Летом 1871 г. олонецкие крестьяне были немало удивлены, узнав, что в их глухие края приехал из Петербурга какой-то генерал записывать былины, или старины, как их тогда называли. Интерес к приезжему был настолько велик, что один из космозерских крестьян, Иван Аникеевич Касьянов, бросил все свои хозяйственные дела и за десятки верст отправился в соседнюю деревню, чтобы лично увидеть собирателя старинных песен. Их знакомство, о котором Касьянов простодушно рассказал впоследствии одному столичному журналисту, состоялось. «Генералом» оказался известный ученый-славист, профессор Петербургского университета Александр Федорович Гильфердинг.
Экспедиция Гильфердинга в Олонецкую губернию — событие выдающееся и в истории собирания, и в истории изучения русского былевого эпоса. Сборник «Онежские былины», явившийся результатом этой экспедиции, — одно из наиболее известных и читаемых фольклорных собраний не только прошлого века, но и нашего времени. Открывающая его статья Гильфердинга «Олонецкая губерния и ее народные рапсоды» до сих пор сохраняет свое научное значение, привлекая исследователей народной словесности и глубиной мысли, и широтой обобщений и выводов, Александр Федорович Гильфердинг родился 2 (14) июля 1831 г. в Варшаве в семье директора дипломатической канцелярии при наместнике царства Польского.
Под руководством опытных педагогов он получает блестящее домашнее воспитание и образование, основательно изучает историю древних славян, иностранные, в том числе и славянские, языки. В 1848 г. Гильфердинг посту5 пает на историко-филологический факультет Московского университета, где слушает лекции С. П. Шевырева, О. М. Бодянского, С. М. Соловьева и других известных профессоров. Рано пробудившаяся в Гильфердинге «наклонность к славянской истории» приводит его в студенческие годы в кружок московских славянофилов. Близкое знакомство с А. С. Хомяковым, К С. Аксаковым, Ю. Ф. Самариным, братьями И. В. и П. В. Киреевскими и другими активными деятелями славянофильского движения сыграло решающую роль в становлении его общественно-политических и научных взглядов.
После окончания университета в 1852 г. Гильфердинг поступает на службу в Министерство иностранных дел. В 1856 г. он назначается консулом в Боснии и вскоре совершает путешествие по южнославянским землям. В дальнейшем Гильфердинг занимает крупные административные должности в Азиатском департаменте министерства, комитете по делам царства Польского. В эти же годы он публикует многочисленные исторические труды, получившие широкий резонанс в славянских странах. Признанием научных заслуг Гильфердинга явилось избрание его в 1856 г. членом-корреспондентом Петербургской академии наук, а в 1870 г. — председателем Этнографического отделения Русского географического общества.
В 1871 г. Гильфердинг совершает свою знаменитую экспедицию по следам П. Н. Рыбникова. Через год он вновь отправляется в Олонецкую губернию, но по дороге заболевает брюшным тифом. Скончался Гильфердинг 20 июня (2 июля) 1872 г. в г. Каргополе. Гильфердинг был не только талантливым фольклористом и историком, он с увлечением занимался и археографией, и лингвистикой. Свою научную деятельность Гильфердинг и начинал как лингвист — в 1853 г. в «Известиях II Отделения Академии наук» он публикует свою первую крупную работу «О сродстве языка славянского с санскритским». В том же году выходит из печати его магистерская диссертация «Об отношении языка славянского к языкам родственным».
Лингвистические труды Гильфердинга не представляют скольконибудь значительного научного интереса, однако для характеристики его общественных взглядов того времени они имеют значение первоисточника. Академически спокойное изложение материала, весьма далекого от злободневных вопросов современности, сочеталось в работах Гильфердинга с их определенной полемической направленностью. В этой полемике принял участие молодой Н. Г, Чернышевский, дважды откликнувшийся на лингвистические опыты начинающего ученого.
При оценке ранних работ Гильфердинга следует иметь в виду не только общее состояние науки о языке того времени, но и те общественные условия, в которых эти труды создавались. В начале XIX в., как известно, происходит общее оживление европейской научной мысли, особенно в области языкознания, утверждение в науке нового, сравнительно-исторического метода. Основы его были заложены в трудах Ф. Боппа, Р. Раска и особенно Я. Гримма, «Немецкая грамматика» (1819) и «История немецкого языка» (1848) которого надолго определили основные пути и принципы изучения языка. Сравнительно-исторический метод позволил немецким филологам установить родство целой семьи индоевропейских языков, сформулировать положения об органической связи языка и народного предания, о ближайшем родстве преданий и верований индоевропейских народов. И Бопп, и Гримм строили свои концепции в основном на немецком материале. Германскую ветвь индоевропейских языков они считали наиболее древней, а следовательно, и жизнестойкой. Древнейшей оказывалась и тесно связанная с языком народная германская мифология, сохранившая многие черты некогда единого доисторического предания.
Общественное значение филологических разысканий немецких ученых заключалось в утверждении идеи национальной культуры, истоки которой они искали в языке и мифологии. Но эта идея получала у них националистическую окраску, о чем впоследствии с полным основанием писал Н. Г. Чернышевский: «...рдною из главнейших пружин, вызвавших труды этого великого исследователя <Я . Гримма > , была односторонняя тевтономания, стремление доказать путем науки, что германцы искони были племенем, высоко превосходившим все остальные племена своими умственными и нравственными качествами, своим общественным развитием»1. Славянофилы также критиковали труды немецких филологов, усматривая в их научных построениях принижение исторического значения славянских языков, древней славянской культуры в целом. Именно в этом плане следует рассматривать интерес славянофилов к санскриту, наиболее полно сохранившему, как это было установлено еще немецкими учеными, начальные свойства индоевропейского праязыка.
Известно, что санскритским языком усиленно занимался А. С. Хомяков. В 1855 г. он опубликовал работу «Сравнение русских слов с санскритскими», в которой привел многочисленные русско-санскритские лексические параллели. По мнению ученого, они свидетельствовали о действительной древности русского языка, имеющего общую основу с санскритом.
Этими идеями, горячо обсуждавшимися в кружке славянофилов, воодушевлялся, конечно, и Гильфердинг, приступая под руководством К- А. Коссовича к изучению санскритского языка. В кратком предисловии к своей первой книге он пишет, что в трудах немецких ученых славянский язык занимает последнее место. И свою задачу он видит в том, чтобы указать настоящее место славянского языка в индоевропейской семье и тем самым определить его отношение к другим языкам этой семьи. Путь к достижению намеченной цели — сравнение славянского языка с санскритским, ибо «наука дает санскритскому первое место в семье индоевропейской; ибо он, сохранив в органической целости свойства, являющиеся рассеяно в прочих ее членах, составляет, так сказать, средоточие всей этой семьи».
Довольно многочисленные параллели из санскритско-славянского лексикона, содержащиеся в работе Гильфердинга, позволили ему высказать ряд важных, как ему казалось, научных положений. Прежде всего ученый устанавливает ближайшее родство славянолитовской группы языков с санскритом, которое выражается, по его мнению, в системе звуков. В этих языках она, система звуков, осталась неизменною, сохранив свое «первичное» состояние, тогда как в «языках западной половины индоевропейского племени » подвергалась постоянным изменениям. Это частное родство, утверждает Гильфердинг, произошло от более продолжительного «доисторического единства и общения» (с. 57).
Почему же оно сохранилось лишь в славяно-литовской группе языков и санскрите? Этот вопрос Гильфердинг задает и отвечает на него так: «На той стороне, где находим раннее обособление языка и господство частных звуковых законов, мы видим и преобладание личности над общиной; а на другой стороне, позднее отделение языка славянского и его верность звукам, вынесенным из доисторической родины, из Азии, не согласно ли с медленнейшим ходом славянского племени, в котором менее высказывалась личность, но крепче хранилось общественное начало?» (с. 59). Но Гильфердинг идет еще дальше. Он ставит славянские языки выше литовского и санскрита.
Далее цитирование этой статьи с указанием в тексте страницы. обосновывая свои выводы особыми свойствами славянских глаголов. Славяне могут гордиться своим языком, заключает Гильфердинг, ибо они «обратили творческую силу языка своего не на вещественную его Сторону, не на звуки, которые остались у них как были, а на выражение мысли, на внутреннее определение глагола, самой живой и духовной стихии нашего слова» (с. 119). Специалисты давно уже обратили внимание на то, что сравнительные параллели в исследовании Гильфердинга подобраны весьма произвольно, прежде всего по кажущемуся созвучию слов. Иначе, конечно, и не могло быть, ибо в основе лингвистических построений ученого лежала политическая славянофильская идея — доказать превосходство всего славянского над западноевропейским. Славянофильская интерпретация научных фактов была ясна, между прочим, и современникам Гильфердинга.
Молодой Чернышевский, например, отмечал в своей рецензии: «...желание как можно более сблизить славянский язык с санскритом заставляет г. Гильфердинга часто прибегать к натяжкам. Скажем, наконец, что при просмотре книги г. Гильфердинга невольно рождается мысль, что он писал ее не столько с целью исследовать, до какой степени славянский язык близок к санскритскому, сколько с целью доказать, что славянский необыкновенно близок, ближе, нежели все другие индоевропейские языки, к санскритскому»1. А в другой рецензии, приведя соответствующую цитату из книги Гильфердинга, Чернышевский писал: «Итак, звуковое изменение языка соответствует развитию личности, а изменение глагола — крепости общественного начала! Вот до каких несообразностей доводят и людей, добросовестно трудящихся для науки, задние мысли».
Славянофильские концепции развивал Гильфердинг и в своих исторических сочинениях. В 1857 г. он совершил длительное путешествие в Боснию, Герцоговину и старую Сербию. Его путевые записки, первоначально печатавшиеся в журнале «Русская беседа», вскоре вышли отдельным изданием (в «Записках Русского географического общества») и сразу же привлекли к себе внимание ученых-историков, этнографов, лингвистов. А, Н. Пыпин, в то время наиболее близко стоявший к революционно-демократическому лагерю, с полным основанием писал в «Современнике»: «По своему исключительному положению, как консул в столице Боснии и вместе как ученый, хорошо знакомый с сербским языком и историей, г. Гильфердинг больше всякого другого имел возможность жизни, — и мы думаем, что он хорошо воспользовался выгодами своего положения. Он изъездил в различных направлениях Боснию, Герцоговину и старую Сербию, видел сам народный быт, выслушал от босняков их современную историю и передает читателю много любопытного о нравах и обычаях боснийского народа, о степени его развития, его религиозных отношениях и его турецких властителях, о целом общественном и домашнем быте...»1 Путевые записки Гильфердинга действительно содержат в себе великое множество бытовых, исторических, археологических, этнографических, статистических и иных реалий.
Они дают наиболее полную для того времени картину народной жизни в южнославянских землях. На первый взгляд, по Боснии, Герцоговине и старой Сербии путешествовал довольно бесстрастный чиновник, с фотографической точностью фиксирующий состояние дорог, количество православных и мусульманских храмов в различных городах и селениях, особенности местной архитектуры и т. п. Но это только на первый взгляд. При внимательном чтении обнаруживаются довольно ясные и политические, и собственно научные цели путешествия Гильфердинга, о которых здесь необходимо сказать особо. Гильфердинг не скръшает своей заинтересованности в судьбе южных славян, терпящих неисчислимые бедствия и страдания от турецких завоевателей. В своей рецензии А. Н. Пыпин отмечает: «Вопрос об отношении этих славян к Турции всегда по необходимости был на первом плане у автора, который везде видел полуразрушенные и жалкие церкви, загнанных и обманываемых поселян, наглое грабительство турецких чиновников; зло не скрывалось ни под какими цивилизованными формами и прямо било в глаза всеми непривлекательными или ужасными подробностями».
Осознавалась Гильфердингом и необходимость освобождения южных славян от турецкого владычества, о чем он неоднократно писал на страницах путевых дневников. Вопрос вставал о путях этого освобождения. Надежд на местную аристократию у Гильфердинга не было. «Стать во главе народа, во главе христиан, чтобы вести их к приобретению человеческих прав и к просвещению,— заявлял он, — на это едва ли достанет у боснийской аристократии нравственных сил»3. А вооруженная борьба самого народа? Революционные демократы, как известно, именно этот путь считали единственно возможным, связывая с ним освобождение народа не только от иноземных завоевателей, но и от «внутренних турок», т. е. крепостного гнета. Путь вооруженного выступления народа за свое освобождение Гильфердинг отвергает. Об этом свидетельствует следующий эпизод из его путевых записок.
Остановившись на ночлег у бега Мохаррема, владельца местечка Ситницы, Гильфердинг вступил с ним в «интересный разговор о политике». Бег Мохаррем с похвалой отозвался о русских («москов — крепкий народ»), однако тут же заметил, что во время мадьярской войны, когда австрийцам совсем стало плохо, русский царь пришел им на помощь. «И мы часто дивились, каким образом ваш «краль» стал помогать немцам». Гильфердинг заносит в свой путевой дневник: «Мохаррем-бег сказал это вопросительным тоном, как бы ожидая объяснения этому непонятному для него факту. Но как прикажете растолковать босняку начала политического консерватизма, незаконность революционных предприятий и вмешательство консервативного начала для подавления революционного, — когда вся политика босняка, будь он мусульманин, католик или православный, все равно, заключается в одном убеждении: что братья по вере составляют один народ и должны помогать друг другу?» (с. 269).
Итак, путь революционного выступления народа — незаконный путь. Где же выход? Описывая свое пребывание в Герцоговине, Гильфердинг замечает, что простые поселяне приходили из дальних мест, чтобы увидеть русских. Они знали, говорит Гильфердинг, что «где-то далеко на севере есть православный царь, который «промышляет » о всем народе православном» (с. И). Но так думают не только поселяне, так думает и путешествующий русский консул Гильфердинг. Он твердо убежден, что освобождение, а затем и объединение славян только и возможно под эгидой царизма. Эти панславистские идеи, впрочем, широко обсуждались в московских славянофильских кругах. Именно там, конечно, воспринял их и Гильфердинг.
Известный политический консерватизм не помешал Гильфердингу услышать и правильно оценить богатейшую народную поэзию в южнославянских землях. В сущности, во время путешествия он впервые соприкоснулся с живой фольклорной традицией, что сыграло важную роль в формировании его фольклористических взглядов.
Народную поэзию Гильфердинг наблюдал в живом бытовании. Так, приехав в один из монастырей, он увидел огромную толпу крестьян, пришедших из окрестных деревень на праздничное богомолье. «Ночью вид веселящейся толпы был необыкновенно оригинален,— пишет Гильфердинг. — Вся окрестность оглашалась протяжными сербскими песнями; однообразный напев их, когда они поются одним человеком, весьма неприятен для не-сербского уха, но в общей массе они производят строгий и, можно сказать, величественный эффект» (с. 82).
В Боснии Гильфердинг записывает местное предание о том, как турки обманом завладели крепостью Добрунь. В одном из монастырей ему рассказывают легенду о св. Георгии, убившем дракона. Здесь же записывает он и предание о смерти Марка Королевича и замечает: «Много еще преданий рассказывали мне, пока мы сидели на этих развалинах» (с. 99).
Песни и предания о Марке Королевиче особенно интересуют Гильфердинга. Еще в начале своего путешествия он спрашивает о них одного мусульманина, в доме которого в честь приезжего гостя был дан концерт. Услыхав в ответ, что такие песни поют, но редко, Гильфердинг помечает в путевом дневнике: «Мусульмане не жалуют этого героя, который так славно колотил их предков » (с. 28).
«В старой Сербии теперь нет ничего, кроме старины. Жизнь славянская в ней почти угасла», — пишет Гильфердинг, но тут же замечает: «К счастью, православные босняки усвоили себе цикл песен о князе Лазаре, Марке Королевиче и Кара-Георгии и-в них находят пищу для своего духа и своих надежд» (с. 107). Об этом же писал он и раньше, впервые увидев праздничное гулянье: «Народная песнь, которую знает и поет решительно всякий православный серб в Турции, есть то живое предание, которое среди безот>радного настоящего связывает его с славным прошедшим и питает в нем надежду на будущее» (с. 83).
Как бы в подтверждение этих замечательных слов Гильфердинг приводит сербскую историческую песню о царе Стефане и его сыне, а одну из последующих глав своей книги называет «Место Косовского побоища; сербские сказания о нем». Глава эта представляет интерес не только содержащимся в ней обильным фольклорноэтнографическим материалом, но и теми суждениями о нем, которые Гильфердинг приводит в свбем путевом дневнике. Гильфердинг пишет: «Эпический образ Косовского побоища есть живое сокровище сербского народа, один из существенных фактов его духовной и нравственной жизни» (с. 168). Приведя далее сказание о Косовской битве, Гильфердинг заключает: «Такова сербская эпопея о Косовском побоище. Она совершенно сходна по содержанию с рассказами самих косовских жителей, которые, хотя и не поют < — > песен о Милоше и Лазаре, однако живо представляют себе их подвиги и их кончину в том же точно виде, как народный эпос; стало быть, и эпос и местные рассказы имеют основанием одно общее предание, установившееся в сербском народе» (с. 183).
Обращаясь к летописным сказаниям о Косовской битве, Гильфердинг выносит суровый приговор сербским книжникам, в сочинениях которых, по его словам, «нет ни определенного образа какого бы то ни было лица или события, ни живого простого слова». «Живое слово сказал о нем <этом событии, т. е. Косовской битве> народ в своих безыскусственных песнях» (с. 195). Гильфердинг обращает внимание не только на содержание сербских эпических песен, но и на их напев и ритм. «Для любителя славянской народной поэзии, — пишет он, — эта рапсодия < т ак Гильфердинг называет приводимую эпическую песню о Косовской битве > будет тем более драгоценна, что в ней он увидит образчик особого, еще мало исследованного, народного размера, который теперь уже исчез в сербском эпосе, но который в прошлом столетии преобладал в песнях, прославляющих события отдаленных времен» (с. 168).
Как видим, во время путешествия по южнославянским землям Гильфердинг не только наблюдал за жизнью народной поэзии, но и усердно записывал и изучал и песни, и предания, и легенды. Он сделал совершенно правильные, на уровне передовой науки того времени, выводы о роли фольклора в духовной жизни народа, своеобразии эпической поэзии. Этим путешествием Гильфердинг вполне подготовил себя к поездке в Олонецкую губернию, предпринятой, как уже говорилось, летом 1871 г.
Вопрос о целях и задачах путешествия Гильфердинга в Олонецкий край широко обсуждался еще в дореволюционной фолькло* ристике. Неоднократно поднимался он и в работах советских ученых. И это вполне закономерно, ибо для характеристики и научных, «и общественных позиций Гильфердинга он имеет, конечно, принципиальное значение.
До недавнего времени в литературе можно было встретить утверждение о том, что Гильфердинг выехал на Север с целью на месте проверить записи П. Н. Рыбникова — своего предшественника по собиранию былин в Олонецком крае. Для такого утверждения, однако, не имелось никаких оснований. Как известно, выход первых томов «Песен, собранных П. Н. Рыбниковым» вызвал неоднозначную реакцию в научных кругах. То обстоятельство, что зафиксированный собирателем крупный очаг живой эпической традиции находится не где-нибудь в Сибири, а совсем рядом с Петербургом, вызывало, естественно, и удивление, и восхищение ученых.
Но это же обстоятельство порождало у части специалистов сомнение в подлинности рыбниковских записей, вызывало подозрение в прямой фальсификации. Дело дошло до того, что академик И. И. Срезневский обратился со специальным запросом к академику Д. В. Поленову и учителю петрозаводской гимназии В. И. Модестову, ко13 торые, совершив специальную поездку по Олонецкой губернии, документально подтвердили подлинность собранных Рыбниковым фольклорно-этнографических материалов. Вопрос о подлинности сборника Рыбникова, естественно, был тогда же снят и больше не возникал. Поэтому правы, конечно, те современные исследователи, которые связывают путешествие Гильфердинга с иными научными целями и задачами.
Уже М. К. Азадовский, вслед за В. И. Чичеровым, с полным основанием заявлял о том, что задачей Гильфердинга «было непосредственное исследование на месте сохранившейся древней эпической традиции и ее носителей»1. Это бесспорное положение вполне согласуется, между прочим, с признанием самого Гильфердинга, который в статье «Олонецкая губерния и ее народные рапсоды » писал: «Мне давно хотелось побывать на нашем Севере, чтобы составить себе понятие о его населении, которое до сих пор живет в эпохе первобытной борьбы с невзгодами враждебной природы. В особенности манило меня в Олонецкую губернию желание послушать хоть одного из тех замечательных рапсодов, каких здесь нашел П. Н. Рыбников».
Другой ученый, В. Г. Базанов, много сделавший для изучения творческого наследия знаменитого фольклориста-собирателя, пошел еще дальше, полагая, что Гильфердинг, отправляясь на Север, ставил перед собой задачу более широкую, нежели собирание былинного эпоса. И сам былинный эпос, утверждал В. Г. Базанов, интересовал Гильфердинга в связи с другими вопросами, прежде всего общественно-политическими. Напомнив, что как раз ко времени поездки собирателя в Олонецкий край там решался вопрос о поземельном устройстве государственных крестьян, исследователь писал: «Полагаем, что предпринятые Гильфердингом поездки в Олонецкую губернию частично объясняются стремлением на месте проверить и уточнить свои выводы относительно пореформенной действительности и, таким образом, закончить свой многолетний труд по крестьянскому вопросу. Гильфердинг не ограничился записываниём былин, он собирал сведения о положении государственных крестьян, внимательно изучал быт и экономику края». Таким образом, вопрос о целях и задачах путешествия Гильфердинга в Олонецкую губернию имеет прямое отношение не только можность судить о его общественно-политических взглядах. Этот вывод подтверждается и результатами путешествия.
Экспедиция Гильфердинга в Олонецкий край началась на редкость удачно — первого исполнителя былин он встретил уже в Петрозаводске. Это был крестьянин-портной Абрам Евтихеев, который охотно согласился сопровождать собирателя в его поездке. В лице этого портного, имевшего прочные знакомства во многих местах Заонежья, Гильфердинг нашел незаменимого помощника. Пока он записывал былины в каком-нибудь селении, Евтихеев отправлялся в отдаленные села и деревни, иногда за 40-50 верст, «доставать сказителей». И не было, кажется, случая, чтобы это ему не удалось сделать.
Успеху экспедиции Гильфердинга способствовало и то обстоятельство, что за исполнение былин сказители получали денежное вознаграждение. Это было столь необычным явлением, что память о нем сохранялась среди олонецких крестьян до недавнего времени1. По свидетельству самого Гильфердинга, желающих спеть былины нередко собиралось так много, что иным сказителям приходилось ждать своей очереди по два-три дня. «...Я записывал былины до полного физического утомления», — признавался Гильфердинг, вспоминая о своей поездке в Олонецкую губернию. Результаты не замедлили сказаться. За два летних месяца работы Гильфердинг прослушал 70 певцов, записал от них 318 былин. Собранные материалы позволили Гильфердингу сделать принципиально важные выводы о социальных условиях бытования былин на Севере, причинах сохранения там древней эпической традиции, поставить вопрос о роли творческой личности в фольклоре, впервые в истории фольклористики выявить, местные сказительские «школы», раскрыть лабораторию сказительского мастерства.
Уже сборник П. Н. Рыбникова свидетельствовал о довольно хорошей сохранности эпической традиции в Олонецкой губернии. Рыбников записывал былины в Петрозаводском, Пудожском, Каргопольском, Повенецком, Вытегорском и Лодейнопольском уездах. «В последних двух, — писал он в «Заметке собирателя», — они < былины > известны немногим, а потому явно забываются и переходят в побывальщины. Но в первых трех уездах и в той части Повенецкого, которая прилегает к Пудожскому побережью, старины очень распространены и до сего времени усердно сохранялись 1 О том, что некогда «генерал хорошо награждал», приходилось слышать в Заонежье, Кенозере и на Пудожском берегу Ю. М. Соколову, одному из руководителей знаменитой фольклорной экспедиции народом. Во всех этих местностях каждый крестьянин знаком с содержанием былин и именами некоторых богатырей. В Заонежье и на Пудожском побережье у всякого смышленого пожилого человека отыщется в памяти одна-две былины, и хотя сам-то он полагает, что ничего не знает, однако, при случае, вдруг припомнит какую-нибудь былевую песню».
Среди исполнителей былин Рыбников называет зажиточных крестьян, земледельцев, рыболовов, содержателей почтовых дворов, портных, калик перехожих, живущих подаянием. Иное отношение к былинам наблюдал он у олонецких крестьян-раскольников. Рыбников, как известно, проявлял живой интерес к старообрядчеству еще в годы, предшествующие ссылке в Олонецкий край, во времена путешествия по Черниговской губернии. Уже тогда он пришел к выводу, что искусство интересует раскольников лишь в той мере, в какой ’ оно отвечает потребностям религиозного культа. Сходную картину увидел он на Севере: «К мирским песням ревностные староверы большею частию относятся с тем же настроением, которое вызвало в аскетах древней Руси такого рода запрещение: «песней сатанинских не петь и мирских людей не соблазняти». Потому в Повенецком уезде слышно едва-едва про двухтрех сказителей»1 2. Утверждения Рыбникова об особом отношении старообрядцев к искусству полемически были направлены, конечно, против славянофилов, видевших в раскольничьих общинах тот тип патриархального уклада, который ими идеализировался.
Взгляды Рыбникова на раскол были неприемлемы для Гильфердинга, разделявшего, как мы могли в этом убедиться, основные социально-политические концепции славянофилов. В статье «Олонецкая губерния и ее народные рапсоды» Гильфердинг рассказывает, что уже в Петрозаводске он встретил слепого старикакрестьянина, который по дороге домой спел ему превосходную былину о Добрыне и Маринке. И каково же было удивление собирателя, когда он узнал, что сказитель — «завзятый раскольник». «Между тем, — пишет Гильфердинг, — руководствуясь сборником г. Рыбникова и объяснением его, я был уверен, что у раскольников нельзя найти никаких остатков народного эпоса, и думал, что посещение мест, где преобладает старообрядчество, было бы для меня потерею времени».
И далее Гильфердинг сообщает: «Я стал подозревать (а потом вполне убедился), что г. Рыбников не мог найти ничего у старообрядцев по своему личному положению, как член местной губернской администрации, но что в действительности былины поются и раскольниками». Гильфердинг сознательно изменяет маршрут поездки, первоначально согласованный с Рыбниковым. Он едет на Выгозеро — центр старообрядческих поселений, где и записывает былины от крестьян-раскольников.
Вопрос о сохранности былевой традиции на Севере — центральный и для Гильфердинга. Объясняя причины сохранения былин в Олонецкой губернии, Рыбников говорит о «поэтической природе жителей» края, а также о том, что у олонецких крестьян все еще жива память о «славном киевском и новгородском прошедшем». В. Г. Базанов в свое время так интерпретировал эти слова собирателя: «Рыбников пришел к тому заключению, что в Олонецкой губернии, где жива память о древнем Новгороде и где народ не испытал всех ужасов крепостничества, былевая поэзия соответствовала нравственным запросам и идейным убеждениям крестьянства... Историческая связь Олонецкой губернии с очагами древнерусской свободы для Рыбникова имела решающее значение». Несмотря на некоторое преувеличение, исследователь верно определяет исходные позиции Рыбникова как демократические.
В хорошей сохранности эпической традиции на Севере убедился в первые же дни знакомства с местными певцами и Гильфердинг. Огромное большинство народа, отмечает он, «живет еще вполне под господством эпического миросозерцания. Поэтому неудивительно, что в некоторых местах этого края эпическая поэзия и теперь ключом бьет». Пытаясь уяснить причины ее сохранения, Гильфердинг называет два обстоятельства — свобода и глушь.
Олонецкие крестьяне, как известно,не знали крепостной зависимости, «крепостного рабства», как пишет в своей статье Гильфердинг. «Ощущая себя свободным человеком, — продолжает он далее, — русский крестьянин Заонежья не терял сочувствия к идеалам свободной силы, воспеваемым в старинных рапсодиях». Патриархальный уклад жизни олонецкого крестьянина, по мнению Гильфердинга, также способствовал сохранению былевой поэзии.
Свободный крестьянин Заонежья, пишет он, «жил в глуши, которая охраняла его от влияний, разлагающих и убивающих первобытную эпическую поэзию: к нему не проникали ни солдатский постой, ни фабричная промышленность, ни новая мода; его едва коснулась и грамотность, так что даже в настоящее время грамотный человек между крестьянами этого края есть весьма редкое исключение». Это, конечно, чисто славянофильская интерпретация и понятия «свобода», и понятия «глушь». Именно славянофилы непременным условием сохранения устного народного творчества, в том числе и былевой поэзии, считали отсутствие крепостного права, удаленность населенных мест от центров цивилизации, неграмотность народа и т. д.
В полном соответствии с этими установками решался Гильфердингом и вопрос об исторических судьбах эпической поэзии на Севере. Он отмечает, что на Кенозере и Водлозере «наш народный эпос еще совершенно живуч и может там долго-долго продержаться, если только в эту глушь не проникнет- промышленное движение и школа». Берега же Онежского озера, соединенные водным путем с Петербургом, «суть места, гораздо более открытые влияниям, убивающим эпическую поэзию в народе, и потому неудивительно, что здесь она уже представляет признаки вымирания». Положения Гильфердинга об условиях сохранности эпоса сразу же стали достоянием дореволюционной фольклористики.
Они оказали огромное влияние"на все дальнейшие изучения в области теории и истории народного эпического творчества. Советские ученые внесли существенные коррективы в эти положения Гильфердинга. Не эти положения, конечно, доставили ему заслуженную известность не только в русской, но и общеевропейской науке. В историю русской фольклористики Гильфердинг вошел прежде всего как крупнейший собиратель фольклора. Приемы и методы его собирательской работы до сих пор^сохраняют свое научное и практическое значение, а записанные им былины вошли в сокровищницу русского народного творчества.
Во время своего путешествия по Олонецкому краю Гильфердинг записывал былины не только от певцов, известных ему по сборнику Рыбникова. Он встретил немало талантливых исполнителей, мимо которых по разным причинам прошел его предшественник. Собрание Гильфердинга, таким образом, значительно дополняет сборник Рыбникова и новыми записями, и новыми былинными сюжетами. Среди записанных им былин имеются довольно редкие, например, «Колыван-богатырь», «Братья Дородовичи», «Невольное пострижение» и др.
Исключительную научную ценность представляют повторные записи Гильфердинга от певцов, которых слушал в свое время Рыбников. Это явление было величайшим новшеством не только в русской, но и общеевропейской собирательской практике. Повторные записи позволяют сделать важные выводы об особенностях творческого процесса в фольклоре, механизме эпической памяти певца, сущности эпической традиции. Собранные Гильфердингом материалы отличаются абсолютной точностью записи, и в этом, конечно, состоит их важнейшее научное значение.
Записи Гильфердинга целиком вошли в его знаменитый сбор18 ник «Онежские былины», первое издание которого вышло в свет в 1873 г. До сих пор он является настольной книгой каждого фольклориста. Велик к нему и читательский интерес. Многочисленные любители русского народного творчества находят в нем великолепный материал, свидетельствующий о талантливости нашего народа, его героической истории, устремленности в счастливое будущее.
Автор текста: А. И. Баландин
Материал создан: 02.11.2015
