Когда прислушиваешься к современным политическим мнениям и толкам, то незаметно приходишь к выводу, что наши радикальные современники внушают сами себе и друг другу, будто эпоха монархии безвозвратно «минула» и наступила «окончательно» эпоха республики, и будто монархист есть тем самым реакционер, а республиканец есть друг всего «высокого и прекрасного», всякого света, свободы и просвещения. Воззрение это прививается и распространяется искусственно, из-за кулисы и притом в расчете на политическую наивность и слепоту массового «гражданина».
Не подлежит никакому сомнению, что в нашу эпоху (на протяжении XIX и XX веков) чувство зависти вырвалось в политике из подполья и люди, не стесняясь, предаются ему во всевозможных формах и видах, начиная от беспредметного свободолюбия и кончая последним воплем моды, начиная от модернизма в искусстве и кончая похищением детей у богатых сограждан, начиная от плоской и злобной доктрины равенства и кончая политической интригой или коммунистическим заговором. Особенно надо отметить, что естественное чувство собственного духовного достоинства, к сожалению, отжило и извратилось в ложное учение о мнимом «равенстве» всех людей, ослепляющее в делах хозяйства и политики. Именно этим прежде всего и объясняется отзывчивость массового «гражданина» на агитацию республиканцев. С тем вместе меркнет чувство ранга, столь существенное во всех делах духовной культуры и особенно в религии. «Просвещенное» безбожие стало обозначать «свободу» и «равенство», чувство зависти распространилось и на потусторонний мир и образ «демона-дьявола» оказался соблазнительнейшим из всех соблазнов. Замечательно, что это эгалитарное республиканство, внушаемое наивной массе и принимаемое ею, таит в самом себе свою опасность и свое наказание. А именно: заговорщическое и революционное свержение монархического строя быстро приводит совсем не к республиканским свободам и «радостям», а к персональной тирании очередного авантюриста или к партийной диктатуре. Всюду, где необходима и спасительна сильная власть, – а в революционный период смуты и разложения она особенно необходима повсюду, – слагается не многоголовая и многоголосая республика, а централизованный диктаториальный строй или персонально-деспотического, или партийно-тоталитарного характера, в котором не только отсутствуют столь вожделенные «республиканские радости», но в коих произвол заменяет собою право и возникает новое неравенство, открывающее двери всем сомнительным или худшим элементам страны. И вот лягушки, добивавшиеся республики, «от дел своих казнятся» (Крылов) и медленно, туго, с неискренними оговорками, начинают все же постигать назначение и благо монархического строя.
В этой связи становится понятным целый ряд особенностей нашего смутного времени. Люди отворачиваются от монархии потому, что утрачивают верное понимание ее. Просыпаясь к политической «сознательности», они смотрят на государственную власть жадно-завистливым глазом снизу и чувство собственной малости, подчиненности, приниженности гложет их обидою. Что же видит такой глаз в монархе?
Высочайшую «превознесенность», которую нельзя ни «принять», ни «простить». Он «велик», а я мал. Но чем же он так особенно «велик»? И почему же я так безусловно мал, до беззащитной покорности? Ведь справедливость требует равенства… А здесь строй торжествующего неравенства! Ему принадлежит «вся полнота власти», а я – «ничто», обязанное слепо повиноваться. Он один из самых богатых людей в стране, а я еле живу и кое-как перемогаюсь. Он может делать все, что захочет, и не подлежит никакой ответственности; во всей стране есть один единственный «свободный» человек, это он, а мы, остальные, – не больше, чем его «подданные». Он может сделать со мною все, что захочет, вплоть до отнятия имущества и казни; а я обязан все терпеть. Вся жизнь его – сплошное развлечение и наслаждение… Какие роскошные дворцы, какая обстановка, какие наряды, коллекции, драгоценные камни, посуда, прислуга, лошади, автомобили… Какие пиры, какие женщины, какой почет! И никто его не выбирал. И ни в чьем одобрении он не нуждается. Уверяют даже, что он не связан никакими законами и что каждое его желание – для всех закон. Словом, в монархии все устроено так, чтобы возмущать всякого «порядочного» человека и накапливать «общественное негодование». А наследственность этого звания имеет только тот смысл, что она увековечивает этот «возмутительный» строй и порядок.
Так смотрит и видит Государя завистливый и жадный взгляд снизу. Этот взгляд свойствен нашей эпохе особенно, и притом потому, что современное «просвещение» вот уже более полутораста лет насаждает в душах материалистическую установку, приучающую видеть внешнее, чувственное, общедоступное, поверхностное и отучающую видеть в жизни и делах – внутреннее, нечувственное, сокровенное глубокое. Духовные и религиозные предметы, – ради постижения и осуществления коих только и стоит жить на земле, – все меньше говорят современному человеку, так что, в конце концов, он вообще перестает с ними считаться и объявляет их несуществующими, реакционной выдумкой. Множатся люди духовно слепые, и притом в высшей степени довольные своей слепотой. «Все, чего им не взвесить, не смерити, – Все, кричат они, надо похерити! – Только то, говорит, и действительно, – Что для нашего тела чувствительно»… (А.К. Толстой).
Так у них обстоит во всем; и в политике. То, что их манит и удовлетворяет – есть формальная демократия, не требующая от гражданина силы суждения; это развязывающие человека «права», не связанные с правосознанием; это «самоопределение» и «самоуправление», не обеспеченные духовной самостоятельностью человека; это «глава государства», ничего не возглавляющий и никуда не ведущий – иллюзия права и государства и реальность лукавого карьеризма и закулисной интриги. Естественно и неизбежно, что люди, живущие таким духовным актом, в котором нет ни духа, ни сердца, ни разума, ни совести, ни созерцающего ока, а есть только поверхностные сведения, расчет, рассудок, изворотливость и внешнее наблюдение, – не имеют внутреннего органа для восприятия Государя и для живого монархического служения. Они теряют Царя и в сердце, и в голове; – не понимают монархии и произносят о Государе те поверхностные глупости и пошлости, которые мы только что охарактеризовали.
Сравнительно недавно еще, в эмиграции, один поверхностный и сумбурный публицист, наивно считающий себя «историком», на мой прямой вопрос, «монархист ли он», ответил со злобою: «я не холуй», как если бы только одни холуи могли быть монархистами… Но так уж они духовно ушиблены, эти болтуны.
Современный исторический опыт показал нам, что они готовят себе и своим народам. Мы же обязаны показать им, что есть истинная идея Государя, которую они утратили своим завистливым сердцем и формальным рассудком.
Но при этом мы не делаем себе иллюзий: они вряд ли увидят показываемое, вероятнее всего не поймут того, что мы имеем в виду и, наверное, не примут его в смысле согласия. Что увидит человек с завязанными глазами? Что поймет тот, кто отрекся от разума во имя плоского рассудка? Как примет человек сердцем, если он исключил свое сердце из жизни и поставил себе свое бессердечие и пустосердечие в особую доблесть? Музыка не скажет ничего глухонемому. Радость чести и честности остаются недоступными тому, кто ищет жизненного и политического успеха во что бы то ни стало. Все это мы предвидим. Но это нисколько не меняет сущности вещей.
Чтобы верно увидеть идею Государя, надо понять, что принадлежащая ему в государстве верховная власть отнюдь не безгранична, а связующие его верховные обязанности возлагают на него такое бремя, с которым человек может справиться, только принося себя целиком в жертву, испрашивая благодатную помощь Свыше и опираясь на всенародное верное служение в своей стране.
Это означает, что дело Государя есть самоотверженное служение, и что служение это состоит в государственно-верховном властвовании. Такое единство властвования и служения имеет существенное, определяющее значение; оно не может и не должно расторгаться. Гражданин, видящий одно только властвование монарха, становится на путь протеста, легко переходящего в возмущение, в заговор, бунт и революцию. Монарх, разумеющий свое дело лишь как властное произволение, незаметно впадает в противогосударственный «абсолютизм», презирает право и закон, становится деспотом и тираном, начинает править террором и вырождает всю государственную жизнь. В действительности же, властвование Государя должно быть осмысливаемо – и им самим, и гражданами, – как служение и притом в каждом совершаемом акте; а служение его состоит именно в том, что он возглавляет, а во многих случаях и воплощает начало власти в государстве.
Государь властвует. Но не потому, что он «властолюбив», а потому, что он к этому призван и обязан: в этом его служение. И нет ничего более нелепого, как если ему начинают ставить в укор это властвование. Государь, не способный к власти, есть явление больное, опасное и может быть гибельное для всего народа. При безвластном монархе в государстве начинается смута и замешательство: источник строя, законности и дисциплины, источник организованной государственной воли – иссякает; все колеблется, волевая жизнь государства останавливается, престол окружается честолюбивыми и властолюбивыми интриганами, всюду появляются вспышки произвола и анархии, начинается быстрая смена министров, растрата и расхищение драгоценной власти и лояльности. Или же рядом с безвольным Государем появляется его незаконный волевой «двойник», – иногда в лице его супруги или родственника, иногда в лице «временщика», избранного самим Государем, или ловко выдвинувшегося интригана…
Власть есть функция воли и Государю подобает быть волевым человеком. Безвольный или слабовольный Государь, вечно колеблющийся или меняющий свои решения, «пресекает» сам себя и оказывается своим опаснейшим врагом. Он мертвит и разлагает жизнь государства и готовит сам себе печальный конец. Ему лучше заранее отказаться от своего права и не вступать на престол. Ибо к самой сущности монархии относится решающее единоволение, противопоставляемое «многогласию», «разноволению» и необходимости бесконечных «дискуссий», голосований и многодушных, но не искренних соглашений. Монархия нуждается в единой воле, а не в колеблющемся безволии, в персональном и ответственном несении власти, а не в благодушном уклонении от решений и решительных мер.
Поэтому, надо признать, что безвольный и безвластный монарх является только видимостью Государя: он есть, но так, что его как бы и нет. И все, что творится при нем – приписывается монархии и монархическому строю без достаточного основания: ибо в стране начинается республиканский хаос; и этот республиканский хаос с его гибельным разложением, с его смутою совершенно неосновательно считается «монархическим режимом».
Государь призван к власти; он обязан властвовать и вести. А для этого ему необходима самостоятельная воля и повышенное, всеобъемлющее чувство ответственности.
Итак, первое, что необходимо понять в положении Государя, есть ограниченность его власти и безграничность связующих его обязанностей. Власть Государя ограничена прежде всего законами природы и законами человеческого естества.
Государь вынужден считаться с климатом своей страны, с ее географическим положением, с ее пространством и объемом, с ее прошедшей историей. Для этого он должен изучить все это, видеть как бы издали возможности и невозможности своего государства, его нужды, потребности и опасности, грозящие ему судьбы и его державные задания. И вот, вся жизнь Государя есть изучение и научение, вглядывание, вчувствование и созерцание. И притом, не теоретически-отвлеченное, как у научных исследователей, и не любительски-дилетантское, как у свободного обывателя, а практически-политическое, творческое, сопряженное с действенными замыслами и с величайшей ответственностью. Государь, не знающий своей страны и законов ее природы, не может и править: какие он проложит дороги: какие проведет каналы? культуру каких растений и животных подскажет он своему народу? какие насадит леса? какие отведет суховеи? какие осушит болота? какие оросит степи? Какие укажет металлы и минералы, ископаемые и горные породы? Великие Государи все это разумели и обо всем этом пеклись, начиная от императора Адриана, 28 лет объезжавшего свое государство, и кончая французским королем Генрихом iv и особенно гениальнейшим из Государей Петром Великим. Без этого – как подвинуть свою страну, как организовать ее оборону, как пробудить самодеятельность своего народа? А Государь за все это отвечает…
Далее, он должен разуметь законы человеческого естества и плодотворно считаться с ними. Он должен знать естественные потребности своего народа – в питании и в одежде, на суше и на море, в труде и в отдыхе, во время войны и во время мира. Он должен разуметь своеобразие тех народов, которыми он призван править, их характер, их веру, их обычаи, их национальную силу и слабости, их семейный быт и их способ прокормления, чтобы каждому из них подсказать лучший труд и лучшее самоуправление и чтобы каждый из них чувствовал себя признанным, оцененным и нашедшим свое место в сердце своего Государя. Для этого Государь должен всю жизнь неустанно изучать свое наследие, чувствовать себя как бы учеником своего государства и притом учеником, обремененным властной ответственностью, – согласно той штемпельной печати, которую заказал себе и жизненно применял двадцатипятилетний Петр Великий, отправляясь за границу: «Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую».
Отсюда видно, сколь велико трудовое бремя познания, лежащее на Государе. Образование его должно начинаться в детстве, чтобы закончиться лишь с его смертью. Особенного внимания от него потребует история человечества, которая раскроет ему выношенный народами и монархами опыт правления, политическое и дипломатическое искусство, и, наконец, стратегию, как обязательную науку царей и полководцев. Государь, не разумеющий этого, – как управить своим государевым делом? Какую реформу сможет он задумать и провести? Как распознает он людей? Каких назначит министров? Какую войну он сумеет обдумать и подготовить? Каких полководцев избрать? Какие победы одержать? – Ясно, что жизнь Государя насыщена ответственностью и трудом, как никогда и ни у кого другого. Ибо обыватель отвечает за себя и за свою семью; чиновник за препорученное ему дело; а Государь за все, за всю жизнь и судьбу своего народа.
Но на нем лежит еще многое другое и особенно – великая ответственность за свой царский род и его продолжение, а также за всю династию. Государь, получающий свой трон в порядке кровного преемства, должен иметь хорошую наследственность в естественно-органическом отношении. Телесно – или душевно больной монарх не сможет нести бремя своего призвания и трона. Несчастие, конечно, может постигнуть каждого человека и от заболевания (телесного или душевного) оградить можно далеко не всегда. Но достаточно вспомнить двух сыновей баварского короля Максимилиана ii (xix век), – Людовика и Оттона, страдавших душевной болезнью, чтобы понять, какие государственные затруднения могут отсюда возникать. Государь естественно и неизбежно отвечает за здоровье своих наследников и должен предвидеть все поддающееся предвидению. Брак, заведомо грозящий больным потомством, недопустим ни в смысле родительского разрешения, ни в смысле взрослого самостоятельного произволения. А это означает, что каждый член династии должен быть готов к тому, чтобы отречься во имя законов «евгенетики» (наука и практика здорового потомства) от своей самой сильной любви и влюбленности. Здесь жертвенность монарха не знает пределов. В вопросах брака Государь столь же мало свободен, сколько и в вопросах образования и быта, ибо брак царя есть дело династическое и государственно-всенародное; и поэтому лучше отказаться от престола во имя «всепоглощающей» личной любви, чем ввести больную наследственность в династическое преемство.
В этом порядке слагается вся жизнь Государя. Она имеет свой «царственный облигаториум», т. е. систему обязанностей, диктуемых престолом и связывающих монарха. Совершенно независимо от того, соответствуют эти обязанности личным склонностям Государя или не соответствуют, он должен стать «мастером» в их выполнении.
Он должен знать военный строй, уметь командовать, разуметь состав армии и современное оружие; он должен верно ценить наличный резерв своих армий, полководцев и командиров и уметь выбирать способных. Бремя разводов, парадов, смотров и упражнений никогда не снимается с него.
Он должен разуметь строение национального суда снизу до верху, понимать аксиому его независимости, добиваться повсюду суда «скорого, правого и милостивого» и мудро располагать принадлежащими ему правами помилования (прощение осужденных) и аболиции (прощение до суда), милуя везде, где возможно, и мужественно отказывая в помиловании, где это необходимо.
Он должен разуметь смысл и значение народного представительства; – его введения, расширения и ограничения, смысл созыва и роспуска палаты; значение, пределы, соблазны и опасности избирательного права. Он должен исключить из народного представительства элемент «соперничества» с троном, и организовать его на основах взаимной верной помощи и лояльного сотрудничества; а это потребует от него великого терпения, такта и мудрости.
Он должен зорко и верно ориентироваться в положении международных дел и разуметь все хитросплетения дипломатической работы и среды. Он должен выработать в себе тот «шарм» обхождения, тот незаметный такт, ту легкую осторожность в словах и делах, которые никогда не станут «фальшивыми» и всегда останутся естественными и мудрыми проявлениями властного патриотизма. История всех стран изобилует примерами того, как международная бестактность Государя обрушивалась на его народ бедствиями.
Далее, Государь есть призванный и ответственный воспитатель своего народа. Он должен верно разуметь его характер, уровень его правосознания и его национальную идею. Он должен удостовериться в том жизненном бессилии, в котором пребывает невежественный народ; – в опасности, исходящей от полуобразованности и «полунауки» (выражение Достоевского) и в том вреде, который несет с собой разрыв между интеллигенцией и простым народом. Словом, глубокие и руководящие идеи народного образования министры народного просвещения должны получать от своего Государя.
Воспитание же народа есть воспитание в нем патриотизма, чувства собственного достоинства, силы суждения, чувства ответственности – и в результате этого способности к самоуправлению. Воспитывать народ – значит воспитывать его к свободе, к этому высокому искусству, сочетающему воедино самостоятельность бытия и верность предмету. И призвание Государя состоит не в том, чтобы подавлять свободную веру и свободное творчество в своем народе, но в том, чтобы растить и укреплять их. Полновластие дается монарху не для тоталитарного правления, как иные толкуют «абсолютизм», смешивая его с «самодержавием», а для освобождения своего народа к свободной религиозности и самостоятельному творчеству. Именно так понимал свое полновластие Петр Великий.
Понятно, что в вопросах политических убеждений и религиозной веры от Государя требуются величайший такт и сущее искусство.
Государь ни при каких условиях не может мыслить партийно и быть членом партии. Партий много, а народ один и Государь один. Партий много, но беспартийных гораздо больше, чем партийных (в Швейцарии, например, 86% голосующих не записаны ни в какой партии). «Широко царево сердце»; в нем есть место всей стране. Партийный царь с партийным значком есть снижение и искажение. Орлий взор Государя должен глядеть в «солнце» своего народа и предоставить обывателям коситься на партийную программу и добычу.
Еще глубже и тоньше отношение Государя к исповеданиям. Государю естественно иметь, кроме своего монаршего патриотизма, два источника вдохновения – религиозную веру и всенародную любовь. Вера наверное приведет его к известному, национально выношенному исповеданию и в соответствующую церковь, в которой он был рожден и духовно вскормлен. Но это не значит, что он может и должен утопить силу своего монаршего суждения в мнениях современного ему духовенства: ни светская власть не должна посягать на церковь и на церковное дело, ни духовенство не должно посягать на власть Государя, на ее подчинение и поглощение. Взаимной совет и взаимная поддержка образуют здесь предел совместной свободы. Такова была древняя православная традиция на Руси. Обратное осуществлялось в Англии при Стюартах, где, например, король Иаков ii, католик и приверженец иезуитов, оказывался в силу своих монарших прав главой протестантской церкви… Но это не означает также, что государственный и притом именно монаршей власти подобает свойственная католикам нетерпимость к другим исповеданиям: конфессиональная принадлежность не должна становится (как это было при императоре Карле v) синонимом государственной лояльности, так, что все не католическое объявлялось непокорным и подвергалось возмездию. Напротив, монархическое государство призвано к веротерпимости по отношению к другим исповеданиям и может делать исключение из этого только для извращенных и нелояльно-агрессивных исповеданий.
Наконец, одно из важнейших призваний Государя и Династии состоит в том, чтобы иметь верную, творческую и устойчивую социальную, отнюдь не социалистическую, идею, т. е. план ведения государственных дел в неуклонном направлении свободной духовности, справедливости и хозяйственной продуктивности. Государь, не имеющий творческой социальной идеи, будет править от случая к случаю, от наущения к наущению, а, может быть, и по отжившей и государственно-вредной традиции, а, может быть, от каприза к капризу. А между тем он призван к своего рода социальному ясновидению: его прозорливость и дальнозоркость должны верно видеть, что именно (и именно у его народа) может развязать творческие силы, подвигнуть его к хозяйственному и культурному расцвету и пробудить в нем волю к справедливости. Для этого Государь призван стоять над всеми сословиями, классами и над всякими партиями: он должен быть свободен от заговорщиков, его выдвинувших, от легионов, его провозглашающих, от банкиров, его финансирующих, и от «мировой закулисы», пытающейся связать его государственную волю. Так, Императрица Елизавета Петровна и Императрица Екатерина Алексеевна не были свободны от своих заговорщиков и от ведомого ими сословия, и поэтому не имели всенародной социальной идеи. К ней пытался пробиться Петр iii и не сумел, и не успел. О ней мечтал Павел i, но убийцы его опасались этой идеи, и история не дала ему времени. Настоящие поиски ее жили в душе Александра i; он начал с них, но войны и заговоры слишком обременили его царствование. Подготовительные работы были начаты при Николае i (освобождение трона от давления дворянства как реакционного, так и революционного; творческий замысел отмены крепостного права властью Государя – у Жуковского, Пушкина и Гоголя; кодификация Сперанского; подготовительные комитеты 1826, 1835, 1839, 1840, 1848 и 1849 годов) и осуществлены Императором Александром ii, которому за них отомстило подлым убийством революционное мещанство. Драгоценное время было затем упущено до 1906 года, когда революционные посягательства всенародной черни побудили, наконец, Императора Николая ii принять социальную идею П.А. Столыпина…
Воплощенным носителем социальной идеи был Петр Великий. Из истории других стран мы могли бы указать, напр., на социальные замыслы и меры Октавиана Августа, императора Адриана, Генриха IV Бурбона, консолидатора французской революции Наполеона Бонапарта («Code Napoleon») и многих других Государей (начиная с древних, социально мыслящих царей Греции и Рима).
Невозможно исчислить здесь все обязанности, несомые государем, и описать все их бремя. Но нам достаточно сказанного и пора обратиться к основным выводам, вытекающим из верного понимания престола.
После всего нами здесь сказанного и установленного трудно представить себе человека, у которого хватило бы невежества или политической наивности для того, чтобы разглагольствовать о «привилегированности», или тем более о «безответственной привилегированности» Государя. Настаивать на этом могли бы только люди, изнемогающие от честолюбия, зависти и жажды равенства, или просто тупые от природы: они будут, по слову Козьмы Пруткова, рассуждать о том, о чем их понятия им это не дозволяют и суждения их будут совершенно неосновательны и глупы.
Граждан много, а Государь один. И от каждого из граждан идет к Государю нить правовой подчиненности; и эта нить обязывает и связывает Государя. Государь один в стране и от него идет к каждому гражданину нить власти; и эта власть связывает и обязывает Государя. И так, во всем и всегда, он связан чужой подчиненностью и своею властью, даже и тогда, когда в данный момент и в отношении к данному гражданину ни власть, ни подчиненность ни в чем определенном, по-видимому, не выражаются.
Об этой связи своей с каждым гражданином в отдельности Государи прекрасно знают; они пользуются ею всегда и повсюду в ту меру, в какую им это нужно, – и тогда, когда выходят к бунтовщикам (холерный бунт, декабристы), и тогда, когда надписью на документе решают участь провинившегося (резолюция Александра III об освобождении «этой дуры Цебриковой»), и тогда, когда подобно Императору Николаю II, проезжая мимо, отдают честь не кланяющемуся человеку в студенческой форме (Арцыбашев). Нить Государя, связующая его с подданным, не порывается и в отсутствие его (портреты, молитвы о Государе, «Зерцало», Гимн, поголовное отдание чести в войсках, дворцы, почтовые марки, царские ложи в театрах, формы свиты, оклики экипажей, и многое другое, рассеянное по всей жизни монархической страны). Дело не обстоит так, что человек, всю жизнь не видавший своего Государя непосредственно, прожил «в отрыве» от него. В пространстве встреча двух людей может быть и не осуществилась, но нити правосознания имеют нематериальную природу и живут незримо и неосязаемо: они не прекращаются от того, что остаются без настоящего жизненного напряжения и не теряют своего бытия оттого, что о них не думают. Ведь солнце светит и из-за облаков, и есть немало людей, которые трудно переносят лучи солнца без всяких покровов. И тем не менее солнце, с которым народное сознание так охотно сравнивает Государя, светит и через облака; оно сохраняет в своей власти и ночную спящую природу.
Поэтому надо признать, что в служении Государю нет «перерывов»: в каждую минуту своей жизни он несет все бремя своего служения и своей ответственности. С раннего детства он должен принять всю «нагрузку» своих подготовительных работ, занятий и изучении, независимо от того, что его, может быть, привлекают совсем другие предметы. С раннего детства воспитатели будут вырабатывать в нем ту всезаинтересованную наблюдательность, ту особую милостивую любезность, тот находчивый такт, которые необходимы ему в соответствии с его призванием. Он представляет собою начало национального единения, синтеза, органического центра, в котором все должно сходиться и примиренно сочетаться. Поэтому ему необходим особый диапазон видения, особый горизонт далекого расстояния, и особое искусство интенсивного сращения, которое нуждается в живой активности и неутомимой проницательности. Без этой проницательности он не будет узнавать и выделять лучших людей: его окружат люди вкрадчивые, люди льстивые, люди «забавники» и «анекдотчики», опытные симулянты, порочные актеры, карьеристы.
Звание Государя, его обязанности и служение требуют от него, далее, памяти, но не механической, а органической, а также творческого воображения, в тишине выращивающего новые «плоды», новые планы и преобразования. Понятно, что это дело посягает на всю его личную жизнь, вовлекая ее в себя целиком.
Поэтому Государю естественно и необходимо приучить себя к тому, что просто «личной» жизни, «частной» жизни, как таковой, которая «никого, кроме него, не касается», у него – нет и не будет. Можно было сказать, что Государи проводят свою жизнь, как бы в большом стеклянном помещении, стены, пол и потолок которого состоят из огромных увеличительных стекол, так что весь народ все время смотрит в эти стекла, видит все, – и излишнее, и ненужнее, и нередко наоборот, не видит самого главного; и всегда остается готов к всевозможным пересудам и кривотолкам. Личная жизнь Государя есть во всем и всегда достояние его народа: ее нельзя выделить из этого великого исторического потока, невозможно объявить ее «безразличной» во всенародном масштабе. Сказать, «что до этого никому нет дела», значит высказать неверное и совершить целый ряд ошибок в жизни.
Тот бесчеловечный разврат, которому предавался на Капри кесарь Тиверий, был, конечно, проявлением его «личной жизни», но в то же время он составлял центральное гноище всенародного римского существования. Личный уклад характера голландско-английского короля Георга III навеки вписан в историю английского народа. Милостивые Царь Алексей Михайлович строил милосердие своего народа; Петр Великий творил своею храбростью, волею и предвидением русскую национальную стратегию; личная жизнь Императрицы Екатерины II Алексеевны органически-политически отражалась на жизни и судьбе ее народа. Личная жизнь праведника Марка Аврелия разливала вокруг себя чистоту и духовное благоухание.
И так – везде, всегда и. во всем. А это означает, что духовная и политическая ответственность Государя всеобъемлюща и непрерывна. Все, касающееся Государя лично и его семьи, все есть достояние его народа, все входит в ореол его государственного облика, или, наоборот, в затемнение и искажение его обличия. Низкие уличные компании роняли императора Нерона. Византия знала гнусных временщиков, одно появление коих у трона уже губило престол. Монарх есть вечный центр всенародного внимания; на тысячах незаметных путей каждое слово его, каждое деяние его передается во все стороны, как любопытная или даже драгоценная новость, как нечто подлежащее обсуждению, а, может быть, и подражанию, как своего рода событие, дня или образец. И таким образом, вся честная и личная жизнь Государя остается органически включенной в его публичное служение.
Чтобы удостовериться в этом, достаточно только дать себе хотя бы приблизительный отчет в том, какое количество духовных, политических, дипломатических и иных бестактностей каждому Государю приходится выслушивать и отражать и, отражая, обезвреживать… Какая находчивость ему необходима, какая ширина воззрений, какая снисходительность и благородная доброта!.. А между тем каждый неосторожный ответ рискует породить вредные толки и пересуды.
Так, например, на съезде русских зарубежных писателей в Белграде Зинаида Гиппиус сочла приличным, сидя за ужином рядом с рыцарственным Королем Югославии Александром I и кокетливо поигрывая своим пресловутым лорнетом, задать ему вопрос: «а скажите, Король, Вы в самом деле стоите за монархию?». Сколько раз представители итальянской аристократии являлись в эпоху Муссолини к королю Италии Виктору-Эммануилу изливать свои антифашистские чувства и никак не хотели понять, почему он выслушивал их молча и только в конце аудиенции давал понять, что наговорено «troppo molto»… А, ведь, есть и неосторожные ответы, которые могут прямо погубить Государя…
С другой стороны, какие обширные возможности открывают перед Государем его сердечная чуткость и творческий такт в непосредственной жизни, особенно в силу присущей придворным подражательности. Простого внимания и сочувствия Государя бывает достаточно, чтобы выручить и поставить на ноги порядочного человека… Государь, как благотворитель, как покровитель литературы и искусства, как утешитель страдающих, как источник справедливости и заслуженных наград имеет перед собою необозримое поле для добрых дел. И его благородное сердце не может не обретать в этом тихих радостей.
Ввиду всего этого надо признать, что Государь, усвоивший свое призвание и всю полноту своей ответственности, начинает чувствовать себя пленником, а нередко и мучеником своего престола. Он всю жизнь призван жить не по своему вкусу, желанию и выбору, а по зову трона, то подготовляя себя к будущему, то проницая данные обстоятельства и предстоящих людей, то жертвуя всем, главным и любимым, то заставляя себя превозмогать во имя своего народа сущую муку жизни, от которой ему нельзя отказаться.
Имея это в виду, нетрудно понять, что у Государя, стоящего перед престолом, отдающего себе полный и ясный отчет в своей ответственности и не чующего в себе призвания к власти, могут быть часы, и дни и годы, когда он будет мечтать о неприятии трона, об освобождении своей личности и своей частной жизни от этого плена и мученичества; в особенности, если ожидающий его трон окружен дурными, низкими и развратными людьми. В этой связи нельзя не вспомнить замечательного и глубокого прочувствованного письма Великого Князя Александра Павловича, которое он написал 10-го мая 1796 года своему другу Виктору Павловичу Кочубею.
«Да, милый друг, повторю снова: мое положение меня вовсе не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего Характера, которому нравятся исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах» медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями; а между тем, они занимают здесь высшие места, как напр., 3…, П…, Б… оба С…, М… и множество других, которых не стоит даже называть, и которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед тем, кого боятся. Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом… Знаю, что вы осудите меня, но не могу поступить иначе, потому что покой совести ставлю первым для себя законом, а могла ли бы она оставаться спокойною, если бы я взялся за дело не по моим силам?»…
Кто раз вчувствуется и вдумается в Государево дело и призвание, тот убедится в жертвенности его служения. Дело обстоит совсем не так, что его ждет участь, исполненная развлечений, наслаждений и всяческих самоугождений, как воображают иные легкомысленные авантюристы, честолюбцы и завистники. Должно прямо признать, что чем ближе сам претендент на престол к такому воззрению, тем менее он разумеет свое призвание, тем менее он вообще способен стать Государем, тем более он исказит свое служение и навредит своему народу. Напротив, Государь должен быть готов пожертвовать всеми своими силами, своим досугом, своими пристрастиями, своим личным счастьем (в любви и браке), своим здоровьем и своей жизнью. Великий прообраз этого дан в истории всеми воистину великими монархами, особенно же Петром Первым. Государь, вступая на престол, становится не просто властелином, но пленником и мучеником своей власти. Так разумел это дело и Император Николай Павлович, отвечая своей матери Императрице Марии Федоровне при приятии престола от Константина Павловича: «Это еще вопрос, которую из двух жертв в этом случае должно считать выше – со стороны ли отказывающегося или со стороны принимающего»… – Достаточно помыслить о том, сколь великое число монархов пало от руки убийц, чтобы погасить раз навсегда завистливые разговоры о привилегиях Государя и его звании и увидеть все это по-новому, из глубины и в верном величии.
Материал создан: 18.07.2015
