В эпохи крупных общественных перемен многие острейшие проблемы времени часто кажутся очевидным следствием отхода от заветов предков, разрушения векового, раз навсегда установленного порядка. В полном соответствии с таким взглядом и путь к решению этих проблем видится очень простым: возврат к прошлому, когда таких проблем не было. Эта всем хорошо знакомая из истории ситуация нередко воспроизводится и сейчас, при анализе нынешних демографических трудностей.
Часть исследователей, не говоря уже о политиках, журналистах, а тем более «человеке с улицы», отказываются видеть сложный, противоречивый характер происходящих сдвигов. Они не хотят или не могут осознать, что вековые устои потому и рухнули, что уже исчерпали свой ресурс, что со старым берегом нужно было расстаться, ибо на нем уже нельзя было жить. Их аргументация, обычно односторонняя, не содержит признания положительного вклада демографической модернизации — за исключением снижения смертности, которое, собственно, и делает изменения неизбежными; но это лишь делает их позицию особенно уязвимой.
Она направлена на изобличение всех спорных результатов модернизации, которых и в самом деле немало, но которые критики модернизации, возможно, еще и преувеличивают. Соответственно, будущее рождаемости они связывают с контрмодернизацией — с восстановлением, по крайней мере, частичным, прежних семейных нравов, реабилитацией «материнского призвания женщины», осуждением всех новых социальных практик, связанных с расширением свободы индивидуального выбора, в частности сексуального, матримониального и репродуктивного и т.п.
Главные сомнения вызывает, однако, не столько такая критика — она во многом даже полезна, ибо противостоит другой односторонности — идеализации «прекрасного нового мира» и нежеланию видеть его оборотные стороны. Сомнения касаются прежде всего контрмодернизационных программ, в которых обычно проступают отчетливые черты утопии. Таких утопических программ немало в России, но и в этом отношении она не представляет собой никакого исключения. При всей остроте проблемы «вымирания» для России, ее едва ли можно признать специфически российской. Она более чем актуальна для всех постпереходных стран — от Америки до Японии.
Соответственно во всех этих странах нарастает тревога, появляется спрос на объяснения, прогнозы и спасительные советы и, как и в России, истинным спасением многим кажется отказ от настоящего во имя прошлого. Примером такого подхода к анализу постпереходной демографической реальности могут служить взгляды американского политика П.Дж. Бьюкенена, изложенные им в книге «Смерть Запада» с характерным подзаголовком «Чем вымирание населения и усиление иммиграции угрожают нашей стране и цивилизации» (Бьюкенен 2003).
Как известно, демографическое положение США несколько лучше, чем положение России, европейских стран или Японии, в частности рождаемость американских женщин существенно выше, а приток мигрантов — значительней и устойчивей. Население США быстро растет. Однако демографическая ситуация и в США далеко не идеальна, при относительно более благоприятных количественных показателях, они переживают те же качественные перемены в семейном и демографическом поведении людей, что и европейские страны. Поэтому обеспокоенность Бьюкенена вполне обоснована, тем более что, хотя в центре его размышлений стоит его собственная страна, он озабочен судьбами всего «Запада». О чем же говорит нам его анализ?
«Запад умирает. Народы Запада перестали воспроизводить себя, население западных стран стремительно сокращается. С самой Черной Смерти, выкосившей треть Европы в четырнадцатом столетии, мы не сталкивались с опасностью серьезнее. Нынешний кризис грозит уничтожить западную цивилизацию… Католики, протестанты, православные — все они участвуют в грандиозной похоронной процессии западной цивилизации» (Там же, 22).
Казалось бы, поставив столь серьезный диагноз, следует столь же серьезно задуматься и о причинах болезни и хоть как-то воспользоваться плодами демографической науки, которая уже не менее ста лет бьется над загадкой трансформации семьи и снижения рождаемости. Не исключено, что ее достижения за это время не столь уж велики, но теория демографического перехода, разработанная американскими и европейскими исследователями, позволяет понять, что речь идет о достаточно жестко детерминированном объективном историческом процессе, которым очень сложно, а может быть и невозможно, управлять.
Видимо, именно это и не устраивает Бьюкенена политика, который дважды пытался баллотироваться в президенты США. Сколь серьезной ни была бы затронутая им проблема (а она безусловно серьезна), найти отклик у массовой аудитории для политического деятеля почти всегда важнее любого другого результата. Поэтому его объяснения должны быть намного понятнее этой аудитории, чем заумные рассуждения демографов. На то есть хорошо отработанные приемы, и они примерно одинаковы и в Америке и в России.
Российского читателя не удивишь сообщениями о том, что причины падения рождаемости в России находятся где угодно, только не в ней самой.
Накануне распада СССР «патриоты» настойчиво указывали на «специфически советскую причину вымирания славян — многолетнюю политику перекачки средств и ресурсов из европейских регионов страны на Юг... Никаких сил русского народа, даже если он снимет с себя последнюю рубашку и во имя псевдоинтернационализма совсем откажется заводить собственных детей, не хватит на то, чтобы финансировать воспитание, образование и благополучие детей в республиках, рождаемость в которых близка к физиологической плодовитости» (Гливаковский 1990: 135).
«В 50–60-е годы политика явного (физического) геноцида славян сменилась тихим геноцидом… Были целенаправленно подорваны материальные, социальные, психологические основы развития славянских народов, за счет которых... происходило и происходит развитие Средней Азии, Закавказья и некоторых других регионов страны. Следствием этого явился резкий спад рождаемости у русских, украинцев и белорусов, которые являются сегодня вымирающими нациями... Доля мусульманских народов в составе населения СССР неуклонно возрастает, а доля русских, славян столь же неуклонно падает» (Артемов 1992: 140).
Но вот цель достигнута, Россия освободилась от бремени Средней Азии и Закавказья, доля мусульман в российском населении резко сократилась. И что же?
Не успев даже выдержать паузы, «патриоты» начинают обличать новый источник «геноцида», начисто забыв о старом. «Нынешнее правительство начало настоящее истребление нашего народа… Благодаря якобы „заботе демократов о народе“, …началась неестественная абсолютная убыль населения... Идет планомерное, целенаправленное истребление русского народа, планируемое из-за границы и осуществляемое теперешними властями» (Первышин 1992: 56).
«Сегодня… необъявленная война против России стала фактом общественного сознания. Все чаще в самых разных социальных средах можно услышать: „Все ясно. Нас решили уничтожить“, „идет зачистка территории“, „для обслуживания нефтяных скважин много народу не нужно“… Война с Россией ведется одновременно на многих фронтах. Тот фронт, о котором будем говорить мы, один из главных (если не самый главный)… Речь идет о системе снижения рождаемости, активно внедряющейся в России под вывеской „планирования семьи“» (Медведева, Шишова 1999).
«Демографическая война» против России оказалась даже более успешной, чем ожидали затеявшие ее зарубежные спецслужбы — «американцам такой успех и присниться не мог» (Там же). «Как обычно, в России революции осуществляются на иностранные деньги. Общий политический заказ… заключается прежде всего в вышибании традиционных представлений о семье и материнстве и в превращении России в гомосексуально-контрацептивный придаток Запада без мозгов, без сердца и без души» (Медведева, Шишова 1997).
Американцам бы только радоваться, но не тут-то было. Оказывается, что пока США добивались успеха в демографической войне против России, они сами пали жертвой международного заговора. «Горстка марксистов-ревизионистов сумела „исказить“ американскую культуру и содействовала началу деконструкции нашего общества» (Бьюкенен 2003: 128).
«Сексуальная революция пожирает наших детей. Статистика абортов, разводов, падения рождаемости, неполных семей, самоубийств среди подростков, криминализации школ, наркомании, педофилии, рукоприкладства в браке, тяжких преступлений, заболеваемости раком, внебрачного сожительства и падения образованности показывает, насколько глубок кризис в обществе, пораженном культурной революцией» (Там же, 334).
«Рассуждая о смерти Запада, мы должны рассматривать Франкфуртскую школу как главного обвиняемого в этом преступлении. Пропагандистские нападки на традиционную семью со временем привели к фактическому отмиранию этого общественного института. Традиционные семьи сегодня в США составляют не более четверти от общего числа проживающих вместе людей» (Там же, 126).
«Нынешние американцы и не подозревают, что эти идеи и теории были выпестованы в Веймарской Германии или в Италии Муссолини и что за ними скрывается стремление подорвать нашу культуру и уничтожить нашу цивилизацию» (Там же, 130–131).
Но коль скоро все дело в злонамеренном умысле, то его можно изобличить, покарать виновных и вернуться к незамутненным истокам народного здоровья, — и это справедливо в равной степени и для Америки и для России: «Лишь общественная контрреволюция или религиозное возрождение способны развернуть Запад в нужном направлении, прежде чем падение рождаемости достигнет критической отметки и опустит занавес в финале сыгранной Homo Occidentalis пьесы» (Там же, 75).
То же, видимо, требуется и для России, ибо она «призвана быть хранительницей и мирной распространительницей самого чистого христианского учения и образа жизни — Православия, стать духовным лидером мира, маяком, указующим путь к спасению всей нашей безбожной, бесчеловечной и бессмысленной цивилизации... Поэтому для нее важно не только сохранить, но и существенно увеличить численность своего населения...» (Антонов М. 1990: 21).
В практическом плане Западу «требуется срочно переломить ситуацию, иначе его одолеет третий мир, впятеро превосходящий своего соперника численностью сегодня — а к 2050 году уже вдесятеро!» (Бьюкенен 2003: 41–42). России же нужно, как минимум, «разработать концепцию новой государственной семейной политики по стимулированию рождаемости для обеспечения необходимого коэффициента замещения поколений — 2,2» (Медведева, Шишова 1997).
Впрочем, другим авторам, правда еще советского времени, эта цель кажется не достаточной: «При тех огромных территориях, которые нам надо вновь осваивать или вовлекать в хозяйственный оборот, при наших протяженных границах, которые… надо защищать, стабилизацию численности русского населения никак нельзя считать благом… Русскому народу, видимо, все же предстоит существенно увеличить свою численность, и демографическая политика России должна быть нацелена именно на это» (Антонов М. 1990: 18–19).
Трудно сказать, на что нацелена реальная демографическая политика России и есть ли такая политика, но официальная Концепция демографического развития Российской Федерации на период до 2015 года, утвержденная правительством в 2001 году, декларирует в качестве главной цели именно «стабилизацию численности населения и формирование предпосылок к последующему демографическому росту».
Какими же способами предлагается «переломить ситуацию» и двигаться к достижению подобных целей? В России все еще есть немало людей, которые полагают, что низкая рождаемость — это просто следствие бедности, и убеждены, что стоит наладить экономику, и сама собой повысится рождаемость. На Западе в это уже мало кто верит:
«Перемена в настроениях европейцев произошла в середине 1960-х годов, на пике послевоенного благополучия; именно тогда западные женщины стали отказываться от образа жизни своих матерей» (Бьюкенен 2003: 45).
«У богатых меньше детей, чем у бедных… Чем богаче становится страна, тем меньше в ней детей и тем скорее ее народ начинает вымирать» (Там же, 56).
Казалось бы, пора уже и России перестать верить в свою демографическую исключительность и оставить детскую наивность, уместную разве что в пору фантастических ожиданий ранней послереволюционной поры.
«Высокая рождаемость, — надеялись в те годы, — обычно характеризовавшая низкий материальный и культурный уровень населения, весьма вероятно теперь будет характеризовать материальное благополучие и культурный подъем. Ведь совершенно очевидно, что улучшение благосостояния крестьянства в колхозах, сеть построенных и предполагаемых к построению яслей, очагов и т.д., явится стимулом к увеличению рождаемости» (Курман 1930: 143).
«Совершенно очевидное» оказалось далеко не столь очевидным, и можно было бы извлечь из этого кое-какие уроки. Тем не менее, и сегодня в России многие уповают на «материальное благополучие» как на средство против низкой рождаемости. Типичный, хотя, конечно, далеко не единственный пример — интервью вице-премьера России, в котором говорилось, что «лучшим стимулом для рождения ребенка станет экономическая стабильность семьи, уверенность родителей в завтрашнем дне, возможность создать своим детям достойные условия жизни» (Стимул 2001).
Но все же эту российскую наивность уже нельзя считать всеобщей, в России есть и такие люди, которые понимают, что дело не в благосостоянии, а в чем-то другом, что здесь, как и на Западе, речь идет о глубоком изменении всего социокультурного фона, норм поведения, системы ценностей: «Число детей как выражение экзистенциальных желаний человека, прямо связанных с существованием нации, человечества может перемещаться вниз иерархии ценностей, заслоняться другими, более престижными приоритетами, такими как рациональность и свобода выбора, равноправие, справедливость и т.д. Это типичный пример игнорирования экзистенциального критерия, выдвижения каких-либо условий, кажущихся более важными, чем само существование» (Антонов А., Сорокин 2000: 34).
Конечно, в этих словах звучит уже более глубокая оценка ситуации, это все-таки не теория заговора и не вера в «прямую связь» демографии и экономики. Но и в данном случае говорится не о внутренних, неустранимых противоречиях объективного исторического процесса, а о поправимых ошибках, о коллективном заблуждении, которое можно развеять с помощью «правильной» политики. И в этом смысле российские борцы с депопуляцией мало отличаются от американских: «От воли людей зависит, чем закончится процесс разрушения системы ценностей и норм многодетной семьи, — пишут они. — Тут два пути — предоставить все самотеку девальвации семейности или же приступить к абсолютно новой политике государства — к исторически беспрецедентной просемейной политике укрепления семьи с несколькими детьми» (Там же, 127).
«Если американцы хотят сохранить свою цивилизацию, им нужно рожать как можно больше детей, — вторит им Бьюкенен. — Нет никакой гарантии, что правительственные инициативы побудят американок задуматься о судьбе нации; тем не менее, государственная политика должна быть переориентирована на заботу о детях и о семье как таковой» (Бьюкенен 2003: 318).
Гарантии нет, но политику проводить надо. А рекомендации по ее проведению неизменно связывают повышение рождаемости с реабилитацией прошлого, его семейной организации, прежнего положения женщины, морали, основанной на религиозной вере, а заодно и с отказом от «более престижных приоритетов, таких как рациональность и свобода выбора, равноправие, справедливость и т.д.».
Общий враг борцов с низкой рождаемостью — феминизм: «Активизация антиэкзистенциальных настроений и ценностных ориентаций, размах феминистического движения в мире на фоне сохранения всеобщего предрассудка об «угрозе перенаселенности» будет и далее сопровождаться безразличием к упадку института семьи» (Антонов А., Сорокин 2000: 126);
«Освобождение женщин от традиционных ролей жены и хозяйки… привело к деградации этих ролей, этих типов поведения в американском обществе… Миллионы западных женщин… приняли феминистскую теорию и не собираются ни выходить замуж, ни рожать детей» (Бьюкенен 2003: 126–127).
«Сегодня ценности феминизма и контркультуры заложены в нашу социальную политику и налоговое законодательство. Консерваторы должны приложить все усилия к изменению текущего положения дел» (Там же, 320).
Еще один источник низкой рождаемости — секуляризация: «Религия везде в мире проиграла сражение с государством за семью» (Антонов А., Сорокин 2000: 126).
Появление здесь «государства» — просто отражение советской картины социального мира, было бы странно, если бы Бьюкенен в деградации американской семьи винил американское государство. Он говорит о другом: «Зов „богов рынка“ для большинства современных женщин куда значимее, нежели знаменитые слова книги Бытия: „Плодитесь, и размножайтесь, и наполняйте землю“» (Бьюкенен 2003: 60). Но проигрыша религии в битве за семью опасается и он: «Крепкая вера и большая семья идут рука об руку» (Там же, 320). «Лишите народ веры — и он перестанет воспроизводить себя, а на освободившиеся территории придут иностранные солдаты или иммигранты» (Там же, 248).
Неудивительно поэтому, что путь к демографическому росту лежит через воцерковление. У нас такому «воцерковлению… подлежат не индивидуумы, но вся русская культура, наука, мысль вместе взятые. Только таким образом коллективному самосознанию нации будет придана духовная вертикаль, которая, в свою очередь, превратит проблему демографического роста в некое духовное задание на основе православной этики, запрещающей, например, контрацепцию и аборты» (Дугин 1997: 256).
Контрацепция и аборты — особое всеобщее зло. Причина отказа западных женщины от образа жизни своих матерей «до сих пор остается невыясненной, а вот способы вполне очевидны: контрацепция вдвое сократила прирост населения на Западе, а аборты стали своего рода „второй линией обороны“ против нежеланных детей…
Однажды историки назовут противозачаточные пилюли таблетками, погубившими Америку» (Бьюкенен 2003: 45). «Контрацепция, стерилизация, аборт, эвтаназия — вот те четыре всадника, предвестники „апокалипсиса культуры“, против которых выступит Господь в канун Страшного суда. Пилюли и презервативы стали серпом и молотом культурной революции» (Там же, 127).
Примерно так же думают и в России, где власть также захватили последователи Маргарет Сэнжер, а причину отказа от образа жизни былых поколений и выяснять не надо: «В то время как в России, сломав ворота Зимнего Дворца и распяв истинную свободу вместе с убийством Помазанника Божия, толпы обезумевших людей рвались к новой свободе от совести, — Маргарет вовсю развивала свой тип свободы — сексуальный… В течение всего последнего времени над миром доминировал дух смерти, „когда земля упивается неповинною кровью, проливаемою братскою рукою, оскверняется насилием, грабежами, блудом и всякою нечистотою“ (Послания св. Патриарха Тихона, 1918 г.). Контроль рождаемости есть его убивающий меч… Сокращение численности населения в конечном итоге обеспечивает демографический и финансовый контроль над страной и территорией, которую некому больше защитить» (Медведева, Шишова 1997).
Все сказанное подводит к мысли, что «переломить ситуацию» в России можно, но для этого надо вернуться — с теми или иными оговорками — к образу жизни, а вместе с тем и к политической философии наших дедов. Ибо «идеалы свободы и прав человека возникли в политической сфере в контексте либерально-демократической парадигмы — где отрицается возможность для кого-либо выступать от имени общества и предлагать любые доктрины „всеобщего блага“», тогда как именно забота о всеобщем благе позволяет заключить, что «нельзя обосновывать личный выбор бездетности или однодетности индивидуальным правом на безусловную свободу выбора — лишь бы этот выбор был рациональным или сознательным» (Антонов А., Сорокин 2000: 33–34).
Сказать, что такие идеи новы, конечно, нельзя. Еще Платон утверждал, что «дети больше принадлежат государству, чем своим родителям» (Платон 1972: 284). В 1920-х годах в СССР многим казалось, что ребенок принадлежит не семье, а рабочему классу («Ребенок принадлежит классу рабочих, он его будущий борец» [Кузьмин 1928: 82]). Гитлер в «Майн Кампф» разъяснял, что «право индивидуальной свободы должно отступить на задний план перед обязанностью сохранения расы» (Гитлер 1992: 213).
Сегодня эти идеи освежаются в духе новых идеологических поветрий, старая погудка звучит на новый лад, теперь в России «дети должны пониматься как общенациональное достояние... В конечном счете, должен быть выдвинут радикальный лозунг: „нация — все, индивидуум — ничто“» (Дугин 1997: 257).
Предлагаются разные варианты движения к достижению общего демографического блага. Некоторые авторы с маниловской убежденностью призывают к гуманной просемейной политике «„светлой“ по целям и по средствам их достижения». Они рассчитывают на «изменение иерархии человеческих потребностей, повышение семейного образа жизни с детьми в системе жизненных приоритетов». По их представлениям, «основным средством принятия людьми целей укрепления семьи с детьми как личных целей, становится путь гармонического сочетания роста уровня жизни и расширения символов социального престижа личности с обзаведением семьей и рождением детей» (Антонов А., Сорокин 2000: 352).
Другие, соглашаясь с тем, что в России «демографический всплеск будет обеспечен идеологически, культурно, этически», с прямотой Собакевича рекомендуют не церемониться со средствами: «Пропаганда… национальной исключительности… должна стать осью политического воспитания народа… Народу следует внушить мысль, что, рождая русского ребенка, каждая семья участвует в национальной мистерии, пополняя духовное и душевное богатство всего народа… Учитывая тяжелое демографическое состояние сегодняшнего дня, начать национальную пропаганду надо как можно быстрее и использовать при этом любые политические и идеологические методы. При этом необходимо до предела нагнести националистические тенденции, спровоцировав драматическое и быстрое пробуждение великого и мощного этноса»2 (Дугин 1997: 257).
Все описанные только что подходы, безотносительно к тому, продиктованы ли они искренней озабоченностью нынешней демографической ситуацией в своих странах, или тем, что она открывает огромные возможности для политических спекуляций, «работы на публику», объединяет одна общая черта. Отталкиваясь от резко критической оценки нынешних демографических тенденций и опасаясь вытекающих из нее неприятных экономических, социальных, политических (в том числе и геополитических) последствий, сторонники таких подходов направляют свои усилия на конструирование картины будущего, в котором нынешняя кризисная ситуация существенно изменена к лучшему. Путь же к лучшему будущему они видят в устранении разного рода социальных нарушений, искажений, извращений, которые временно возобладали, но от которых, проявив политическую волю, можно освободиться, с тем чтобы вернуться к демографической гармонии былых дней. Иными словами, демографическое настоящее видится сторонникам этих подходов как болезнь, от которой можно вылечиться.
К сожалению, результаты нашего исследования не позволяют разделить этот по-своему оптимистический взгляд.
Мы полностью согласны с тем, что нынешняя демографическая ситуация в большинстве промышленно развитых, городских обществ, да и в мире в целом крайне неблагоприятна и чревата опасными последствиями, серьезность которых трудно переоценить. В этом смысле размышляющий о судьбах Запада Бьюкенен, пожалуй, ничего не преувеличивает, и его анализ вполне может быть распространен и на Россию.
Однако реализация желаемой картины будущего, рисуемой им и многими его единомышленниками, в том числе и российскими, представляется маловероятной. Человек может до известной степени сознательно влиять на исторические процессы, но он не может конструировать социальную реальность по собственному усмотрению. Любые общественные изменения системны; подвижка в одном месте влечет за собой миллионы других подвижек, контролировать их все невозможно. Добиваясь снижения смертности и удлинения сроков жизни, наращивая производительность труда и делая его более легким, съезжаясь в города и благоустраивая их, люди не задумывались над тем, как скажутся успехи их начинаний на семейных нравах, уровне рождаемости или структуре населения. Но не сказаться они не могли.
Для того чтобы среди непредсказуемых последствий фундаментальных изменений в жизни человеческого общества оказались и такие, которые нам не нравятся, вовсе не нужны заговор Франкфуртской школы или интриги ЦРУ. Сегодняшние демографические тенденции, которые ни россияне, ни европейцы, ни американцы не могут не воспринимать как неблагоприятные, — неотъемлемое следствие европейского выбора, сделанного столетия назад.
Они имманентны тому пути, по которому идут все индустриальные и постиндустриальные городские общества и на который сейчас мало-помалу сворачивает весь мир. Если бы у этого пути не было неотразимо привлекательных черт, не было бы и этого поворота. Его не было бы и в том случае, если бы в глазах тех, кто делает реальный выбор, — а его вот уже не одно столетие ежедневно делают десятки, а теперь уже и сотни миллионов и даже миллиарды людей, — эти привлекательные черты не брали верх над чертами непривлекательными, негативными, тоже давно и хорошо известными. Едкая критика западной цивилизации появилась одновременно с ней самой, но она не слишком повлияла на выбор народов. Мы хорошо знаем одну страну, в которой такая критика стала частью государственной идеологии, но сказать, что демографический выбор ее жителей оказался более удачным, чем в главных цитаделях западной цивилизации, может только слепой.
Любой прогресс противоречив, у него всегда есть оборотная сторона, которая позволяет с умилением смотреть в прошлое. Но стрела времени движется только в одном направлении, и возврата к прошлому нет. Нигде нет признаков возвращения на тот путь, куда зовут консерваторы типа Бьюкенена. Да и было бы странно, если бы современные жители Нью-Йорка, Парижа или Москвы вдруг вернулись к образу жизни и семейным нравам крестьян XIX века. К тому же зовущие их к такому возвращению ревнители старины не все договаривают.
Утраченный рай прошлого включал в себя в качестве неотъемлемого атрибута высокую смертность. Именно она предопределяла всю систему демографических отношений, диктовала ключевые нормы демографического поведения. Последовательный возврат к прошлому требовал бы восстановления и этого его атрибута, но так далеко не заходит, разумеется, ни один консерватор. Есть и еще одна причина, по которой невозможен возврат к прошлому.
Сто лет назад население России было вдвое меньше, чем сейчас, но она была одной из самых многолюдных стран мира. Сейчас же ее место в мировой демографической иерархии быстро понижается, но пока не столько из-за сокращения ее собственного населения, сколько из-за стремительного роста населения в развивающихся странах. И это относится ко всему «Западу». Мы уже знакомы с адресованным ему призывом «срочно переломить ситуацию, иначе его одолеет третий мир, впятеро превосходящий своего соперника численностью сегодня — а к 2050 году уже вдесятеро!» (Бьюкенен 2003: 41–42).
Не надо быть большим специалистом, чтобы понять: по большому счету, переломить ничего уже нельзя. Даже если предположить, что «западные» народы прислушаются к тем, кто озабочен их демографическим упад ком, повысят рождаемость, и к середине XXI века соотношение «развивающийся/развитой мир» будет составлять не 10:1, а, скажем, 8:1, можно ли считать это «переломом», принципиальным изменением ситуации? Сможет ли Россия, даже при самых благоприятных демографических тенденциях, когда-нибудь тягаться по численности населения с соседним Китаем? Нет, скорее всего, мир, «исправленный» по рецептам Бьюкенена и его единомышленников, в том числе и российских, при всей его привлекательности, — не более чем иллюзия, «золотой сон». А жить человечеству придется в совершенно другом мире.
В каком же?
Материал создан: 28.02.2016
