Прекариату хорошо знакомы четыре ощущения: недовольство, аномия (утрата ориентиров), беспокойство и отчуждение. Недовольство вызвано тем, что прекариат не видит перед собой осмысленных жизненных перспектив, ему кажется, что все достойные пути для него закрыты, а ведь обидно сознавать, что ты чего‑то лишен. Кто‑то назовет это завистью, но, когда вам постоянно со всех сторон показывают приметы материального успеха и насаждается культура богатых и знаменитых, есть от чего расстроиться. Прекариат чувствует себя подавленно не только потому, что перед ним маячит только перспектива смены все новых и новых работ, каждая из которых связана с новой неопределенностью, но также и потому, что эти работы не позволяют завязать прочные отношения, какие возможны в серьезных структурах или сетях. Нет у прекариата и лестниц мобильности, по которым можно было бы подняться, – так люди и зависают где‑то между сильнейшей самоэксплуатацией и свободой.
Приведу один пример из британской газеты The Observer (Reeves, 2010). Двадцатичетырехлетняя женщина, социальный работник, получала 28 тысяч фунтов в год и работала в общей сложности 37 с половиной часов в неделю. В ее обязанности входило «всего несколько поздних посещений», потому что некоторые семьи невозможно было навестить днем, при этом у нее оставалось достаточно времени на собственное дело и работу по дому. Вот что она рассказала корреспонденту:
Я ужасно огорчилась из‑за того, что мне долго говорили, будто я отлично справляюсь, чтобы перевести меня на следующий уровень, и я выполняла дополнительные задания помимо тех, что положены мне по должности, но этого никто не замечал. Мне просто пришлось ждать, когда место освободится. Думаю, такое случается не с каждым. В команде, с которой я вместе начинала, из социальных работников осталась только я. Многие ушли, им нужен был карьерный рост. Работа у нас тяжелая, ответственная, и, если бы это признали, мы бы продержались на ней гораздо дольше.
Эта женщину можно отнести к прекариату из‑за отсутствия карьерных перспектив и из‑за ее отношения к этому. Она занималась самоэксплуатацией в надежде на мобильность, взваливая на себя дополнительную «работу ради работы». Ее уволившиеся коллеги поняли, что обещания повышения были лишь обещаниями.
По крайней мере по работам Эмиля Дюркгейма мы знаем, что аномия – чувство безысходности, порожденное отчаянием. И это чувство еще усиливается из‑за унылой, не творческой, бесперспективной работы. Аномия вызвана апатией, связанной с ощущением поражения, и это усугубляется тем, что многие политики и комментаторы из среднего класса осуждают прекариат, упрекая его в лености, отсутствии цели, клеймя его представителей как недостойных, социально безответственных или еще того хуже. Говорить тем, кто претендуют на пособия, что эта «разговорная терапия» – шаг вперед, отдает высокомерием и часто именно так и воспринимается теми, кого увещевают ею заняться.
Прекариат живет в тревоге. Хроническая незащищенность связана не только с балансированием на краю, когда человек понимает, что одна‑единственная ошибка или неудача может нарушить баланс между достойной бедностью и уделом побирушки, но и со страхом потерять то, что он имеет, даже если чувствует, что его обманули, не дав большего. Люди неуверены в себе и подавлены и в то же самое время «частично заняты» и «слишком заняты». Они отчуждены от своего труда и работы, растерянны и ведут себя порой безрассудно. Люди, боящиеся потерять что имеют, постоянно раздражены. Иногда они сердятся, но, как правило, это гнев пассивный. Прекариатизированное мышление питается страхом и мотивируется страхом.
Отчуждение возникает от понимания, что то, что ты делаешь, ты делаешь не для себя и не ради уважения или похвалы – это делается для других, по их указке. Именно это считалось отличительным признаком пролетариата. Но у тех, кто составляет прекариат, есть еще несколько специфических дополнений, в том числе ощущение, что их обманули – внушали, что они должны быть «счастливы» и благодарны, раз у них есть работа, велели «мыслить позитивно». Им велели радоваться, но они не понимают – чему. Они пережили опыт того, что Брайссон (Bryceson, 2010) назвал «несостоявшейся попыткой профпринадлежности», что могло иметь как раз обратный психологический эффект. Люди в подобных обстоятельствах, вероятнее всего, страдают от общественного осуждения и утраты цели. Отсутствие профессии создает этический вакуум.
Прекариат не обмануть. Его осыпают шквалом увещеваний. Но разве умный человек может так легко поддаться? В книге «Улыбайся или умри» Барбара Эренрейх (Ehrenreich, 2009) подвергла критике современный культ позитивного мышления. Она напомнила, как в США в 1960‑е два шарлатана – Финеас Куимби и Мэри Эдди – основали псевдорелигиозное движение Новое мышление, в основе которого были идеи кальвинизма и утверждение, что вера в Бога и позитивное мышление приводят к положительным результатам в жизни. Эренрейх проследила эту тенденцию применительно к современному бизнесу и финансам. Она рассказала, как на мотивационных собраниях лектор, обращаясь к сотрудникам, работающим на краткосрочном контракте и плохо уживавшимся в коллективе, приводил пример хорошего сотрудника: это «позитивный человек», он «все время улыбается, не жалуется и с готовностью подчиняется всему, чего потребует начальник». Не хватало только принять к действию старое китайское высказывание «Кланяйся так низко, чтобы император не видел твоей улыбки». Но реакцией на такую отчуждающую болтовню, с которой прекариат вынужден мириться, скорее всего, будет не улыбка, а зубовный скрежет.
Возможны и другие реакции, помимо подавляемого гнева. Например, прекариат может скатиться в губительную зону заблуждений и иллюзий, как это видно на примере жителя Южной Кореи, давшего интервью для газеты International Herald Tribune (Fackler, 2009). Журналист отмечает:
В чистом белоснежном университетском пуловере, с блестящим мобильным телефоном, Ли Чаргшик отчасти похож на менеджера девелоперской компании по строительству кооперативного жилья, а именно такую должность он занимал вплоть до прошлогоднего финансового кризиса, – и до сих пор говорит друзьям и родным, что все еще ее занимает.
Но тайком от всех, никому не рассказывая, он начал работать на краболовном судне. «Разумеется, я не собираюсь упоминать должность рыбака‑краболова в моем резюме, – сказал мистер Ли. – Такая работа ниже моего достоинства». И добавил, что в телефонных разговорах он старается не упоминать о своей работе и избегает встреч с друзьями или родственниками из опасения, что его тайна откроется. Другой человек, работающий на краболовном судне, сказал, что ничего не говорит своей жене, третий наврал жене, что был в Японии, так не хотелось ему признаваться, чем он занимается. Подобные истории о понижении статуса довольно распространены. Именно ощущение, что они системны и являются структурной особенностью современного рынка труда, заставляет насторожиться.
Прекариату не хватает самоутверждения и уверенности в социальной ценности своего труда, за самоутверждением он должен обращаться к другим областям, удачно или нет – это как получится. Если удачно, то тяготы работы, которую такой человек должен выполнять на своей эфемерной нежеланной должности, покажутся меньше, и мысли о статусе будут не так мучительны. Но способность самоутвердиться за счет чего‑то у прекариата невелика. Есть опасность, что он будет чувствовать себя постоянно занятым, но при этом изолированным – одиночкой в толпе.
Отчасти проблема в том, что у прекариата очень мало надежных связей, особенно по работе. Исторически чувство доверия возникало в устойчивых сообществах, которые создавали организационную основу для товарищества и братства. Если кто‑то испытывает неловкость оттого, что не знает своего социального статуса, доверие будет условным и хрупким (Kohn, 2008). Если люди предрасположены доверять друг другу и совместно действовать, как предполагают социальные психологи, тогда в условиях бесконечной изменчивости и неуверенности любое ощущение сотрудничества или морального консенсуса окажется под угрозой (Haidt, 2006; Hauser, 2006). Мы делаем то, что нам по силам, действуем с выгодой для себя, часто на грани аморальности. Этому проще найти оправдание, если каждый день мы слышим об элите и знаменитостях, безнаказанно нарушающих моральные заповеди, а у наших поступков нет даже тени будущего.
В условиях гибкого рынка труда отдельные люди боятся оказаться скованными долговременными поведенческими обязательствами, поскольку это может оказаться затратно и повлечь за собой нежелательные действия. Так, молодежи не хочется материально зависеть от родителей, поскольку тогда придется поддерживать их в глубокой старости, а старческая немощность и все отодвигающаяся граница долголетия наводят на мысль, что платить за «сидение на шее» придется дорогой ценой. Ослаблению взаимных сделок между поколениями соответствует и все большая неопределенность в сексуальных и дружеских связях.
Если мерить все товарно‑денежными отношениями – по затратам и возможным выгодам, – страдает моральный, нравственный аспект взаимоотношений. Если государство отказывается от лейбористских форм социального страхования, обеспечивавших реальную, хоть и не совсем справедливую, систему социальной солидарности, и не предлагает взамен ничего сопоставимого, тогда не будет механизма для создания альтернативных форм солидарности. Чтобы возникла солидарность, необходимо ощущение стабильности и предсказуемости. У прекариата нет ни того ни другого. Он никогда ни в чем не может быть уверен. Социальное страхование процветает, когда есть примерно равная возможность движения вверх и вниз по социальной лестнице, с соответствующими выгодами и потерями. В обществе, где численность прекариата растет, а социальная мобильность ограничена и все уменьшается, социальное страхование процветать не может.
Это подчеркивает одну особенность прекариата в данный момент. Он еще не сформировался как класс «для себя». Попытаемся представить, как происходит «скатывание» в прекариат или как людей вынуждают к прекариатизированному существованию. Это не удел, предназначенный человеку от рождения, и едва ли кто‑нибудь с гордостью признается: «Прекариат – это я». Со страхом – да, с обидой – вероятно, с иронией – может быть, но не с гордостью. И в этом и состоит резкое отличие прекариата от традиционного промышленного рабочего класса. Понадобилось время, чтобы пролетариат стал классом «для себя», а когда стал, возникло чувство пролетарской гордости и достоинства, которое помогло ему стать политической силой с классовой программой. Прекариат пока что не достиг такой стадии, хотя некоторые его представители и показывают, что безмерно гордятся принадлежностью к прекариату на своих демонстрациях, в блогах и дружеском общении.
Идеальному обществу нужны люди сочувствующие, способные мысленно поставить себя на место другого. Сочувствие и конкуренция находятся в постоянном противоречии. Люди, опасающиеся конкуренции, скрывают от других свои знания, информацию, контакты и источники, ведь если это станет известно другим, то они лишатся конкурентных преимуществ. Когда человек боится потерпеть неудачу или понимает, что может добиться лишь ограниченного статуса, то, вполне естественно, он не желает сочувствовать другим.
Когда же возникает сочувствие? Люди могут посочувствовать друг другу, оказавшись в одинаковой незавидной ситуации – отчуждения, неуверенности, бедности. Биологи‑эволюционисты полагают, что сочувствие скорее возможно в малых стабильных сообществах, когда люди знают друг друга и регулярно общаются (см., например, De Waal, 2005). На протяжении многих веков сочувствие рождалось в профессиональных сообществах, а обучение специальности (процесс передачи навыков и знаний) способствовало взаимности, подкрепленной правилами саморегулирования в гильдиях. Глобализация нарушила этот процесс всюду, даже в Африке (Bryceson, 2010). Прекариат ощущает себя раздробленным, нестабильным международным сообществом людей, мучительно и подчас безуспешно пытающихся придать своей трудовой деятельности профессиональную идентичность.
Когда рабочие места становятся нестабильными, служат лишь средством для достижения чужих целей, а заработка недостаточно для приличного по общественным меркам существования и достойного образа жизни, не может быть и речи ни о каком «профессионализме», это понятие применимо лишь к сообществам с собственными стандартами, этическими нормами и при взаимном уважении между его членами, основанном на компетенции и соблюдении давно и надолго установленных норм поведения. Люди, входящие в прекариат, не могут стать профессионалами из‑за невозможности получить специализацию и существенно улучшить свое положение на основе своей компетенции или опыта. Возвращаясь к любой форме деятельности, они испытывают неуверенность и почти не видят для себя перспектив подняться вверх по социальной лестнице.
У прекариата ослаблено чувство «социальной памяти». Это естественная человеческая черта – относиться к себе по тому, что мы делаем, и делать то, что согласуется с нашим представлением о себе. Социальная память возникает в результате принадлежности к сообществу, воспроизводящемуся из поколения в поколение. В лучшем случае она диктует этические нормы и дает ощущение осмысленности и стабильности, как в эмоциональном, так и в социальном плане. Это имеет глубокие классовые и профессиональные корни. Социальная память влияет и на то, кем мы мечтаем стать. Существуют обусловленные барьеры для таких ожиданий. Например, во многих обществах над ребенком из рабочей семьи лишь посмеются, если он скажет, что хочет стать банкиром или юристом, а ребенок из семьи среднего класса рискует огорчить родителей, заявив, что мечтает стать водопроводчиком или парикмахером. Нельзя делать то, что не свойственно вашему положению. Все мы рассматриваем себя с учетом того, кем мы не являемся и кем являемся, с точки зрения того, кем мы не можем стать, а кем – можем. Прекариат не существует сам по себе. Вдобавок его можно охарактеризовать по тому, чем он не является.
Курс на гибкость рынка трудовых ресурсов разъедает процесс связей и взаимодействия в профессиональной группе, жизненно важный для воспроизводства трудовых навыков и творческого отношения к работе. Если вы живете под угрозой того, что в любую минуту род вашей деятельности может поменяться – или «работодатель» вдруг откажется от ваших услуг, или поменяются коллеги, а главное – изменится ваше представление о себе как о профессиональной единице, трудовая этика становится спорной и приспособленческой.
Такие обозреватели, как Хейт (Haidt, 2006), считают, что трудовая этика может насаждаться и укрепляться только изнутри сообщества. Но это слишком смелое предположение. Этика берет начало в более мелких, более узнаваемых сообществах, таких как профессиональная группа, группа, объединенная родственными связями, или общественный класс. Система гибкости, по сути, отвергает трудовую этику, выкованную сильными профессиональными сообществами. Один из опросов Института Гэллапа, проведенный в Германии в 2009 году, показал, что лишь 13 процентов всех трудоустроенных серьезно относятся к своей работе и 20 процентов признали, что не чувствуют в ней никакой заинтересованности (Nink, 2009). С учетом призывов быть мобильными и смотреть на работу как на источник радости действительно разумней быть незаинтересованным, особенно во времена нестабильности. Но с учетом того, как много значит работа в нашей жизни, это не очень хорошая тенденция.
Итак, нарастающее недовольство, аномия, беспокойство и отчуждение охватывают неизбежную обратную сторону общества, сделавшего «гибкость» и незащищенность краеугольным камнем экономической системы.
Материал создан: 07.07.2017
