Преамбула
Мечта любого националиста — создание национальной элиты (бюрократической и культурной) — сбылась за весьма короткий срок для множества народов СССР, благодаря усилиям правивших в Кремле интернационалистов
Эти беглые заметки представляют собой нечто вроде постскриптума к моему циклу статей о генезисе и эволюции русской нации и русского национализма в досоветской России. Именно заметки и именно постскриптум — на большее данный текст не претендует, ибо его автор не является специалистом по отечественной истории после 1917 года, но в то же время ему кажется необходимым хотя бы в самых общих чертах проследить дальнейшую судьбу тех социально-политических трендов, о которых шла речь в указанном цикле.
Большевизм представлял собой самое радикальное крыло русского марксизма, воспринимавшегося в России конца XIX — начала XX века как идеология крайнего западничества.
Коммунистическое общество, которое намеревались построить новые властители страны, судя по их декларациям, должно было стать едва ли не полным отрицанием всего предшествующего исторического опыта упраздненной империи. Само название основанного ими государства — Союз Советских Социалистических Республик — вроде бы полностью зачеркивало память о тотально отвергнутом дореволюционном «проклятом» прошлом, упраздняя старорежимное слово «Россия». О последнем в начале 30-х Малая советская энциклопедии авторитетно сообщала: «…бывшее название страны, на территории которой образовался Союз Советских Социалистических Республик».
«Российское» сохранилось только в названии самой большой из союзных республик, стыдливо спрятавшись в аббревиатуре РСФСР. Но даже поверхностного изучения реалий советской жизни достаточно, чтобы понять: при всем отталкивании «первого в мире социалистического государства» от уничтоженной им «исторической России» основополагающие социально-политические константы последней воспроизвелись в нем с удивительной внутренней схожестью, хотя и в новом, экстремальном, восторгавшем сторонников и вызывавшем омерзение у противников внешнем обличии.
Еще в 1927 году бывший генерал императорской армии К.Л. Гильчевский проницательно заметил в письме к М.И. Калинину: «…вы коммунисты… постепенно отказываетесь от большевистских принципов, переходите к прежнему. Вообще там, где вы возвращаетесь к выработанному тысячелетиями жизненному укладу, у вас все налаживается: и дисциплина, и единоначалие, и преданность службе, и винная монополия, и проч.».
Начнем с того, из чего растет все остальное, — со структуры власти. Она в СССР, как и в Российской империи и Московском царстве, продолжала оставаться «автосубъектной и надзаконной» (А.И. Фурсов): главный ее элемент — РКП(б) — ВКП(б) — КПСС, — являясь, по брежневской Конституции, «руководящей и направляющей силой советского общества», не имел никакого определенного юридического статуса. Г.Е. Зиновьев в 1919 году говорил: «Всем известно, ни для кого не тайна, что фактическим руководителем Советской власти в России является ЦК партии». Позднее «надзаконность» большевистской диктатуры так или иначе камуфлировалась в советском официозе, тем ценнее проговорка Хрущева, когда он в 1960 году потребовал расстрела для группы «валютчиков» и в ответ на возражение Генпрокурора, что такое наказание не соответствует закону, воскликнул: «Закон над нами, над коммунистической партией, или мы над законом?!» Естественно, обвиняемых расстреляли.
Форма новой инкарнации «русской власти» была новаторской. Компартия — «партия нового типа» — не имела аналогов в отечественной истории, разве что опричнина Грозного может смотреться ее отдаленным и несовершенным предком. Вероятно, о чем-то подобном мечтал Павел I, когда пытался организовать российскую элиту по образцу рыцарского ордена. И именно «орденом» назвал РКП(б) Сталин в июле 1921 года:
«Компартия как своего рода орден меченосцев внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность».
Связывало этот орден и создавало его легитимность обладание и верность «единственно верной», дающей исчерпывающие ответы на все вопросы идеологии-квазирелигии. Но при всех новациях установленный Лениным еще на II съезде РСДРП (1903) и окончательно закрепленный запретом фракционной деятельности на X съезде РКП(б) (1921) жесткий централизм внутри «ордена» вел к привычному единодержавию, которое, конечно же, не было зафиксировано ни в каких партийных документах, но которым неизбежно заканчивались все эпохи олигархического «коллективного руководства»: иных вариантов управления компартией (а следовательно, и страной), кроме указанных двух, такое ее устройство и не предполагало.
Подобно самодержавию, компартия не терпела ничего, что претендовало хоть на малейшую политическую субъектность.
Еще во время Гражданской войны вне закона оказались все «буржуазные» партии. Затем пришла очередь левых. В конце 20-х — начале 30-х годов практически одновременно произошел разгром едва ли не всех видов интеллигенции. Прежде гордая и вольнолюбивая, она превратилась просто в одну из групп госслужащих.
Еще более жестокому погрому подверглась Церковь. Отношения между атеистическим государством и Московской патриархией стабилизировались только к середине 60-х годов: по словам одного из сотрудников Совета по делам религий при Совете министров СССР, с тех пор возможно говорить о неком «“возрождении” системы дореволюционного обер-прокурорства: ни один мало-мальски важный вопрос деятельности религиозных организаций не мог быть решен без участия Совета по делам религий. Но одновременно сам Совет действовал в тех рамках, какие определяли ему высшие партийные и государственные органы».
Следует, однако, отметить, что если обер-прокуроры, при всех оговорках, ставили своей целью распространение православия, то Совет по делам религий решал задачу прямо противоположную.
Большевики серьезно опасались социальной самоорганизации крестьянства: сводки ОГПУ 1926–1928 годов переполнены тревожными сообщениями об «агитации за крестьянские союзы» в самых разных сельских районах страны. «Крестьяне, поощряемые кулаками, …могут потребовать от нас свободу организации “крестьянского союза”… Но тогда нам пришлось бы объявить свободу политических партий и заложить основы для буржуазной демократии», — рисовал пугающую для ВКП(б) перспективу Сталин на партийном пленуме 1928 года. Движение это было задавлено в самом зародыше. Коллективизация уничтожила или распылила крестьянскую элиту — т.н. «кулаков».
Компартия ликвидировала / поставила под свой контроль не только общественные структуры «старого режима», но и те формы низовой самоорганизации, которые возникли/развились в ходе всех трех русских революций начала XX века. В том числе, кстати, и собственно «советы», чье имя присвоила убившая их власть, и рабочие профсоюзы, огосударствленные уже в начале 20-х. Любые новые, естественно возникающие «снизу» общности тут же разрушались или «возглавлялись».
Та атомизация русского социума, которую произвели большевики, и не снилась старорежимной России. Как проницательно заметил в дневнике 1938 года М.М. Пришвин, «…в условиях высших форм коммунизма люди русские воспитываются такими индивидуалистами, каких на Руси никогда не бывало».
Часто можно услышать, что при всех пороках советского периода это все же наш русский модерн, благодаря которому Россия преодолела свою многовековую отсталость и распрощалась с экономической и социокультурной архаикой. Да, бесспорно, под руководством коммунистов страна провела индустриализацию страны; создала ядерное оружие; первая вышла в космос; ввела обязательное всеобщее начальное образование, наладила эффективную систему здравоохранения, обеспечила своим гражданам пакет социальных гарантий и т.д.
Но, с другой стороны, советский проект включает в себя столько элементов очевидной архаики, что в пору задуматься: а точно ли этот проект модернистский? Даже в тех областях, где советские достижения наиболее впечатляющи — в промышленности и науке, — достижения эти связаны почти исключительно с военно-промышленным комплексом, что заставляет вспомнить об особенностях другой отечественной «модернизации» — петровской. А в области гуманитарных наук — страшный провал, особенно в их социальном секторе, в результате чего, по крылатому выражению Ю.В. Андропова, правящие верхи просто не знали общества, которым они руководят. Причина этого незнания проста: вполне средневековое по типу господство квазирелигиозной моноидеологии стреножило всякую свободу мысли — основу современной цивилизации.
Кроме того, модерн включает в себя не только техническую и научную, но и социокультурную составляющую, которая предполагает повышение уровня жизни, демократизацию политики, социальный эгалитаризм, автономизацию индивида, преобладание рационально-критической картины мира и т.д. Со всем этим в СССР были явные проблемы структурного свойства.
О каком модерне можно говорить, если советский социум — яркий образец сословного общества? При Сталине завершился и выкристаллизовался процесс, начавшийся сразу же после Октября 17-го: «Произошла рефеодализация общества в целом. Основанием для такого утверждения может служить то, что основной признак сословности — объем прав, привилегий и повинностей по отношению к государству — стал еще более выпуклым и очевидным, поскольку роль государства… не только не ослабла, но и многократно возросла».
В советском обществе можно выделить «пять групп сословного типа»:
- номенклатура — «по аналогии с дореволюционным сословием сталинскую номенклатуру можно определять как “служилое дворянство”, ибо права и привилегии давались ей только за службу, а правами собственности и ее наследования номенклатура не обладала» [т.е. это аналог дворянства до Манифеста о вольности и Жалованной грамоты];
- «рабочие как квазипривилегированное сословие. Многие их права скорее декларировались, но по ряду признаков рабочие выделялись из общей массы. Среди них большими правами обладала группа передовиков — стахановцев»;
- «специалисты и служащие. Внутри этой страты можно выделить привилегированные группы — элиту, представители которой имели ряд привилегий, аналогичных тем, которыми пользовались до революции “почетные граждане”, а также торговых работников, занимавших ключевые позиции в распределительной системе»;
- крестьянство;
- «маргинальные группы, в число которых входили остатки привилегированных в прошлом сословий — священнослужители, купечество, дворянство, а также “новообразования” сталинской эпохи — спецпереселенцы, тылоополченцы и т.д.» (С.А. Красильников). В целом, с некоторыми изменениями, эта система просуществовала до кончины СССР.
Особо вопиющий факт сословного неравенства в стране Советов — положение крестьянства. Деревня, в которой проживало в начале 30-х годов 80% населения страны, воспринималась правящим режимом просто как ресурсная база, откуда можно черпать дешевое продовольствие и дешевую рабочую силу. Все это было и в имперский период, но по своим масштабам «социалистическая» эксплуатация в разы превзошла старорежимную. В итоге последний правитель СССР в 1988 году был вынужден признать: «Мы вконец раздавили деревню…»
Больно и сегодня читать слова Горбачева, сказанные им в ноябре 1988 года на Орловщине и как бы подводящие общий итог политики коммунистической партии: "Мы вконец раздавили деревню, вдобавок расстроив и финансовую систему страны".
Нет, не «модерн» и не социальное государство было главной заботой компартии. Как и самодержавие, она прежде всего стремилась к геополитическому могуществу управляемой ею страны. Идея мировой коммунистической революции, владевшая умами первого поколения большевиков, в дальнейшем трансформировалась в нескончаемую борьбу за статус первой сверхдержавы мира и в изматывающее противостояние с главным конкурентом — США. После Второй мировой войны СССР совершенно затмил Российскую империю по степени международного влияния: его сателлитами стали почти все страны Восточной Европы, советские советники и военнослужащие отстаивали «дело мира и прогресса» не только в Азии, но и в Африке и Латинской Америке.
Все это требовало гигантских расходов. Во-первых, на армию и ВПК, ассигнования на которые поступательно росли с 1927 года (с недолгими отступлениями во второй половине 40-х и 50-х) и в 80-е уже поглощали, по признанию Горбачева, до 40% бюджета страны. Во-вторых, на помощь, оказываемую «странам социалистического лагеря и народной демократии», а также компартиям капиталистических и «развивающихся» государств. Общая сумма, затраченная только на военные поставки социалистическим странам и странам Третьего мира, по данным министра иностранных дел СССР Э.А. Шеварднадзе, составила 700 млрд рублей. Помощь эта не прекратилась даже накануне краха Советского Союза в 1989–1991 годах, когда его казна была практически пуста.
Нетрудно догадаться, что геополитические триумфы СССР, как и Российской империи, справлялись, главным образом, за русский счет. Во-первых, русские были главным источником военной силы: составляя в 1941 году 51,8% населения страны, они во время войны дали 65,4% мобилизованных и 66,4% погибших (а вместе с украинцами и белорусами — 86,3 и 84,2% соответственно). Во-вторых, — основным материальным ресурсом, на котором держалась не только безудержная милитаризация экономики, но и внутреннее единство самой «новой исторической общности». Русский центр и прежде дотировал национальные окраины, но большевики придали этой практике характерно левое идеологическое обоснование, систематичность и новый, куда более впечатляющий масштаб.
С начала 20-х годов была выработана и начала проводиться в жизнь политика «позитивной дискриминации» (Т. Мартин). Ее суть четко сформулировал Ленин в 1922 году: «…Интернационализм со стороны угнетающей или так называемой "великой"нации [т.е. русской]… должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически».
По данным председателя Совета Министров РСФСР в 1990–1991 годах И.С. Силаева, в течение всех лет советской власти Россия ежегодно выплачивала союзным республикам, включая и прибалтийские, около 30% своего годового бюджета — 46 млрд руб. в год. Производство на душу населения в РСФСР было в 1,5 раза выше, чем в других республиках, а потребление — в три-четыре раза ниже, чем в Грузии, Армении, Эстонии. Даже на закате советской эпохи, занимая первое место по промышленному производству, РСФСР по душевому доходу стояла только на 10-м месте среди 15 «братских республик».
Особенно ярко «позитивная дискриминация» России видна на примере положения русской деревни. По данным Г.И. Литвиновой, в 1951 году смоленский колхозник за один трудодень мог получить 890 г зерна и 17 коп., эстонский — 1 кг 830 г зерна и 1 руб. 50 коп., а таджикский — 2 кг 40 г зерна 10 руб. 05 коп. Стоимость валового сбора продуктов растениеводства за один трудодень по закупочным ценам в Центральной России в 50-х годах была в 10 раз ниже, чем в Узбекистане, и в 15 раз ниже, чем в Грузии.
Но и сравнение жизни в городах было не в пользу России. В 1988 году этнографы В.В. Коротеева и О.И. Шкаратан писали в академическом журнале «История СССР»: «На текущий момент состояние социальной инфраструктуры в крупных городах РСФСР существенно хуже, чем в столицах и других крупных городах большинства республик. Что особенно печально, Москва — столица СССР и величайший город России — по показателям развития социально-культурной инфраструктуры оказалась в седьмом десятке [!] городов страны».
В результате перипетий коммунистического эксперимента — войн, репрессий, систематического измывательства над деревней, тяжкого бремени «старшего брата» — Центральная Россия, которая и при старом режиме жила несладко, надорвалась.
Ее население стало заметно сокращаться, что особенно хорошо видно при сравнении с демографической динамикой восточных республик. Г.И. Литвинова в 1989 году писала: «…в общеобразовательных школах РСФСР сегодня учится меньше детей, чем в довоенном 1940 году, когда обязательным было лишь семилетнее обучение. Только за период с 1970/71-го по 1980/81 год численность учеников (а стало быть и детей школьного возраста) сократилась почти на 20 процентов (с 25,3 млн до 20,2 млн человек). В ряде республик численность учеников за это время выросла в три-четыре раза. Выросла она и в автономиях РСФСР…
Если из 20 экономических районов СССР выделить два с самыми низкими показателями естественного прироста населения — Центрально-Черноземный и Волго-Вятский — и два с самыми высокими темпами роста населения — Среднеазиатский и Казахстанский, то обнаружится, что до войны они имели почти равную численность населения. В 1940 году в двух районах РСФСР было 17,9 млн человек, а в двух последних — 17 млн. К 1987 г. численность населения первых сократилась на 2 млн человек, а численность населения последних увеличилась на 30 млн человек».
Конечно, упадок рождаемости был во многом связан со стремительной урбанизацией русских (в 1959 году 52% из них жили в городах РСФСР, в 1979-м — 69%), но сами темпы этой урбанизации не были вполне естественными, их спровоцировала тяжелая и бесправная жизнь на селе. Причем росли в основном мегаполисы, малые русские города хирели.
Советская национальная политика, среди прочего, отмечена следующим невиданным прежде новшеством. Если самодержавие порой невольно способствовало развитию национального самосознания народов империи, то компартия сознательно строила на их основе национальные государства в рамках СССР, причем не только там, где для этого имелись серьезные предпосылки (Грузия, Армения), но и там, где вместо наций существовало множество разнообразных этнических групп (республики Средней Азии).
Парадоксальным образом пламенные борцы за «мир без Россий, без Латвий», где все народы будут «жить единым человечьим общежитьем», оказались в своей национальной политике радикальными «мультинационалистами» (О.Б. Неменский), «можно сказать, что партия стала авангардом национализма нерусских народов» (Т. Мартин).
Мечта любого националиста — создание национальной элиты (бюрократической и культурной) — сбылась за весьма короткий срок для множества народов СССР, благодаря усилиям правивших в Кремле интернационалистов.
А что же русский национализм? В 20-х — начале 30-х не то что национализм, сама сфера национального как таковая была для русских фактически табуирована. Показателен пассаж из записных книжек 1926 года известного советского литературоведа Л.Я. Гинзбург, человека вполне «просоветского» круга Тынянова, Шкловского, Эйхенбаума: «У нас сейчас допускаются всяческие национальные чувства, за исключением великороссийских… Внутри Союза Украина, Грузия фигурируют как Украина, Грузия, но Россия — слово, не одобренное цензурой, о ней всегда нужно помнить, что она РСФСР. Это имеет свой хоть и не логический, но исторический смысл: великорусский национализм слишком связан с идеологией контрреволюции (патриотизм), но это жестоко оскорбляет нас в нашей преданности русской культуре».
Иначе как русофобским официозный дискурс того времени не назовешь. В программной работе вождя партии и председателя правительства о русских — без всяких попыток их социальной дифференциации — говорилось как о «так называемой “великой” нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда)». Главный теоретик партии Бухарин вплоть до 1936 года печатно пропагандировал концепцию «русские — “нация обломовых”» и бдительно боролся с любыми проявлениями «великорусского шовинизма».
Наркомпрос А.В. Луначарский задачу советского образования видел в том, чтобы русские, «если у них есть предубеждение в пользу русского народа, русского языка или русского села… должны осознать, что это чувство — самое неразумное предубеждение». Замнаркомпрос, практически официальный руководитель советской исторической науки М.Н. Покровский объявлял, что «русская история есть контрреволюционный термин» и доказывал, что «великорусская народность» — фикция буржуазных историков.
Стремясь ликвидировать политически опасный, «контрреволюционный» русский национализм, с одной стороны, и пригнуть русских под ярмо «позитивной дискриминации» — с другой, большевики сформулировали официальную государственную доктрину, согласно которой, «русский народ должен расплачиваться за свои прежние привилегии и шовинизм»: «русские зачислялись теперь в разряд угнетающей нации, несмотря на то что до 1917 г. русские крестьяне едва ли в большей мере чувствовали свое родство с правящей элитой, чем сельские жители в нерусских регионах России»; «русская нация… предстала в отталкивающем облике некоего союза угнетателей» (Й. Баберовски).
Т.е. марксистами-большевиками были забыты всякие классовые критерии — русских дискриминировали по этническому принципу, это в равной степени касалось и интеллигенции, и крестьянства, и рабочего класса. «Традиционная русская культура была осуждена как культура угнетателей» (Т. Мартин).
Естественно, никаких институтов национального государства русским не было дозволено. РСФСР не считалась русской республикой. «…У нас фактически нет Русской республики. Имеется Российская Федеративная Республика. Она не Русская, она Российская», — писал в 1930 году Сталин.
Во-первых, в ней было специально выделено множество автономных национальных образований: на закате советской эпохи насчитывалось 16 автономных республик, 5 областей и 10 округов. Во-вторых, у русских не было своей национальной компартии, как у всех народов союзных республик («Мы не забыли создать, — объяснял позднее Молотов. — Просто для нее не было места»), своей особой столицы, Академии наук и т.д. «У них не было средств защищать собственные интересы, когда они сталкивались с интересами других национальностей» (Дж. Хоскинг).
Русские не упоминались не только в союзных конституциях 1924 и 1936 годов, но и в конституциях РСФСР 1918, 1925, 1937 годов.
Национал-большевистский поворот второй половины 30-х советского руководства к русскому патриотизму есть последствие неожиданного для вождей «первого в мире социалистического государства» зигзага истории. Оказалось, что для того, чтобы обеспечить СССР надежную и боеспособную армию, нужно обращаться не к интернационалистским химерам, а к русскому патриотическому чувству. И вот, совершенно не желая того, большевики создали некую старо-новую культурную идентичность — русско-советскую.
И транслировали ее в широкие народные массы, «от Москвы до самых до окраин». Говоря афористически, в массовом русском сознании Пушкин стал великим национальным поэтом именно в 1937 году, благодаря празднованию его юбилея на государственном уровне, когда из каждого радиоприемника, из каждого уличного репродуктора неслись пушкинские строки, а Александр Невский — великим национальным героем в 1938-м, благодаря всесоюзному прокату одноименного фильма Сергея Эйзенштейна. Посредством введения всеобщего среднего образования и активной просвещенческой политики в формально антинациональном (для русских) СССР культура русской элиты («нации») наконец-то стала достоянием низов («народа»). И как бы потом советская идеология ни пыталась отойти назад, «русоцентризм» (Д. Бранденбергер) в ней сохранялся до самого конца СССР.
Но почти сразу же после Великой Отечественной войны был в зародыше уничтожен потенциальный политический субъект не декоративной только, а реальной, структурной «русификации» режима («Ленинградское дело»), которая высшим руководством компартии вовсе не планировалась, ибо, как и Российская империя, империя Советов стояла на фундаменте русского неравноправия.
Никаких институтов русской государственности в РСФСР так и не возникло.
Как и прежде, русские не упоминались в союзной Конституции 1977 года. В Конституции РСФСР 1978 года русские присутствуют, но без всякого правового статуса: «Образование РСФСР обеспечило русскому народу, всем нациям и народностям Российской Федерации благоприятные условия для всестороннего экономического, социального и культурного развития, с учетом их национальных особенностей в братской семье советских народов». «…Хотя, с одной стороны, в Конституции из всех народов упомянут лишь русский, с другой стороны, именно не упомянутые в ней народы дают имена различным автономиям в составе РСФСР» (А.Ф. Филиппов).
И ничего не изменил тот факт, что этнических русских в ЦК КПСС к началу 80-х насчитывалось 67%, а в конце 80-х русскими были 8 из 10 членов Политбюро и 10 из 11 секретарей ЦК. «В политике Кремля невозможно обнаружить хотя бы намека на приоритет русских интересов как интересов этнической группы» (Т.Д. Соловей, В.Д. Соловей). Нелегальные организации русских националистов жестко подавлялись (дело ВСХСОН), за политически более чем умеренный националистический самиздат давались огромные сроки (издатель альманаха «Вече» В.Н. Осипов в 1975 году получил восемь лет строгого режима). Даже «системные» националисты вроде С.Н. Семанова могли оказаться на допросе в Лефортовском следственном изоляторе КГБ. В известной секретной записке Андропова в ЦК КПСС 1981 года «русисты» обвинялись в том, что «под лозунгом защиты русских национальных традиций, они, по существу, занимаются активной антисоветской деятельностью».
Политически отчужденная от народа власть не может быть национальной в принципе, сколь бы она ни была этнически с последним связана. Высшая партноменклатура стала своеобразной метрополией, эксплуатирующей колонию Россию, заменив в этой роли социально-политическую верхушку Российской империи.
Переживаемый ныне период русской истории еще не завершился, и выносить ему окончательный приговор рано. Но некоторые промежуточные итоги все же можно подвести, оговариваясь, однако, что делаются они без претензии на научную фундаментальность.
Думаю, всякому внимательному наблюдателю очевидно, насколько традиционна оказалась «новая демократическая Россия».
Конституция 1993 года установила доминирование президентской «вертикали», с течением времени все более усиливающееся. То, что сегодня деятельность всех «ветвей власти» определяется не имеющей никакого конституционного статуса администрацией президента, — секрет Полишинеля. Политическая жизнь имитируется несколькими «системными» партиями, курируемыми той же АП.
Не желая проводить внутри страны структурные реформы, российская власть наращивает внешнеполитическую активность, претендуя на роль геополитического игрока мирового уровня. В связи с этим ВПК — едва ли не единственный успешно развивающийся сектор отечественной промышленности.
Национальная политика РФ выстроилась практически один в один по советским лекалам. Несмотря на более чем 80 процентов русских, ни о каком русском национальном государстве, ни о какой русской нации в официальном дискурсе нет ни слова: «многонациональный советский народ» счастливо трансформировался в «многонациональный народ России». При этом внутри последнего де-факто и де-юре существуют политические нации и национальные государства большинства нерусских народов. Национальные автономии управляются на основе своих конституций и, следовательно, в качестве субъектов Федерации обладают гораздо более весомыми правами, чем бесконституционные русские регионы. Многие национальные республики на 90 процентов дотируются центром за счет русского большинства. Народы, не имеющие своих республик, получили право на самоорганизацию в виде культурно-национальных автономий; все, кроме одного — русского.
Таким образом, русские в РФ не являются политическим субъектом ни в каком виде. У них, как и прежде, нет никаких рычагов для защиты своих интересов, нет своей политической элиты. Русские так и не стали нацией, это видно даже по нашему этикету: до сих пор не установилось пристойного обращения людей друг к другу как равноправных «господ», подменяемого чудовищным гендерным дискурсом — «мужчина», «женщина».
С самоорганизацией русского общества ситуация даже хуже, чем в СССР накануне перестройки, где сформировался своеобразный советский вариант «среднего класса» с ядром в виде технической интеллигенции, которую из всех слоев населения «прессовали» значительно меньше. Именно он стал главной движущей силой Августа 91-го, и он же — его главной жертвой: в 90-е новые «демократические» правители России с помощью гайдаровских «реформ» успешно стерли этот еще не слишком отвердевший «камень» в «песок». Сравнимых с ним по влиянию социальных групп русского населения в РФ нет и в помине. Т.н. «средний» и «креативный» классы есть просто социологические симулякры. Подавляющее большинство (70 и более процентов) российского социума полностью зависит от государственных подачек и в силу этого факта не является самостоятельной общественной силой. Основная единица русского социума — приватный человек, замурованный в частной жизни, говоря словами Токвиля.
Еще недавно социологи пророчили потенциальной партии русских националистов порядка 15% голосов на выборах. Но сегодня положение русского национализма в РФ близко к катастрофическому. Практически все русские националистические организации либо официально запрещены, либо получили неоднократный отказ в регистрации; их лидеры по большей части или сидят в тюрьмах, или имеют «предупредительные» приговоры, или спасаются от судебных преследований за границей.
Правда, в последнее время произошла некоторая «русификация» официозной риторики в духе сталинского «национал-большевизма», благо, в обществе есть на такую риторику жадный массовый запрос. Как заметил некогда академик И.П. Павлов, русский ум больше реагирует на слова, чем на факты жизни. Нынешний всплеск массового «угарного» патриотизма не имеет никакого отношения к политическому русскому национализму, ибо не касается ни единой насущной русской проблемы, это просто эпидемия компенсаторной гордыни, бегство в иллюзии как средство избежать отчаяния.
Итак, мы видим, что русская история раз за разом возвращается на круги своя, демонстрируя поразительную устойчивость социально-политических основ Российского государства, среди коих существование русской нации как суверенной политической общности как будто не предусмотрено. Но значит ли это, что это судьба? И что надо просто смириться с этой судьбой и полюбить ее? Автор этих строк полагает, что в истории нет никакого фатума, она рукотворна. Другое дело, что устоявшиеся веками институты действительно делаются своего рода «судьбой» — «силой сложившихся вещей» (П.Н. Рыбников), против которой трудно (но возможно) идти. Говорят, это наши исконные традиции. Но если следование традициям ведет народ к деградации и гибели, стоит ли держаться за такие традиции? Способны ли русские преодолеть почти шестисотлетнюю «силу сложившихся вещей» или, следуя ей, они станут удобрением для процветания других народов? Ответ на этот вопрос принадлежит будущему, которое еще менее, чем настоящее, находится в компетенции историка.
Автор текста: Сергей Сергеев
Материал создан: 06.07.2016
создано на основе этого материала
