного национального корня, — только это должно было остаться в памяти новой общности — „советского народа"», —отмечает А.С. Панарин.

Развал СССР, появление новых независимых государств на постсоветском пространстве запустили процесс нациестроительства, а значит, и переписывания истории. Изыскиваются глубокие исторические корни того или иного этноса, создается «героическая история народа», выдающиеся фигуры общего исторического прошлого становятся «национальными героями» и т.д., все это освящается авторитетом науки. Разница по сравнению с советским периодом состоит лишь в том, что теперь это делается для „возвращения" и даже обретения заново прошлого, при этом «в нем ищут не социально освобождающее родство душ и судеб разных этносов, а национально освобождающие различия между ними. Прошлое облекают в подчеркнуто национальные одежды. Но изготовлены они по наброскам современных дизайнеров: в подлинном прошлом их вряд ли носили».

Этот «процесс пошел» в национальных республиках еще в советские времена. Однако он приобрел открыто политическое измерение только в период движения за независимость прибалтийских республик и вооруженного конфликта в Нагорном Карабахе. Причем в Карабахе, Абхазии, Приднестровье речь шла о столкновении интересов народов, с незапамятных времен проживающих в ситуации переменного доминирования. Здесь реальной гражданской войне предшествовала ментальная «война воспоминаний», «война историков», зачастую уходивших в поисках доказательств «исконных прав» своего народа в очень далекое прошлое.

Сегодня подобные процессы полным ходом идут уже на территории России, не случайно называемой «страной с непредсказуемым прошлым». И если в союзных республиках национализм был эффективным орудием политических элит в борьбе за «тоталитарное наследство» — передел собственности и власти, то для региональных элит России он стал наиболее подходящим инструментом в борьбе с центром за ренту на природные ресурсы и контроль над регионом. В условиях российских трансформаций этническая принадлежность также оказалась наиболее доступной и актуальной для масс формой групповой психологической консолидации. Проявилась эта тенденция «в первую очередь у титульных народов республик Российской Федерации, выступая как бы компенсацией расщепленной и потерявшей прежнюю значимость общегражданской идентичности».

Так, в 1995 г. было официально отмечено 1000-летие Чувашии. Ряд чувашских авторов возникновение «чувашской государственности» связывали напрямую с Волжской Булгарией, хотя общепризнано, что чувашский этнос сформировался в XIV-XV вв., однако эта сомнительная историческая новация вполне устраивала республиканскую политическую элиту.

Республика Северная Осетия (Алания), как видно из ее нового официального наименования, претендует на роль преемника Аланского государства IX-X вв., что, естественно, вызывает протесты со стороны интеллигенции соседних северокавказских республик, поскольку несколько разных народов

балкарцы,
карачаевцы,
чеченцы,
ингуши

также претендуют на аланское наследие. Как отмечают российские исследователи, «на Кавказе ранняя история стала играть слишком политизированную роль в социальной практике — как в идеологии, так и в решении конкретных вопросов. Особенно опасно ее использование для обоснования территориальных споров и претензий. Большую моральную ответственность за это несут ученые-историки, создающие и пропагандирующие наукообразные мифы, деформирующие общественное сознание, ведущие его в тупик».

В Татарстане дата взятия Казани войсками Ивана Грозного отмечается как день национального траура, однако и здесь нет полного согласия по поводу интерпретации своего прошлого. Доминирующая золотоордынская версия истории татар оспаривается частью национальной интеллигенции, связывающей современных казанских татар с той же Волжской Булгарией. «Эта версия настаивает на том, что казанские татары являются прямыми наследниками местного домонгольского населения, что они отважно отстаивали свою независимость от монгольских захватчиков и в полной мере испытали национальный гнет в эпоху Золотой Орды». Некоторые же просто механически встраивают в историю татарского народа историю всех государственных образований, существовавших на данной территории. Так, председатель Всемирного конгресса татар утверждает: «Если нашему народу дать возможность свободно работать, то мы будем процветать. Возьмем историю: Булгарское царство, Казанское царство — они процветали».

Национал-радикалами выдвигаются идеи создания республики Идель-Урал или Великой Бурятии, «Великой Биармии» и др., и на основе подобных очень сомнительных исторических построений предъявляются территориальные требования к соседям, прежде всего русским регионам РФ.

Причем в республиках в националистической мифологии доминируют «жертвенные мифы», которые, как показывает опыт Карабаха, Абхазии, Косова, гораздо опаснее мифов героических. Способом борьбы за этническое возрождение в этом случае становятся не только апелляция к утрачиваемым исконным этнообразующим признакам (язык, культура, государственность), своеобразная маргинализация этнического сообщества, указания на ее политическую, экономическую или культурную ущемленность, но и направленная вовне агрессия. Понятно, что в России роль «злой силы» «зарезервирована» за русскими и российским государством.

«Недавний конфликт между сербами и албанцами вокруг Косова является экстремальным и потому особенно наглядным примером проявления власти общественных исторических образов, — отмечает немецкий исследователь М. Мертес. — Одновременно это пример того, как жертвенные мифы становятся опаснее героических мифов. Нации, которые всегда видят себя только в качестве невинных жертв злых держав, склоняются, видимо, к тому, чтобы оправдать перед самими собой и миром свою собственную агрессию как акт самообороны или восстановления исконных прав. В Косове столкнулись интересы двух народов, с незапамятных времен проживающих в ситуации переменного господства. Реальной гражданской войне предшествовала ментальная „война воспоминаний", уходящая в прошлое вплоть до 1389 года (битва на Косовом поле) и дальше. Любые попытки остановить этот конфликт при помощи, казалось бы, рациональных доводов в пользу тех или иных исконных „прав" относительно спорной территории были и остаются бессмысленными. Прошлое можно преодолеть только совместным волевым решением всех конфликтующих сторон мирно сосуществовать в настоящем и будущем. Это легко сказать и трудно сделать».

Особо подчеркнем, что политизация этнического наследия осуществляется вполне сознательно и целенаправленно, а иногда эта цель открыто провозглашается. Именно на этом этапе в этнических регионах даже выбор языка образования и выбор культуры превращаются для населения в элементы политического выбора.

Второе, на чем необходимо акцентировать внимание, это то, что на первом и в начале второго этапа этнополитической мобилизации, как правило, значительную, а иногда доминирующую роль играет так называемая национальная интеллигенция, зачастую испытывающая комплекс национальной неполноценности по отношению к государствообразующей нации или тому большинству, чья культура доминирует. В 90-е годы XX в. в регионах России местная интеллигенция проявляла лихорадочную активность в деле культивации национального и регионального самосознания, формирования регионального мифа, своей особой стратегии выживания в условиях общероссийского глобального кризиса.

На этом этапе возникает тип лидера-просветителя, «раскрывающего глаза» представителям своей группы на утрату исконности, отступление, отход от традиции. Основной способ борьбы за этническую проблематику — апелляция к утрачиваемым примордиальным этнообразующим признакам, своеобразная маргинализация этнического сообщества. В групповое сознание внедряется представление об ущербности, ущемленности, остаточности этнообразующих маркеров, комплекс этнокультурной неполноценности, комплекс «народа-жертвы». На этой основе происходят формирование и институционализация этнополитических элит у тех этнических общностей, которые их до этого не имели.

В других ситуациях лидерами возникших этнических движений могут осуществляться публичные акции, для того чтобы заинтересовать в этнической проблематике власти соответствующего уровня (например региона в составе государства), заставить признать ее и принять в качестве важнейшего политического ресурса. Таким образом, этническое проблематизируется для существующей власти. Словенский исследователь С. Флере пишет в связи с этим: «Картину распада Югославии можно представить как альянс этнических политиков и интеллектуалов (так называемых независимых, оппозиционных или диссидентских интеллектуалов), сформировавших коалицию ради разжигания чувств этнической фрустрации и безотлагательного действия (объясняя причину кризиса своих государств в терминах несоответствия положения их нации внутри Югославской Федерации).

Старые и новые элиты того времени (в некоторых странах, например Хорватии, политиков почти не было) использовали идеологию этнической ненависти для очернения других групп ради развала коммунизма, в борьбе за формирование новой политической элиты. Эти новые элиты (в каждом новом государстве) использовали, нередко не по назначению, любые средства пропаганды в самых разнообразных формах, включая то, что сегодня называется разжиганием ненависти, особенно путем распространения слухов, пробудивших глубоко укорененные коллективные страхи. Телевидение имело наибольшее значение. Югославская драма начиная с конца 1980-х годов стала драмой симулякров. Телевизионные истории, не обязательно правдивые, служили мобилизации масс, немногим отличаясь от гитлеровской ксенофобии, рассказов о мнимых жестокостях. Отсутствие панюгославской телевизионной системы стало фактором, позволившим элитам монополизировать „правду"».

Может сформироваться система «патроната» этнических движений со стороны региональных властей — или же власти могут «перехватить» этническую проблематику и использовать ее в политической борьбе с центром (Татарстан, Башкортостан и др.).

Поэтому на втором и особенно на третьем этапе мобилизации на ключевые позиции выходит этнополитическая (этнократическая) элита. В целом и политика может быть описана как символическая борьба, в которой каждый политический актор стремится монополизировать публичное слово или хотя бы старается навязать собственное представление о мире в качестве верного максимально возможному числу людей. При этом элиты, указывает А. Крэстева, «имеют символическую власть настолько, насколько олицетворяют ценность, идею. Они воспринимаются как живые символы статус-кво, строя, новых идей». Политический порядок — это, прежде всего ментальный порядок, и политические институты существуют по большей части в виде социальных представлений и установок, инкорпорированных социальными агентами.

3. Этническое очищение

Этническую общность, ее культуру на этом этапе превращают в абсолютную, сакральную ценность, которую необходимо сберечь и защитить от искажающих влияний «чуждых» культур и групп, т. е. она должна оставаться любой ценой «чистой», между ней и другими должна быть проведена четкая, непреодолимая граница. В этой ситуации свойственная этнонационализму идея общего происхождения приобретает конфронтационный характер, абсолютизируется и заслоняет другие, более важные элементы потенциального объединения, связанные с общими культурой, историей, политическими институтами, коллективным и индивидуальным самоопределением. Этноцентризм логически обращается к мотиву «этнической чистоты», предполагающему закрытость, враждебность ко всему «иному», подавление его проявлений как внутри общности, так и вне нее. Еще Платон отметил, что стремление афинян к сохранению «чистоты эллинов» привело полис «к настоящей ненависти к иной природе». Попытки сделать «нечистую» реальность соответствующей идее чистоты — расовой либо национальной — чреваты насилием. В современном обществе, исключающем изоляцию, они не только утопичны и обречены на неудачу, но неизбежно максимально конфликтогенны. Можно согласиться с М. Вольфом, что грань, разделяющая позитивный потенциал групповых идентичностей от разрушительного, проходит там, где возникает требование «чистоты».

Приверженцы такой культуры должны быть защищены от всего, что является «чуждым», и делается это путем формирования образа врага.

Идентификация оппонента как врага способствует ускоренному формированию коллективного субъекта действия, так как идентифицирован противник, представляющий наибольшую опасность для самосохранения данной общности. Глазная функция «образа врага», отмечает Л. Гудков, — «нести представление о том, что является угрозой самому существованию группы... угрозой базовым ценностям сообщества. Смертельная опасность, исходящая от врага, является важнейшим признаком этих смысловых или риторических конструкций. Этим враг отличается от других, хотя и близких, персонажей символического театра — «чужого», «постороннего» или маргинала».

Здесь, конечно, нет и речи о конструктивной солидарности, зато есть солидарность деструктивная, провоцирующая мощный заряд социального напряжения, ибо единственной «социальной связью стала ярость»(Ж.-П. Сартр).

Поскольку образ «мы» может быть сформирован лишь в сопоставлении, постольку акцентирование позитивных самохарактеристик «мы» оказывается возможным, с одной стороны, за счет явного или неявного умаления чуждой общности «они» и сакрализации «мы» (так, националиста легко распознать по его любви к «сакральным» словам: «Святая Русь», «Великая Албания», «Польша от моря до моря», «священная миссия» и т.д.), с другой — за счет «демонизации» образа «чужого». Отсюда — отношение к противостоящей группе как к ничему и ко всему одновременно («они» — носитель качеств, свидетельствующих и об их «сверхмощи», и об их «сверхничтожестве»), что подкрепляется «двойным стандартом» в оценке своих и чужих действий. Предложения в политических декларациях националистов очень часто строятся по схеме тотального противопоставления: «В то время как мы (наши дети, старики)... — они... ».

В конечном счете «образ тотального врага» лепится как абсолютный антипод собственным декларируемым ценностям и идеалам. Потому образ этот практически обезличен, лишен конкретных черт, он абстракция, миф («иудеомасоны», «мировой империализм», «агенты влияния», «русскоязычные» и т.п.). Однако одновременно утрачивается и своеобразие образа «мы». Так, давно уже замечено, что «нет товара более безличного, более пригодного к экспорту в чужие страны, чем национализм. Все национализмы как две капли воды похожи друг на друга. Простой подменой терминов русский национализм без всякого труда можно перевести на немецкий, на французский, на турецкий язык. Это все тот же идеал господства, самодовления, великодержавия. один и тот же дух отвлеченного утверждения своей исключительной ценности, выражающейся большей частью даже сходными терминами... нация улетучивается в национализме, утрачивает присущий ей дух индивидуальности и своеобразия», — писал в 1920-е годы С.И. Гессен.

Националистов объединяет эксплуатация очень небольшого числа взаимосвязанных и постоянно повторяемых «символов веры», сочетающаяся с редукцией содержания, символики и ритуалов. Система декларируемых идей при этом претендует на создание универсальной и простой картины мира. Основные положения идеологии не должны подвергаться даже намеку на практическую проверку и критику. Данная идеологическая конструкция провозглашается вечной и единственно верной, иначе неизбежно возникает реальная угроза ее самоликвидации. Отсюда претензии на тотальный контроль за членами «своей» группы, сокрытие или ограничение информационного потока (принцип тайны) о других группах, что создает деформированный в желательном направлении их образ. Само по себе уменьшение информации вырабатывает дистанцию, превращает группы в «нейтральных чужих», хотя еще и не врагов. Отсюда же следует, что наиболее схожие национализмы неизбежно наиболее непримиримо сталкиваются в схватке за доминирование со своим антиподом-двойником.

Необходимо отметить, что позитивно или негативно окрашенные образы «других» этносов/наций (этностереотипы) всегда существовали и существуют в массовом сознании народов. При этом каждому народу свойственен особый набор референтных этнических/национальных групп, предопределенный его историей, в каждом национальном самосознании складывается своеобразная иерархия образов значимых инонациональных общностей с различной (и меняющейся) эмоциональной «окраской». Так, по мнению А.Г. Здравомыслова, русское национальное самосознание сегодня обязательно содержит образы немцев, англичан, американцев, французов, евреев. На следующем уровне национального самосознания располагаются народы, населяющие Россию и ближайшее зарубежье. Третий (наименее значимый) уровень занят народами, с которыми практически не было соприкосновений.

Эта совокупность образов «других» проецируется также на восприятие собственной общности, они становятся «зеркалом», в котором «отражается» общность «мы». «Нас повседневно окружают разнообразные «Иные», однако их инаковость не существует сама по себе... каждый раз завися от нашего автостереотипа и высвечивая наши же ценности и предрассудки. Мы проецируем на „соседей" все те черты, которые есть у нас, но нами отвергаются», — пишет, в частности, С.В. Соколовский.

Однако превращение этностереотипа «другого» в образ врага возможно, как правило, лишь тогда, когда он целенаправленно актуализируется и спекулятивно используется в политических целях. Не случайно Э. Кассирер особо подчеркивал, что современные политические мифы — это «искусственные творения, создаваемые умелыми и ловкими „мастерами"», и писал об особой «технике мифа». Образ врага издавна применяется власть имущими для переадресации недовольства, масс, возникающего вследствие неэффективности государственной политики, и для укрепления легитимности политического режима. Ими активно используется психологический механизм «замещения», когда враждебные чувства направляются на объекты, не являющиеся реальной причиной волнения и тревоги. В этом случае свои опасения и не вполне осознанное чувство незащищенности люди проецируют на предложенных им «козлов отпущения». Создатели образа врага стремятся воздействовать на человеческие эмоции, пробуждая прежде всего чувства страха, тревоги и проецируя их на «высокие» понятия патриотизма, гордости за свою страну и др.

Образ врага — эффективный инструмент внушения (суггестии). Наличие общего грозного врага, как правило, заставляет людей забыть о внутренних распрях и недовольстве, сплотиться вокруг власти или претендующих на нее лидеров. Для национализма идейно-политическое значение образа врага, пожалуй, даже больше, чем значение сакрального понятия «Нация». Враг — это антипод-двойник всякого национализма, отсюда существование парадоксального феномена «любимого врага», утрата которого лишает смысла существование и национализма. Он теряет всякий мобилизационный потенциал, ибо становится неясным, «против кого мы дружим».

Современный исследователь из ФРГ Л. Хоффманн отмечает, в частности, что образ врага играл роль интегратора на протяжении всей истории немецкого народа и государства и является «константой немецкой идентичности». Как представляется, то же самое можно сказать и об истории русской государственности (и не только), тем более что и в том и в другом случае важным моментом в формировании этого образа были антизападничество и (в России только с конца XIX в.) антисемитизм. В свою очередь, антирусские настроения и негативно окрашенный образ «русскоязычных» активно используются сегодня политическими элитами для формирования образа врага на всем постсоциалистическом пространстве.

Образ внешнего, тотального врага, как правило, дополняется и образом врага внутреннего, разрушающего искомое единство сплачиваемой общности «мы». При этом национализм выделяет из сакральной общности «Народ», состоящей из этнически лояльного большинства, некое внутреннее «антинародное» меньшинство, являющееся «пособником», младшим партнером внешних враждебных сил. Известно, что люди с большей терпимостью относятся к своим противникам, находящимся в противостоящем лагере, а также к тем, кто открыто перешел на другую сторону, чем к несогласным в своих рядах, к высказывающим суждения или действующим вопреки мнению «мы», мнению большинства.

В роли внутреннего врага могут оказаться самые разные группы, рассматриваемые в качестве носителей злокозненности, происков, нарушителей национальной гармонии и др. Они обвиняются обычно в забвении национальной традиции, беспочвенности, «отрыве от простого народа». Весьма часто в роли такого меньшинства оказываются те, кого легче всего обвинить в развале привычных порядков, в распаде чего-то такого, что было освящено традицией. Наиболее подходящей кандидатурой на подобную роль в условиях «запаздывающей модернизации» служат инициаторы перемен, национальные меньшинства, просто носители высокой культуры. В России это чаще всего «западнически» ориентированная интеллигенция, евреи, бюрократы. Сегодня это «лица кавказской национальности» (в национальных республиках РФ, напротив, это русские).

Образ врага может реанимироваться и приобретать крайне негативную эмоциональную окраску также под влиянием кризисных ситуаций. Российский исследователь Т.В. Евгеньева отмечает в связи с этим: «В ситуациях кризиса традиционных общественных структур и идеологий, субъективно воспринимаемого массовым сознанием как распад привычных систем ценностей и моделей поведения, оно, не сумев найти опоры для логического анализа и понимания происходящего, как бы извлекает из своих глубин иную архаическую логику. Сопоставление его элементов происходит на основе особых правил и законов. Значительное место в нем занимают отдельные, а чаще объединенные в систему мифологические образы-символы, опирающиеся на такие наиболее устойчивые элементы коллективного бессознательного, как архетипы». А.С. Ахиезер, в частности, также отмечает: «Длительные, по видимости нормальные отношения между этническими группами мгновенно разрушаются в моменты кризисов любого типа, так как может оказаться, что в соответствующей культуре разрешение конфликта видится именно на пути избиения, изгнания иной этнической группы. Происходит, казалось бы, невероятный возврат к оттесненным, исчезнувшим программам архаических пластов культуры... Восстанавливается архаическое представление о том, что ,,они" — не люди, а значит, диалог, коммуникация с ними невозможны».

Достаточно давно замечено, что в критические моменты общественной жизни рациональные доводы, успешно блокировавшие воспроизводство архаических мифологем в спокойные времена, не оправдывают напряженных ожиданий человека, его надежд на лучшее — и тогда возвращаются мифы. Причем исследователи мифа склонны жестко связывать его с фактом существования традиции. Так, Э. Кассирерписал: «Мифическое мышление по происхождению и по сущности своей — мышление традициональное. Для мифа ведь не существует других средств постижения, объяснения и интерпретации современной формы жизни людей, кроме сведения ее к далекому прошлому. Если что-то имеет корни в мифическом прошлом, существует с незапамятных времен, то оно и неоспоримо. Сомневаться в нем — кощунство».

По мифологической логике, в частности, вина за ухудшение экономического и социального положения перекладывается на враждебно настроенных «других», поскольку корни негативно оцениваемых явлений просто не могут иметь место в «своей» исторической традиции. Всеобщая беспомощность и неспособность взять ответственность за происходящее на себя замещаются представлением о всесилии кого-то «чуждого», ответственного за все. Отсюда, например, описания российскими традиционалистами революции как необъяснимой катастрофы или заговора враждебных, чуждых русскому обществу сил.

Иными словами, формирование образа врага — это и проявление процесса архаизации массового сознания, и одновременно простейший способ избавления от коллективной и личной ответственности за происходящее в «своем» социуме. При этом, как правило, образ врага наделяется и собственными негативными качествами творящего этот образ этноса, от которых этнос как бы избавляется, проецируя их на реального или мифического врага. То есть, иначе говоря, стереотипный образ «врага», «чуждой группы» характеризует не столько ее, сколько ту группу, в которой образ возник и бытует.

Образ врага аффективен, мифологичен и потому резко ограничивает возможности рационального и контролируемого поведения, препятствует осознанию возможных общих интересов, всего, что могло бы способствовать объединению усилий двух сторон.

Признаком архаизации и мифологизации массового сознания выступает также широко распространенный и поныне феномен персонификации представлений о причинах происходящих в обществе изменений. Вспомним, что Э. Кассирер считал политический миф «персонификацией коллективных желаний». Когда коллективное желание достигает небывалой силы и когда, с другой стороны, все надежды на удовлетворение этого желания привычными, нормальными средствами не дают результата, тогда «напряжение коллективной надежды воплощается в лидере», поскольку он помогает преодолеть состояние «психологической нищеты масс» (3. Фрейд), а все происходящее интерпретируется в понятиях борьбы персонифицированных «добрых» и «злых» сил.

Мифологическая логика не признает возможности существования безличных, объективных причин событий и ставит на их место конкретную личность или социальную группу. Отметим также, что социум, в котором господствует архаическое мифологизированное сознание, может пережить психологическое единство лишь благодаря сплочению вокруг фигуры вождя, наделенного харизматическими чертами и в силу этого теряющего в массовых представлениях свойства живого человека и приобретающего роль национального символа (это связано с архетипом «героя», ибо еще Т. Карлейль отмечал, что вера в героя является необходимым элементом всей человеческой истории). Вождь — общий элемент социального «Я» каждого, без которого люди не могут обойтись и вокруг которого они объединяются. Причем это единение носит иррациональный характер подчинения харизме вождя. Беспрекословное повиновение такому правителю становится долгом всех, кто поверил в его миссию.

Следовательно, в кризисном обществе идентификация с харизматическим лидером, берущим на себя тяжесть и ответственность за «судьбоносный» выбор и формулирование общей воли и новой системы ценностей, становится одним из важнейших условий обретения утраченной идентичности как личностью, так и группой. Таким образом, в мифологическом сознании политическая власть неизбежно персонифицируется, а носитель власти ставится как бы над любыми законами и нормами морали. Образу вождя-героя — носителя абсолютного добра, как правило, противопоставляется (не всегда персонифицированный) образ врага, ассоциируемый с представлением об абсолютном зле.

Для того чтобы была воспринята та или иная политическая фигура, как правило, нужен контрастный фон. В качестве такового и может выступать другая политическая фигура/общность, наделенная тотально негативными свойствами. Нужна пара близнецов-антиподов: герой и злодей. Борьба героя и злодея, добрых и злых сил наркотизирует массовое сознание, дезорганизует и дезориентирует его в реальных и действительно важных проблемах. На время исчезает ясное видение повседневных трудностей. Политическая мобилизация осуществляется героем во имя борьбы за преодоление, как правило, иллюзорных преград и проблем. И если в политической мифологии образ героя неразрывно связан с понятием «чуда», то образу врага наиболее точно соответствует понятие «заговора».

Конструирование варианта теории «тотального конфликта» (заговора против «своей» общности) важно потому, что такого рода идеологический конструкт выполняет функцию «наделения смыслом» политического действия общности «мы».

Внося в дезориентированное массовое сознание биполярную идеологическую установку, теория заговора порождает новую систему регуляции сознания и политического поведения людей. Радикально снижается роль и значение рационального начала. При этом подсознание человека напрямую сопрягается с коллективной установкой, диктуемой лидером, происходит сверхрационализация иррационального.

Исключая возможность какого бы то ни было компромисса, теория заговора не оставляет места для сил, занимающих нейтральную позицию. Идти на согласие с теми, кто выступает против национального вождя и его политического курса, — значит порвать с верой и присоединиться к участникам заговора. Как отмечает один из создателей теории конфликта Льюис Козер, «группы, которые поглощены непрерывной внешней борьбой, обычно претендуют на абсолютную личностную вовлеченность своих членов — с тем, чтобы конфликт привел в действие весь их энергетический и эмоциональный потенциал. Поэтому такие группы отличаются нетерпимостью к более чем однократному нарушению внутреннего единства. Здесь существует ярко выраженная тенденция к подавлению внутренних конфликтов. Если же такой конфликт все-таки возникает, он ведет к ослаблению группы путем раскола или насильственного удаления инакомыслящих». Именно этот стиль политического мышления и поведения американский историк Р. Хофстедтер назвал «параноидальным стилем».

Важнейшим компонентом в структуре этнополитической мобилизации является то, что Дж. Розенау назвал «призывом общественно-политической проблематики». Иначе говоря, это внешние ресурсы мобилизации, т.е. возникновение внешних условий, благоприятных для реализации целей этнополитической мобилизации.

Так, С. Олзак и Дж. Нейджел выделяют четыре момента влияния социально-экономических изменений в обществе на процессы этнополитической мобилизации:

урбанизация социума, которая обостряет конкуренцию между представителями различных этнических групп, переселяющихся в города из районов прежнего компактного проживания;
индустриализация, которая также может обострить этническую конкуренцию за рабочие места;
экономическое развитие периферийных районов или открытие новых ресурсов экономического роста на периферии, занятой компактными этническими популяциями; это, как правило, создает потенциал для возникновения этнических политических партий и движений;
национально-государственное строительство: радикальное изменение политического статуса этноса воздействует на этническое сознание и делает очень вероятным массовое этнополитическое движение.

Российский исследователь 3.В. Сикевич дополняет этот перечень так называемыми составляющими этнического риска, который определяется как «... вероятность негативного влияния этнического фактора на устойчивость социальной системы». Составляющие эти таковы:

этнический состав территории, соотношение доли титульного населения государства или этнического большинства региона и доли национальных меньшинств;
наличие этнотерриториальных претензий, особенно в случае их использования в качестве инструмента государственной политики;
законодательное нарушение прав человека по этническому признаку или косвенным показателям принадлежности к национальным меньшинствам (знание государственного языка, ценз оседлости и др.);
стремление национального меньшинства, проживающего анклавно, к национально-государственному самоопределению, особенно если этот анклав непосредственно соседствует с территорией основного проживания этноса;
этнокультурные и конфессиональные различия соседствующих этнических общностей;
курс на построение национального государства в условиях полиэтнического общества.

Этот перечень можно и нужно дополнить следующими составляющими этнического риска:

степень легитимности и стабильности государственной власти, сплоченность и организованность «центральной» правящей политической элиты;
характер и состояние общественных и особенно государственных институтов. В ситуации ослабления институциональной системы государства для этнополитической мобилизации появляются благоприятные предпосылки;
внешнее влияние. Надежда на поддержку извне или, наоборот, опасение осуждения, скажем, мировым сообществом несомненно воздействуют на поведение лидеров националистических движений. Особенно взрывоопасна ситуация, когда доминирующая этническая группа данного государства представлена меньшинствами в соседних государствах. Яркий пример — русские (или — шире — «русскоязычные») на постсоветском пространстве. Здесь они изображаются в качестве «оккупантов», «троянского коня», служащего интересам державы с имперскими претензиями, на этом основании их лишают некоторых основных прав и подвергают дискриминации в политической и социально-экономической сферах. В свою очередь, катастрофическое снижение социального и политического статуса «русскоязычных» создает благоприятные предпосылки для их этнополитической консолидации;
территориальное положение. Если республика или самоопределяющаяся этническая общность не имеет внешних границ, ей трудно ставить своей целью сецессию, радикальный сепаратизм. Все ставшие самостоятельными бывшие союзные республики СССР, так же как и Абхазия, Южная Осетия, Карабах, Чечня, имели внешние границы. Отсутствие таких границ ослабляет сепаратизм и стимулирует поиск мирных решений (Татарстан);
в тех случаях, когда социально-экономическое расслоение (классовое, статусное) в обществе приобретает форму этнического расслоения, резко повышается конфликтный потенциал, поскольку социально-экономическая власть и господство накладываются на этнополитическую власть, дополняясь элементом этнократии;
«перепроизводство» образованных людей, особенно гуманитариев, и возникновение препятствий для продвижения карьеры стимулируют рост недовольства. Зачастую именно национализм становится потенциальным средством выражения фрустрации и интеллектуальной невостребованности, проявлением бунта «маргиналов».

Как видно из данного списка внешних ресурсов, почти все они возникают как результат модернизации социума (а сегодня усугубляются процессами экономической и культурной глобализации). Существует устойчивая корреляция между подъемом национализма и переходным состоянием общества. Не случайно Э. Хобсбаум утверждает, что «националистические движения обычно укореняются, прежде всего, в тех регионах (и, возможно, стратах), где модернизация уже достаточно проявила себя, чтобы породить проблемы, но недостаточно продвинулась, чтобы предложить их решение», поскольку национализм берется компенсировать издержки «процесса освобождения», порожденного модернизацией.

Во-первых, процессы модернизации, этнополитической мобилизации и нациогенеза. как правило, релевантны.
Во-вторых, конечной, но не всегда достижимой целью этнополитической мобилизации является нация-государство.
В-третьих, для этнических общностей, претендующих на осуществление этой цели, характерен тип «наступательной мобилизации», для имперских народов — тип «охранительной мобилизации».
В-четвертых, политическая практика показывает, что сочетание социальных и национальных требований оказывалось в целом гораздо более эффективным средством политической мобилизации масс, нежели чисто националистические лозунги: влияние последних в Европе ограничивалось недовольными слоями мелкой буржуазии, для которых националистические идеи были заменой социально-политической программы.
В-пятых, различные варианты этнополитической мобилизации и конфликтов — с различной степенью «продвинутости» этих процессов — можно наблюдать сегодня в новых независимых государствах, возникших на территории бывшего СССР, и в национальных субъектах Российской Федерации.
В-шестых, даже в случае массовой этнической мобилизации выступление «всего народа» против чего-то или за что-то есть лишь один из самых распространенных политических мифов. Зачастую имеет место либо принуждение со стороны политической элиты или государства к всеобщему выступлению, либо поспешное к нему присоединение на этапе близкой победы, сулящей уже не гибель, а определенные дивиденды.
В-седьмых, самой российской нации предстоит еще длительный процесс консолидации, который тормозят как имперская риторика русских патриотов, так и опасность распада, политического, правового и экономического пространства страны по этническому признаку — под воздействием «наступательной этнополитической мобилизации», практикуемой политическими элитами в российских национальных регионах. Деполитизация этноса и межэтнических отношений происходит очень медленно, даже если ее пытаются ускорить». Не случайно многие этнополитические конфликты приобретают затяжной характер.

Пути урегулирования этнополитических конфликтов

Однако, несмотря ни на что, процессы этнополитической мобилизации обратимы, т. к. наряду с мобилизацией возможна и демобилизация. В этом случае исключительную роль играют фактор времени и субъективный фактор — готовность политических элит к компромиссу, маргинализация «этнических предпринимателей», своевременность и содержательность принятых политических решений по ликвидации возникшего кризиса, их реальное осуществление и т. д.

Обычно исследователи предлагают три основных пути урегулирования этнополитических проблем:

консоциация — т. е. инкорпорация этнических групп, и прежде всего их элит, в политическую и административную структуру государства;
синкретизм — культурное представительство этнического разнообразия (предоставление права на «национально-культурную автономию») при фактической деполитизации этничности;
федерализация — децентрализация и разделение власти по вертикали, предполагающие передачу части властных полномочий региональным (т.е. территориальным), а фактически — этническим общностям.

Однако для того чтобы добиться успеха в урегулировании этнополитических конфликтов, «этничность должна быть максимально деполитизирована, подчинена приоритету прав человека и свободы личности. Национализм не должен переходить в этнонационализм, а должен базироваться на общегражданской солидарности и патриотизме. В системе политических отношений этнический фактор не должен играть большой роли и в идеале вообще может быть исключен из политической сферы как самостоятельный и самоценный при обязательном возрастании его роли в культуре. Поскольку же эта цель практически нигде не достигнута, недопущение открытых этнополитических конфликтов, превентивные меры по их урегулированию — гораздо более эффективная стратегия, чем попытки, чаще всего безуспешные, формирования конструктивного взаимодействия сторон в рамках уже открытой фазы этнополитического конфликта. Для большинства мультиэтничных стран мира практическая реализация этих принципов — дело более или менее отдаленного будущего.

Американский специалист по правам человека Э.Клайн убежден в том, что

права меньшинств, включая этническое групповое право на сохранение национальной культуры, являются фактором обуздания власти национальных государств;
признание прав меньшинств не должно служить для государств, этнических групп и иных образований предлогом для нарушения или принижения индивидуальных гражданских прав, предусмотренных Пактом о гражданских и политических правах;
если самоопределение народа приводит к ситуации, представляющей очевидную опасность для жизненных интересов других народов, оно может быть отложено или его условия могут быть модифицированы, а в экстремальных случаях решение о нем может быть отменено;
отделение не должно быть первым рассматриваемым вариантом при разрешении проблем этнического плюрализма, поскольку оно часто приводит к насилию и к болезненным нарушениям в экономической и социальной сферах.

Если государство демократическое, то возникающие в нем конфликты сопровождаются структурными изменениями самой политической системы государства, а если авторитарное - усилением репрессий и зажимом движений, что приводит к новым узлам напряженности.

Особенно трудноразрешимой проблемой для новых режимов является та, которая предусматривает политические права этнических групп. Профессор социологии Гумбольдтского университета К.Оффе предложил следующие:

метод убеждения общественности;
торга при закрытых дверях;
использования президентских прерогатив;
вмешательства наднациональных акторов.

Урегулирование этнополитических проблем представляется также возможным эволюционными методами. Политический путь предполагает снижение доверия к националистическим элитам со стороны их избирателей. Массовое сопротивление разорению страны и страданиям способны породить общее осознание того, что нынешний конфликт, война и репрессии создадут историческое оправдание для эскалации конфликта и превращения его в перманентный.

Другой эволюционный путь может заключаться в успешном проведении экономических реформ. Выгоды, которые получат в результате проведения экономических реформ немногие, и относительные потери и утрата уверенности в завтрашнем дне, которые падут на долю большинства, могут способствовать изменению структуры конфликта, поскольку при таком повороте событий объединение, строящееся по профессиональным и классовым признакам, станет более насущно необходимым и актуальным, чем объединение, основанное на этнических различиях. В конечном итоге эти разнообразные линии общественных расколов начнут пересекаться, тем самым нейтрализуя друг друга. В итоге этнические споры будут постепенно уступать спорам материальным, а именно проблемам прав и распределения.

Кроме политического и экономического путей стабилизации этнополитического процесса может быть использован путь культурной модернизации. Он заключается в изменении такого положения дел, когда принадлежность человека к определенной этнической группе составляет сущность его идентичности, чтобы перейти к ситуации многообразия идентичностей - в ней и сам человек и другие люди, с которыми он связан, в зависимости от конкретных условий считают особо значимыми либо его свойства и качества как человеческого существа, либо его идентичность как члена национальной, профессиональной, этнической или религиозной общности.

К числу мер, ведущих к разрешению этнических противоречий, можно отнести:

передачу существенной доли власти этнорегиональным территориям;
принятие избирательных законов, стимулирующих межэтнические переговоры;
создание условий для роста благосостояния экономически неблагополучных меньшинств.

Когда этнические группы требуют определенной доли должностей в государстве (и определенной доли государственных средств) в соответствии с долей в населении, этнополитика переходит в долевой национализм, который претендует не на территориальное господство, а на господство в первую очередь над подвижными общественными финансовыми средствами.

Несомненно, консолидированные демократии имеют относительно больший успех в предотвращении и урегулировании этнополитических конфликтов, однако даже они не обладают иммунитетом против этнического насилия, и политика идентичностей не всегда легко нивелируется даже в плюралистических демократических обществах.

Литература

Абдулатипов Р.Г. Этнополитология. СПб.: Питер, 2004. С. 235-242.

Ачкасов В.А. Этнополитология: Учебник. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2005. С.180-221.

Политология: Лексикон / Под ред. А.И.Соловьева. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2007. С.769-771

Материал создан: 01.08.2016

создано на основе этого материала

Красные и русские

Национальный популизм как метод борьбы за власть