При вхождении в состав Российской империи различные иноэтнические сообщества нередко возлагали надежды не только на охрану интересов «прочным государственным порядком», но и на «религиозную свободу». Проводившаяся политика на ее окраинах в отношении иных конфессий отличалась от зарубежных практик. Делясь впечатлениями после поездок за границу, в ходе которых произошло в том числе знакомство с обустройством европейских стран и колоний, крымско-татарский просветитель И. Гаспринский отметил: «Русские мусульмане по законам нашего отечества пользуются равными правами с коренными русскими и даже в некоторых случаях, во уважение их общественного и религиозного быта, имеют кое-какие преимущества и льготы».
Мусульманство наряду с другими конфессиями имело равноправный статус и на Северном Кавказе, а исповедовавшее его население признавалось официально верноподданным3 или субъектом «единого отечества». В своде законов Российской империи содержалось специальное разъяснение: «все, присягая царю на верность подданства на кресте и Евангелии или по своей вере и закону, становятся русскими подданными, независимо от национальности и вероисповедания». Принцип религиозной свободы, таким образом, охранялся государством и предполагал неукоснительное соблюдение.
По российским законам запрещению подвергалось «порицание других церквей», тогда как представители католического духовенства и в XIX в. продолжали придерживаться принципа «чья власть, того и вера». В статье 62 главы 7 «О вере» свода законов Российской империи констатировалось: «Первенствующая и господствующая… вера есть Христианская Православная Кафолическая Восточного исповедания». Вместе с тем статья 67 дополняла данную правовую норму важным уточнением: «Свобода веры присвояется не токмо Христианам инославных исповеданий, но и Евреям, Магометанам и Язычникам: да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языки по закону и вероисповеданию праотцев своих, благословляя царствование Российских Монархов и моля Творца вселенной о умножении благоденствия и укрепления силы Империи».
Некоторые исследователи полагают, что принцип веротерпимости в российской политике утвердился после указа Екатерины II 1773 г., передавшего общее заведование различными конфессиями светской, а не религиозной власти и оградившего тем самым «иноверные исповедания» от какого-либо влияния православной церкви. Однако наличие такого подхода в обустройстве государства прослеживается и на более ранних этапах. Когда в 1584 г., например, в Стамбул (Константинополь) был отправлен из Москвы посланник Благов для извещения султана о вступлении на престол царя Федора Ивановича, ему было поручено вместе с тем «убедить турецких пашей» в безосновательности «жалобы Оттоманской Порты на притеснения магометан в России» и разъяснить, что их вера «на русской территории нигде не притесняется». Прибывшие специальные эмиссары из этой страны убедились в полной правдивости представленной на этот счет информации9.
Объяснение отсутствию в России «озлобления против ислама» видели в существовавшем в империи Чингисхана цивилизационном компромиссе. Вследствие этого православное население «не испытывало никаких религиозных притеснений». Ограничившись политическим господством над Русью, монголы «ее церкви не только предоставляли полную свободу и независимость, но и оказывали особое покровительство». Такое отношение к другим исповеданиям во времена их евразийского владычества имело весьма широкое применение. Сосуществование государственной религии (конфуцианства) с другими конфессиями, среди которых достаточно многочисленной была исламская, установилось и в Китае, также являвшемся когда-то частью империи Чингисхана. Южные славяне в пределах Оттоманской Порты, как христиане, напротив, подвергались религиозным притеснениям.
Несмотря на это, они с пониманием относились к тому, что в России отношение к исламу основывалось на принципе веротерпимости. Выдерживался он и при установлении единства с Кавказом. Когда после одной из проигранных битв в годы русско-персидской войны (1826– 1828) предводитель персов Гассан-хан в бессильной злобе хотел предать огню знаменитый Эчмиадзинский монастырь, один из старейших беков бросил горький упрек ему: «Сардарь, русские два раза были в Эриванском ханстве, два раза терпели поражение, но, уходя назад, никогда не оскорбляли магометанской святыни». Принцип веротерпимости являлся определяющим также при формировании политики по ходу Кавказской войны. Уважительное отношение к исламу не менялось несмотря на то, что в отдельные ее периоды религиозное противостояние достигало крайнего предела и сопровождалось ростом фанатичности масс.
Вследствие этого этнодемографическая составляющая «священной войны» («газавата») против России в региональном масштабе обретала тенденцию к расширению. Профессор Тельавивского университета М. Гаммер политику России на Кавказе называет неоднократно «антиисламской», заявляя, что она «грозила кавказским народам потерей своей самобытности», предполагала отмену шариата и т.д., и не сопоставляет с этими заключениями имеющиеся в его распоряжении сведения, проясняющие подлинное отношение к мусульманской религии. Факты и оценочные суждения в его систематизации остаются в разных плоскостях, нередко противореча друг другу. В одном из обобщений, в частности, говорится: «Даже в ходе ожесточенных сражений мечети оберегались русскими войсками». И это действительно имеет подтвержденность.
Когда после одной из проигранных битв, например, в период русскоперсидской войны предводитель персов Гассан-хан в бессильной злобе хотел предать огню знаменитый Эчмиадзинский монастырь, один из старейших беков упрекнул его: «Сардарь, русские два раза были в Эриванском ханстве, два раза терпели поражение, но, уходя назад, никогда не оскорбляли магометанской святыни». Об отношении к исламу в период утверждения «русского владычества» на Кавказе сохранилось и такое упоминание: «Герменчук, самый большой чеченский аул, имевший три мечети, из которых лучшая была построена на деньги, пожалованные Ермоловым».
В мусульманском мире, находившемся в зависимости от европейских стран или Турции, в свое время также было известно, что «русские не доказывают своего религиозного превосходства». В восточных ареалах Российской империи, в частности, в Средней Азии, проповедь православия не допускалась и все попытки обращения в эту веру, предпринимавшиеся «туземным населением», в среде которого ислам недостаточно глубоко укоренился, отвергались. Наблюдавшие деятельность русской администрации в только что присоединенных районах Средней Азии во второй половине XIX в., замечая отличия от деятельности европейцев в зависимых странах Востока, констатировали: «Русские покушались строить мечети, поставлять мулл и проч.»21 Такая практика наблюдалась и на Северном Кавказе.
Подходы, направленные на укрепление вероучений, применялись и в отношении других религий. Поддерживалось все наиболее прогрессивное и связанное с традициями. При вхождении в состав России буряты, например, преимущественно были шаманистами, но покровительство, оказанное русской властью более культурным ламам, способствовало в значительной степени укреплению их учения у соплеменников. Представляемая ими религия получила более широкое распространение. Ее позиции существенно укрепились.
Противопоставляя в делах веры политику Шамиля, М. Гаммер заявляет, что тот «никогда не навязывал обращения в ислам». Затем он отображает реальность, опровергающую данное утверждение. Сообщается, к слову, об убежденности имама, что «обращать в истинную веру» необходимо 1WЅ_к'Ѓч_Дтолько «посредством силы». Оказывается на самом деле отношение Шамиля к иным религиям и их приверженцам «строго определялось канонами шариата», а «в Дагестане и Чечне» происходило все же его «насильственное введение». Более того известно, что для этих целей предпринимались усилия с его стороны искоренить все связанное с прошлым, в том числе даже эпические упоминания о старине, мифы, легенды, составлявшие уникальное духовное достояние каждого народа. Создавая объемный труд, М. Гаммер судя по всему особо не беспокоился о его соответствии критериям научности, не допускающим взаимоисключающие доказательства.
Поиск противовесов религиозному фанатизму подсказывал по ходу Кавказской войны формировавшим российскую политику в крае администраторам необходимость ставки на традиционализм и унаследованные от предшествующих этапов развития стереотипы функционирования «туземных обществ». Эта мера, как предполагалось, должна была создать некий барьер на использование ислама во враждебных для России целях, но она не была направлена против самой религии. При этом вырабатывались взвешенные и весьма осторожные подходы, так как цивилизационные приоритеты в ходе противостояния на Северном Кавказе имели огромное значение. Конфессиональные противоречия продолжали сказываться и впоследствии.
Повышенная же склонность к религиозному фанатизму во второй половине XIX в. отмечалась именно в районах, входивших когда-то в имамат Шамиля и служивших главным плацдармом войны, источником ресурсов, прежде всего людских, для ее ведения. В этом отношении особенно выделялся ряд чеченских обществ в нагорной полосе. Степень исламизации населения здесь оказалась более высокой, чем в равнинных ареалах. Кабардинцы, как и другие мусульманские народы, придерживавшиеся российской ориентации, к возбуждавшей фанатизм религиозной агитации были невосприимчивы. При закреплении северокавказской окраины в составе России существовала потребность учета этих особенностей. В проводившейся политике это так или иначе находило отображение.
Однако на ситуацию влияние оказывали и не зависевшие от нее обстоятельства. Вероятность религиозных столкновений обусловливалась не только идеологическими противоречиями двух конфессий, христианской и мусульманской, носившими в прошлом, до вхождения в состав России, непримиримый характер, но и доктринальными разногласиями в самом исламе. В среде мусульманского населения на Кавказе они появились вследствие влияний, исходивших из Ирана, где был распространен шиизм, и Османской империи, в пределах которой утвердился суннизм. В северных частях края получила преобладание последняя разновидность ислама. Данное соотношение, как показывал опыт зарубежных мусульманских стран, не уменьшало опасность силового разрешения споров между шиитами и суннитами, обвинявшими друг друга в приверженности «неистинному исламу», отклоняющемуся от первозданной канонической сути. Шииты были убеждены, что именно их версия веры соответствует «древним установлениям», берущим истоки якобы от самого пророка Мухаммеда. Сунниты, напротив, только себя признавали последователями «истинной религии» и обвиняли своих оппонентов в «нетерпимости и экстремизме». Шииты, в свою очередь, считали неприемлемой практику учета «единодушного мнения общины» при принятии тех или иных решений религиозного свойства и отдавали приоритет духовному вождю (имаму), доказывая, что его предназначение имеет божественное происхождение, чем объясняется, по их утверждениям, «непогрешимая мудрость» высшей религиозной власти.
Вследствие этих разногласий в исламе существовала потенциальная опасность регионального конфликта. При посещении Кавказа в 1858–1859 гг. французский писатель А. Дюма зафиксировал по рассказам сопровождавших его представителей русской администрации существовавшую в крае реальность, что из-за «религиозного различия» исповедующие шиизм и суннизм «ненавидят друг друга так же искренне и глубоко, как в XVI столетии католики и гугеноты». Несмотря на происходившие подвижки в идеологической сфере, как показывали различные события, этот антагонизм сохранялся.
В свою очередь у суннитов на Северном Кавказе сложилось разделение по принадлежности к направлениям ханифитского и шафиитского толков (мазхабов). Приверженность к первому установилась у абазин, адыгов, черкесов, кабардинцев, карачаевцев, балкарцев, ногайцев, туркмен и части осетин, ко второму – у значительной части населения Дагестанской области (за исключением мест расселения азербайджанцев, лезгин, цахуров и части татов). Православие соответственно распространение имело в среде русских (восточных славян), а также у осетин, моздокских кабардинцев и др. В составе казачества сохранилась также прослойка старообрядцев. В пределах Северного Кавказа существовали вместе с тем общины сектантов, католиков, иудаистов и др.
Продвижение же в ареалы с мусульманским населением происходило при помощи самого ислама. Отсутствие в России «притеснений по религиозным мотивам» отмечают, делясь воспоминаниями своих предков, и потомки мухаджиров (этнических иммигрантов с Северного Кавказа второй половины XIX в.) в Турции. Напротив, по их заверениям, именно в этой стране переселенцы столкнулись с запретами на использование родного языка и культуры, не говоря уже о возможности их творческого развития. Обучение детей и отправление религиозных обрядов разрешалось только на официальном языке Османской империи. Для этой цели во все мечети, связанные с местами расселения выходцев с Кавказа, направлялись представители «турецкой национальности».
При проведении российской политики на окраинах с мусульманским населением осуществлялись иные подходы, в которых учитывалась этническая и религиозная специфика. В открывавшихся на Северном Кавказе в аулах казенных школах право на преподавание основ ислама предоставлялось представителям от самого населения, получавшим духовный сан, так же как и отправление обрядов в мечетях. Примечательно, что данный тип образовательных учреждений опирался на государственную поддержку и являлся соответственно объектом правительственного контроля.
Уважительное отношение выдерживалось в Российской империи и к мусульманской традиции, предписывавшей каждому верующему хотя бы раз в жизни совершить паломничество («хадж») в Мекку «для поклонения гробу пророка Магомета». Для желающих посетить в соответствии с религиозными установлениями мусульманские святыни препятствий не существовало. Паломникам в отдельных случаях выделялась от казны помощь, что указывает на наличие официальной поддержки явления «хаджа». Имелись в «Русском обществе пароходства» и специально оборудованные «паломнические» пароходы «для удобства господ хаджи».
На этих судах существовали «все необходимые помещения и приспособления соответственно их обычаям… устраивались места для молений» и три раза в день бесплатно отпускалась «горячая вода для чая», а заболевшим в пути оказывались также бесплатно врачебные услуги и отпускались лекарства. Разрешено было совершить паломничество вскоре после наступления мира на Кавказе и имаму Шамилю. Запрета на «хадж» не появилось в России даже с наступлением периода революционной нестабильности. Только в 1906–1907 гг. из Севастополя отошли четыре паломнических парохода в Геджас, откуда начинался один из сухопутных маршрутов к исламским святыням на территории Османской империи, и обратно.
Отправление таких пароходов происходило кроме того из Одессы и других южных портов. Не прерывался «хадж» и тогда, когда при помощи турецкой агентуры, «богомольцев, возвращавшихся из Мекки», предпринимались представлявшие опасность попытки активизировать во враждебных целях исламский фактор в пределах Российской империи. Они отслеживались Министерством внутренних дел, но запрет на паломничество мусульман в святые места так и не устанавливался.
В России поддерживался в проводимой политике во второй половине XIX – начале XX в. и курс на «исламское просвещение». После вхождения в ее состав тех или иных мусульманских народов поощрялось открытие у них новых средних и высших духовных школ (мектебе и медресе). В Туркестанском крае они существовали почти в каждом кишлаке. На Кавказе их насчитывалось до 2 тыс.41 По количеству открывшихся учебных заведений, где велось преподавание ислама, Россия тогда, пожалуй, не уступала зарубежным мусульманским странам. Эти учебные заведения в крае существенно преобладали над «министерскими школами», открывавшимися официально. Соотношение это стало меняться лишь с конца XIX в., но в прежней пропорции сохранилось до 1917 г.
На северокавказской окраине в тот период при мечетях действовало более 2 тыс. мектебе и медресе. Распределялись они как и молельные учреждения неравномерно: 45% приходилось на восточную часть и только , 1% – на западную. Мектебе являлись школами низшего типа, по законам Российской империи для их открытия не требовалось официального разрешения ни краевой, ни верховной власти. Оно зависело только от наличия учащихся и тех, кто изъявлял готовность вести преподавание. Поэтому мектебе имелись во многих аулах. Медресе же являлись учебными заведениями более высокого уровня и существовали лишь в наиболее крупных населенных пунктах. Утверждение о том, что «имперская администрация не поддерживала инициативы мусульман» в намерении создавать при мечетях школы4, не соответствует действительности.
Преподавание в мектебе и медресе зачастую вели посланцы из мусульманских стран зарубежного Востока, преимущественно из Турции, насаждавшие «чуждые понятия»4, что способствовало, безусловно, повышению предрасположенности к сепаратизму. На эти учебные заведения опиралась чаще всего и иностранная агентура, проникавшая на северокавказскую окраину для проведения агитации за отторжение ее от России. Отношение к ним среди мусульманского населения постепенно менялось, изза чего количество их постоянно сокращалось. Они функционировали вне правительственного надзора и финансовой государственной поддержки не получали. Церковно-приходские школы, напротив, субсидировались казной. Если же они находились в станицах, то на их содержание дополнительно отчислялись и денежные пособия из войскового капитала. Для развития грамотности среди казаков помимо церковно-приходских школ существовали и станичные училища.
Но запрета на открытие и образовательную деятельность мектебе и медресе не существовало. Исламское просвещение в России предназначалось не только для подданных мусульман. Богословская литература, в частности Коран, переводилась и на русский язык. Поощрялось строительство новых мечетей, количество которых до появления кризисной ситуации в империи также неуклонно возрастало. Так, в аулах Екатеринодарского и Майкопского отделов Кубанской области в 1894 г. их было 10, а к 1917 г., – насчитывалось уже более . В проводившейся политике на Кавказе, так же как и на других окраинах с мусульманским населением, эта линия выдерживалась весьма последовательно.
Строительство мечетей с минаретами не встречало препятствий даже в самых отдаленных местах Российской империи, где появлялись общины верующих. Производилось оно, например, ссыльными поселенцами на острове Сахалин. Для строительства мечетей здесь в соответствии с установившейся практикой по всей стране использовались собираемые средства и пожертвования. Но так возводились молельные учреждения и во всех остальных отечественных конфессиях. Исповедовавшие православие исключений не имели. Инициатива в возведении мечетей на острове Сахалин в ряде случаев принадлежала тем, кто ранее выполнял функции священнослужителей.
В г. Александровске, к слову, строительство осуществлял «на свой счет» мулла, выходец из Дагестанской области. В других населенных пунктах привлекались вместе с тем средства верующих. Из своей среды общины различных исповеданий выбирали и духовных наставников. Отбывавшие ссылку мусульмане имели возможность выдвигать по своему усмотрению мулл. Администрация в эти решения не вмешивалась. Различие с обычной общеимперской практикой заключалось лишь в том, что представители низшего мусульманского духовенства не получали официального статуса. Строительство мечетей, равно как и выборы низшей категории мусульманского духовенства, и на Северном Кавказе опирались на инициативы самого мусульманского населения.
Связанные с этим «приговоры горских обществ» при соблюдении норм не встречали препятствий. Подтверждением этому служит, в частности, намерение тулатовцев возвести мечеть в 1907 г. «в честь государя императора… в память благополучного избавления от покушения на его жизнь». Такие инициативы замечались и вызывали незамедлительный отклик монарха. На телеграмме, присланной по этому поводу начальником Терской области, он наложил резолюцию со словами искренней благодарности. Возводились мечети на мусульманских окраинах России и в честь 300-летнего юбилея «царствующего дома Романовых», широко отмечавшегося по всей империи в 1913 г.59
Укрепление же начал мусульманского вероучения во второй половине XIX – начале XX в. является показателем наметившегося «исламского ренессанса» на ее территории. Этого не смогли достигнуть за предшествующий период в мусульманских регионах России заинтересованные сопредельные страны. Вследствие проводившейся политики на восточных окраинах, в том числе и на Северном Кавказе, исламизация населения возрастала. Причем это происходило в среде даже тех народов, которые до вхождения в состав России были подвержены этому процессу весьма поверхностно. Показателями «исламского ренессанса» на территории Российской империи в тот промежуток времени являются открытие мечетей, функционирование религиозного обучения, сохранившееся каноническое общение с единоверцами за рубежом.
Укреплению мусульманства на окраинах отечественного Востока способствовало и наличие легитимности. Эти показатели «исламского ренессанса» типичны для любого периода. Укрепление начал вероучения предпринималось русскими властями прежде всего «для поднятия нравственности и гражданственности» на восточных окраинах. Двойственное цивилизационное тяготение, имевшее ярко выраженный восточный вектор, в начале XX в., как показывает предпринятый анализ, на Северном Кавказе сохранялось.
Проводившиеся на северокавказской окраине преобразования в духовной сфере укрепляли, как видно, авторитет самой религии в жизни иноэтнических сообществ, способствуя исламизации населения. Это происходило в среде даже тех народов, которые до вхождения в состав России были подвержены этому процессу поверхностно. Мусульманство вследствие этого укрепило свои позиции, обретало конструктивный для формирования целостности российской государственности потенциал. Оно перестало играть враждебную роль, превратившись и на северокавказской окраине в элемент общероссийской консолидации.
Материал создан: 07.12.2015
