Слово «музы» по‑древнегречески означает «мыслящие», их было девять сестер, рожденных повелителем богов Зевсом от богини Мнемосины. Эти девять божественных сестер издревле почитались покровительницами искусств и наук. В те благородные времена оба вида человеческого творчества были неразделимы. Философы вещали на языке прозы и поэзии, астрономы отражали волю сил небесных, а драмы и комедии той поры выражали самую суть души человеческой.
В этом ряду естественно находится муза Клио – покровительница изучающих историю, ее имя переводится весьма многозначительно – «дарующая славу». Истинно так! Тот, кто не попал на скрижали истории, тот в человеческой памяти не останется (заметим, как в доброй, так и дурной). Отец истории Геродот был также философом и географом, но главное – великим писателем и поэтом. Вот уже двадцать пять веков скептики упрекают Геродота, что сказки, мол, рассказывал… Да, есть у него рассказ о людях с пёсьими головами, обитающими в далеких северных странах. Но давайте задумаемся, а вдруг таковые и в самом деле водились в ту пору? Обратное ведь доказать невозможно. Добавим на этот счет, что в наши просвещенные времена в одной северной стране возникли некие «олигархи», очень напоминавшие по сути и даже внешне подобных людей‑хищников. Так что станем внимательнее относиться к поэтическим образам «отца истории».
Клио сделалась покровительницей историографии не случайно, а, так сказать, по наследству Ее мать Мнемосина была богиней памяти. Очень символично! Правда, в новейшие времена Клио выпала из неблагодарной людской памяти, как и большинство ее сестер. Кто ныне слышал про Уранию, покровительницу астрономии, или Полигимнию, опекавшую высокую поэзию, которой теперь и в помине нет? А с музой Клио произошли у нас особенные неприятности…
Марксистское учение оказало огромное влияние на последние полтора века человеческой истории. Не станем походя давать этому крупному явлению свою оценку. Дело тут серьезное, а пустяковые глумления на этот счет скороспелых знатоков (особенно – из бывших доцентов марксизма‑ленинизма) не стоят серьезного внимания, относительно того сюжета выскажемся кратко, но твердо: в российской историографии окаменелая марксистская догма, залетевшая на наши просторы после 1917 года, сыграла, безусловно, отрицательную роль. На то оказались свои объективные причины.
Марксизм принципиально отрицал всякую мистику в истории людей. Сложность исторического развития уступила место полезной схеме смены «социально‑экономических формаций», когда одно событие вытекает из другого, и так шло оно от ветхого Адама. Ясно, что это удобная, но в высшей степени упрощенная схема. Ясно, что ни поэзии, спутнице Аполлона, ни музе Клио тут места никак не находилось. Отечественная историография в течение более полувека усохла или растеклась на мелочные сюжеты.
Разумеется, это прежде всего коснулось новейшей истории нашей страны. Партийные ортодоксы, сами того не ведая, исходили из знаменитого высказывания калифа Омара: «Книги, содержащие то же, что и Коран, лишние, содержащие иное – вредны». Очень логично. Так исчезли из русской истории XIX–XX столетий живая мысль и тем паче – любые споры по мало‑мальски серьезным вопросам. Есть соответствующие высказывания классиков марксизма‑ленинизма, и все тут. Разумеется, иные авторы хитрили и, прикрываясь соответствующими цитатами, высказывали даже нечто противоположное, но это общей картины не меняло. В итоге на много десятилетий исчезли в нашей историографии широкие, обобщающие труды. Как бы в насмешку над истинным состоянием научных дел, в 60 ‑70‑х годах выходили толстенные тома «историй СССР с древнейших времен до наших дней». Так и обозначило этот истинно Сизифов труд ведомство товарища
Суслова. О «древнейших временах» не станем судить уж очень строго, но «наши дни» были представлены удручающе убого. Да иного и быть не могло: не одна сотня авторов кропала казенные тексты, ни на что не рассчитывая – славу ли, деньги – и ни за что не отвечая. На тот бедный труд никто не ссылался и не ссылается. Та же жалкая судьба постигла и тома так называемой «Всемирной истории».
Добросовестные историки спасались изложением фактического материала, осторожно обходя всякого рода выводы и заключения. Печальных примеров тому несть числа, когда толковые исследователи сознательно сужали поле своего исторического обозрения. В 1982 году вышла обстоятельная монография «Историография истории СССР. Эпоха социализма». Редактором был Исаак Минц, комиссар времен Гражданской войны, потом «красный профессор» и верховный руководитель советской историографии в Академии наук. Присутствие его сказалось: среди упомянутых в книге многих сотен имен, вплоть до весьма скромных ученых, опущены Аполлон Кузьмин, Владислав Кардашов, Анатолий Смирнов, автор этих заметок и еще некоторые историки‑патриоты, хотя их книги уже тогда были широко известны.
Обратим внимание тут на другое. Удручающе поражают названия бесчисленных книг и сборников: необычайная узость хронологических и тематических рамок, которыми ограничили себя исследователи. Один лишь маленький пример: «Советы рабочих и солдатских депутатов накануне Октября», «Петроградский Совет рабочих депутатов в период мирного развития революции», «Петроградский Совет рабочих депутатов в марте – апреле 1917 г.». Мы опустили имена авторов, но все трое были очень хорошими русскими историками. Увы, они нарочито прятали свой талант в узкие щели историографии, чтобы уйти от замшелого «марксизма‑ленинизма» (заметим, справедливости ради, что к подлинным Марксу и Ленину та схема имела довольно отдаленное отношение). Примечательно, что именно в ту пору широко разлилась по России слава Льва Николаевича Гумилева (напомним уж на всякий случай, что это сын поэтов Гумилева и Ахматовой). То был истинный enfant terrible в советской гуманитарной науке! Подписывался он пышно: «доктор исторических наук, доктор географических наук» и добавлял к тому еще некоторые свои титулы. Его дружно бранили все – консервативный академик Рыбаков и либерал‑масон академик Лихачев, патриот Аполлон Кузьмин и еврейские публицисты, печатался он при всех своих талантах с трудом, порой в экзотических, труднодоступных изданиях, но популярность в интеллигенции имел огромную. Почему же?
А именно потому, что дерзко расширил рамки своих исторических изысканий – и хронологически, и в земном пространстве (недаром «доктор географии»!). Он как бы обозревал историю с птичьего полета, рассматривая на протяжении многих веков пространство от Атлантики до Тихого океана. И написано это было свежо и остро (ну, наследственность тут не могла не сказаться). Конечно, разного рода завиральных идей у него было немало, а с фактами он обращался довольно свободно, что вызывало дружную неприязнь академических ученых любых направлений. Да еще скверный характер имел, со всеми ссорился.
…Мне довелось хорошо сотрудничать с академиком В.Г. Трухановским, многолетним редактором «Вопросов истории».
Ученый он был одаренный и очень авторитетный в идеологических верхах, хотя слабо скрывал свое положительное отношение к Сталину. Ко мне относился с симпатией, однажды наедине пошутил: «Вам, конечно, не понравится, но я всегда женился только на еврейках». Но верность Сталину сохранял, несмотря ни на что. Однажды в его кабинете застал Гумилева. Недавно он напечатал какую‑то немыслимую фантазию про «Слово о полку Игореве», за что его разгромил академик Рыбаков. Гумилев явился к Трухановскому с жалобой. С Гумилевым мы тогда общались весьма откровенно, хотя яростно спорили. Увидев меня, он стал искать союзника: «Вы же понимаете; почему меня так поносят евреи?» В те времена был я, увы, задирист и резок и рубанул ему, к явному сочувствию хозяина кабинета: «Ваш бытовой антисемитизм вполне уживается со служением Сиону в разрушении русской истории».
А теперь без шуток. Безусловно, фантасмагории Гумилева о «пассионарности» или о жизни любого «этноса» (народа то есть) в 700, кажется, лет, мягко говоря, сомнительны. Серьезные гуманитарные ученые этими и иными открытиями историка‑географа не пользуются. Так, но его сочинения сыграли в развитии русского мировоззрения огромную положительную роль, в этом мы глубоко убеждены, хотя к «пассионариям» себя никак не относим. Он как бы воскресил поэтический дух музы Клио, заложенный еще в сочинениях Геродота. Об этом впервые написал И.Р.Шафаревич в некрологе в память Гумилева, и только теперь, когда мрачный марксистский мамонт наконец‑то сгинул в русских просторах, широта взглядов и размах поля зрения опять возвратились в историографию российскую, и плоды уже проросли.
Здесь совершенно уместно помянуть Вадима Кожинова. Он был столь же талантлив и ярок, как Гумилев, хотя значительно более строг в научном смысле, всю жизнь, со времен окончания филфака МГУ до своей кончины в самом начале XXI века, проработал в Институте мировой литературы, одном из выдающихся центров Академии наук. Он получил прекрасную академическую подготовку, хотя не сделался даже доктором филологии (об истории и тем паче географии мы даже не говорим). Кожинов стихов, слава богу, не писал, но натурой был подлинно поэтической. Это и сделало его истинным служителем музы Клио.
…Возраст и окружающая действительность прямо‑таки обязывают меня дать тут хотя бы краткий мемуар. Нас с Кожиновым в самом начале 60‑х годов познакомил Палиевский. Это было еще наше «доисторическое» время – ни «Русского клуба», ни «Молодой гвардии» не существовало даже в зародыше. А вот Палиевский нас всех, будущих участников дальнейших известных событий, уже перезнакомил, роль тут его по сей день невозможно переоценить. О Кожинове и я, и другие его сотоварищи уже рассказали многое, хочу добавить лишь одно, прямо имеющее отношение к данному сюжету: помимо всех своих известных талантов он был еще и блистательный полемист.
Добродушное брежневское время было одновременно довольно суховатым, за чем строго надзирали Суслов и Андропов. Естественно, что споры в печати пресекались или сильно сглаживались, зато дискуссии устные – скажем, в знаменитом тогда Доме литераторов – о, то были времена Римского сената! Нынешним молодым гуманитариям трудно поверить, но было так: высказывания в Малом зале ЦДЛ уже на другое утро знала, так сказать, «вся Москва», а к вечеру – «весь Ленинград», вскоре доходило и до провинции. Сейчас, кстати, даже столичные газеты мало кто читает, и никто не обсуждает устно. Вопрос: где было больше свободы слова – тогда или в веке XXI?..
Так вот о Кожинове. Он был горячим и опытным оратором, хотя голос имел негромкий и даже несколько глуховатый. Ему множество раз приходилось вести острейшие дискуссии с опытнейшими еврейскими и либеральными полемистами в Союзе писателей. Обе стороны были тогда в равной мере стеснены в использовании аргументов: «да и нет не говорите, черное и белое не называйте». Например, слово «еврей» вообще не допускалось к произношению вслух (в печати – тем более). В этих стесненных условиях Кожинов ухитрялся высказаться по самым, казалось бы, запретным вопросам, сказать всё, что хотел, и при этом не уронить ни единого столбика в идеологическом частоколе и тем паче не дать противникам уличить себя в чем‑то предосудительном. Помню, я не раз говорил ему тогда: «Ты, Вадим, настоящий джигит, по краю горной кручи проскачешь, ни одного камня вниз не свалишь».
Этот долгий опыт чрезвычайно пригодился Кожинову, когда в 90‑е годы он стал обильно и уже совершенно свободно публиковаться. Исторические изыскания филолога Кожинова, ныне широко известные, получили должное признание в кругах российских гуманитариев самых разных направлений, стали изучаться за рубежом. Кожинов взял на себя немыслимую в XX веке смелость – в одиночку обозреть Русскую историю, так сказать, «от Гостомысла до Горбачева». По нашему глубокому убеждению, эта отважная попытка отлично удалась, и дело не только в огромной популярности его сочинений. Рассматривать всю совокупность его исторических воззрений мы тут не станем – сюжет огромный и сложный. Скажем, что далеко не все нам кажется бесспорным, особенно в части древней русской истории, его оценка происхождения русского народа, некоторое иное. Но особую ценность, на наш взгляд, представляют его изыскания по истории XX века.
Заметим, что в архивах Кожинов не работал и новых материалов из фондов ЦК КПСС или Лубянки не извлек. Так, но талантливо воспользовался тем, что уже до него успели сделать другие, начиная с полиработника‑хитрована Волкогонова, первым проникшего – как «борец с тоталитаризмом» – в те заповедные хранилища. Волкогонов с подчиненными вывалил на свет Божий гору секретных бумаг, сопроводив это бранью в адрес коммунизма, и только. Кожинов все эти и иные документы сумел осмыслить, не покидая кабинета своего. Исторические построения Кожинова о пресловутом «черносотенстве», о Гражданской войне как борьбе Октября с Февралем, о природе сталинской власти, об Отечественной войне как об отражении похода на Россию объединенного антирусского Запада, об «интернационалистах» и «космополитах» и многое иное – это запас знаний и мыслей далеко вперед.
Мы обязаны отметить с необходимой объективностью, что имелся один сюжет в новой Русской истории, с которым Кожинов обходился с крайней осторожностью, особо тщательно выбирая тут слова и оценки. Это сюжет еврейский, причины тут не мировоззренческие, а сугубо биографические: что ж делать, если главным земным наследством его стали три еврейских внука. Впрочем, это касалось лишь опубликованных работ Кожинова, в устных своих изречениях он был тут громоподобен.
Ныне увесистые книги Кожинова распространяются бессчетными изданиями, далеко опережая на «книжном рынке» творения Пелевина, Сорокина и Проханова, хотя в первом случае реклама нулевая, а во втором – до неприличия навязчивая. Наверное, прав был Егор Тимурович, что рынок, он сам все отрегулирует… Тут он «отрегулировал», это уж точно. Более того, сочинения Кожинова изучаются, как никакие иные труды его современников (мы говорим о России, конечно).
В далеком от Москвы Армавире уже который год в отпускное время проводятся ученые собрания о Кожинове, и туда съезжаются пожилые и совсем молодые гуманитарии от Смоленска до Владивостока, многие стали приезжать из‑за рубежа, и не только из так называемого «ближнего».
Случайностей в явлениях такого рода не бывает. Сравним сравнимое. Вот старший современник Кожинова – почтенный деятель российского либерального крыла Александр Трифонович Твардовский. Был он несомненно деятелем крупным и – это особенно бросается в глаза – совершенно бескорыстным. Немало лет прошло со дня его кончины, никто память его дурным словом не пачкает, но вот… единственной обобщающей работой о нем стал сборник воспоминаний конца 70‑х, переизданный в 1982‑м. К сожалению, труд носит в худшем смысле партийно‑советский характер, это никак не в упрек подневольным авторам. В «перестройку» издали библиографию Твардовского. Причины этих скромных итогов пусть попытаются объяснить другие. Но конференций в память Твардовского и его журнала пока не проводили. Давно пытались издать сборник в память младшего соратника Твардовского – критика Владимира Лакшина (ровесник и соученик Кожинова по филфаку). Всячески желаем им успеха в этом деле, но пока ничего в волнах не видно… А вот о Кожинове в 2004 году столичное издательство «Алгоритм» выпустило объемистый том, состоящий из разного рода трудов, на обложке под цветным портретом значится: «Кожинов». Не нам давать оценку этому труду, но тираж там для такого рода книг немалый – 1500. И это явно не последнее издание. Такова ныне память о новейшем крупном историке государства Российского.
Какие бы ни предъявлялись Кожинову упреки, пусть даже серьезные, но он воскресил не только поэзию в русской историографии, увядшую со времен летописцев, но и возвратил ее на русско‑патриотические национальные основы. Горько признавать, но это так: классическая российская историография от Карамзина до Ключевского была сугубо либеральной – дворянской, буржуазной и даже хуже того. Кожинов помог нам всем – и будущим поколениям тоже! – осмыслить и понять «неслыханные перемены, невиданные мятежи», потрясшие дважды всю Россию и весь мир в XX столетии. Не поняв, отчего это произошло и куда пришло, человечество не сдвинется далее с мертвой точки. Кожинов сделал шаг в этом направлении, и одним из первых. Помогала ему, несомненно, Клио. А она ныне востребована человечеством более всех иных дочерей и сыновей Зевса.
Здесь самое время отметить, что Кожинов был отнюдь не одиноким витязем в своих ристаниях на просторах русской истории. Отнюдь. Истинно по‑русски, он всегда пребывал человеком артельным, окружен друзьями, соратниками, а потом и учениками. Ученики пусть расскажут о себе сами. Но вот об одном из его соратников рассказать я обязан. Они влияли на Кожинова, он влиял на них. Блестяще одарены были Петр Палиевский и Олег Михайлов, но… страшен русский Марафон, а он куда протяженнее и круче того, афинского. Не выдержали и, так сказать, сошли с дистанции. Речь тут пойдет о куда менее известном Александре Байгушеве. Он‑то забег выдержал.
Хорошо образованный филолог, ставший потом известным журналистом и писателем, он был одним из создателей знаменитого «Русского клуба», а потом воевал на острие нашей русской атаки вплоть до трагических событий осенью 1993 года. Немалый боевой срок даже по сугубо мирным меркам, а на войне, как известно, год идет за три! Не так давно выпустил книгу «Русская партия внутри КПСС». Это весьма впечатляющее произведение. Относится оно к чисто историческому жанру, хотя иные знатоки и любители истории будут несколько смущены.
И есть отчего. Очень живо написанная, эта книга весьма необычна. Хронологически речь идет о второй половине XX века, но есть много отступлений вглубь и даже попытка предвидеть наше ближайшее будущее. Байгушев соединил, казалось бы, несоединимое: документальную историческую реальность, личные, очень неожиданные по сюжетам воспоминания и то еще… что очень трудно определить научными понятиями. Выразимся тут художественным, так сказать, приемом. Замечательный русский писатель Варлам Шаламов оставил лучшие по сей день воспоминания о колымском ГУЛАГе. Глубоко описал он жизнь блатных, «воров в законе», как теперь выражаются. Каждый новоприбывший в лагерь вор обязан был рассказать о себе товарищам. Документов, естественно, не было никаких, а свидетели лишь в исключительных случаях. Заканчивал свои «мемуары» вор такой вот примечательной фразой: «Не веришь, сочти за сказку». И товарищи, как свидетельствует Шаламов, отлично различали правду от прикрас. Никак не пытаясь подражать парадоксам Сартра, замечу совершенно ответственно, что иные «сказки» Байгушева только украшают его книгу. Обсуждение ее у нас и за рубежом станет долгим и плодотворным. Помянем опять Геродота с его «песьими головами»…
Возвращение суховатой российской историографии, отравленной марксистской заразой, в сторону музы Клио будет неизбежно продолжаться, и широко, ибо в том есть насущная общественная потребность. Надо пристально всмотреться в прошлое, чтобы отыскать верные ориентиры в ближайшем нашем будущем, которое пока совершенно не предсказуемо. Нет сомнений, что широта и высота исторического полета, начатая романтиком Гумилевым и достойно продолженная глубоким и острым гуманитарием самого широкого профиля Кожиновым, найдет достойных продолжателей, особенно среди «послемарксистского» поколения нынешних русских историков, уже работающих.
Тут же подчеркнем, что ученые старшего поколения вносят достойный вклад в развитие историографии России. Книги на исторические сюжеты – самые желанные у читателей. Среди поистине множества примеров такого рода остановимся лишь на двух.
Об известных исследованиях Г.Костырченко нам уже приходилось давать положительные отзывы в печати, поэтому скажем о том кратко. Заметим попутно, что покойный В.Кожинов высоко ценил его работы и часто на них ссылался. Костырченко изучает доселе почти полностью неведомый объективным исследователям вопрос – сталинскую идеологическую политику 30–50‑х годов. Он первым извлек из совершенно закрытых архивохранилищ ЦК КПСС важнейшие документы. Объективный ученый добился тут впечатляющих достижений, что общепринято.
Он постарался сохранить необходимую в науке объективность даже при рассмотрении острейшего сюжета нашей новейшей истории – так называемого «еврейского вопроса». И это притом, что исследование финансировалось еврейскими организациями, так что автору, возможно, были поставлены некоторые условия. Костырченко излагает добытые им данные последовательно и строго. Выясняется, что в предвоенные и первые послевоенные годы (ранние времена он подробно не рассматривает) в идеологических и гуманитарных сферах число сотрудников‑евреев было весьма значительно. Затем дело изменилось мерами административными, и в начале 50‑х годов число таких сотрудников относительно сократилось.
Г.Костырченко не возражает, чтобы данное явление почиталось словом «антисемитизм». Допустим. Однако объективно изложенные факты, как всегда, позволяют и некоторые иные возможные толкования. Например, среди сотрудников ТАСС, или Института философии, или среди преподавателей и студентов юридических факультетов Москвы еврейство составляло чуть ли не треть‑четверть к 1948 году. Хорошо это или не очень? Автор ответа не дает, но сделать любые выводы его данные представляют возможность любому, не обязательно ученому‑историку. В конце 2005 года под редакцией того же Г.В. Костырченко был издан объемистый сборник документов «Государственный антисемитизм в СССР. 1938–1953». Здесь научная объективность несколько отступила, – видимо, под влиянием заказчика. А таковым был недавно скончавшийся А.Н. Яковлев, известный русофоб и филосемит. Под шапку пресловутого «антисемитизма», тем паче «государственного» (!), отнесены материалы, явно не соответствующие заголовку.
Сборник открывается документом, заголовок которого составлен редакцией и звучит грозно: «Н.К. Крупская – И.В. Сталину о росте шовинизма среди школьников». Ничего себе новость– весной 1938 года в СССР рос школьный шовинизм! Оказывается, все не так страшно. В небольшом личном письме Крупская сетует (учитывая ее тогдашнее болезненное состояние, с чужих слов), что «среди ребят появилось ругательное слово «жид». Где, у скольких «ребят» – ни слова, хотя в конце фразы есть заверение, что это, дескать, «отдельные случаи». При чем же тут «государственный антисемитизм»?
Увы, примеров подобного несоответствия текста документа с заглавиями их в сборнике превеликое множество. Вот документ о «засорении» аппарата Наркомздрава СССР: приводится шесть имен недобросовестных работников, трое из них евреи, но увольняют всех за профнепригодность, национальный вопрос в документе никак вообще не затронут. Почему он в сборнике об «антисемитизме»?
Последний пример – известная записка А. Фадеева, А. Суркова и К. Симонова от 24 марта 1953 года (после кончины Сталина), направленная тогдашнему секретарю ЦК КПСС Н. Хрущеву о положении дел в Союзе писателей. Документу предпослан устрашающий заголовок – «О проведении антисемитской чистки». Не слабо, однако речь там идет несколько об ином. В записке приведено семь имен московских писателей, национальность не названа, однако некоторые фамилии указывают на их еврейское происхождение. Каковы же претензии к ним со стороны руководителей Союза? Они относятся к сфере сугубо творческой. Например, один из них «был принят в Союз писателей в 1934 году на основании одной пьесы, написанной для цыганского театра. После этого не написал ни одного художественного произведения». Другая «принята в Союз писателей в 1935 году, будучи автором нескольких стихотворений для детей, опубликованных в еврейских журналах. С тех пор ее произведения нигде не публиковались». Как видно, для этих лиц членство в Союзе, что давало определенные материальные блага, особенно в военное и голодное послевоенное время, было способом жизнеустройства, и не более того.
Далее в той же записке приводится: в Московском отделении Союза насчитывалось 1102 члена, из них 329 евреев, то есть 29,8 % от общего числа. В предисловии и в примечаниях Г.В. Костырченко оценки этому факту не дает, он и его коллеги, видимо, полагают, что треть евреев‑писателей в Москве дело вполне естественное и обсуждению не подлежит.
Уже приходилось отзываться на глубокие работы Юрия Жукова, посвященные, так сказать, «сталинской контрреволюции» середины тридцатых годов. Его монография «Тайны власти» продолжает исследования автора в отношении политики сталинского руководства в сороковые и начале пятидесятых годов (нельзя не посетовать тут на журналистский стиль заголовка солидной работы). Однако монография содержит исключительно интересный материал, почерпнутый из архива ЦК КПСС, что позволило Ю. Жукову сделать важные обобщения, расширяющие наше представление о той, по сути, закрытой эпохе.
Впервые обстоятельно освещена в монографии подготовка знаменитой денежной реформы 1947 года. Работа велась очень тщательная. Еще 27 мая особая комиссия по денежной реформе подготовила основы документа, которые были подписаны Сталиным и Ждановым. Автор делает вывод: «Для всех без исключения жителей страны постановление означало вполне реальное улучшение положения», граждане с радостью восприняли отмену карточек, а также разного рода «лимитных» магазинов, торговавших по «свободным», то есть невероятно завышенным ценам. При этом Ю. Жуков не забывает дополнить, что эти блага касались в основном городского населения, колхозники по‑прежнему подвергались тяжелым поборам, возмещавшимся далеко не полностью. За все послевоенные сталинские годы положение тут изменялось мало.
В монографии внутренняя политика руководства СССР увязывается неразрывно с внешней политикой, что не часто присутствует у нас в историографических работах. Итоги порой получаются впечатляющие, вот лишь один пример – разрыв в 1948 году отношений с Югославией. До сих пор осталась старая, еще с хрущевских времен, оценка тех событий в пользу Тито и с осуждением Сталина. Из документов выясняется нечто новое. Расхождения шли с двух сторон, но обострил их Тито. «Проект своего ответа он вынес на обсуждение пленума ЦККПЮ, состоявшегося 12 апреля. Тот же не только полностью поддержал своего лидера, но и пошел гораздо дальше – обвинил двух членов ЦК в… шпионаже в пользу Москвы… Вопрос усугубили Ранкович и Тито, заявившие в прениях, что СССР, мол, давно уже создал в Югославии всеохватывающую разведывательную сеть». Ясно, что за этим последовало.
Особое внимание вызывают разделы монографии, посвященные борьбе за власть после кончины Сталина. Автор насчитывает три борющихся центра, каждый во главе с Маленковым, Хрущевым и Берией. Прослеживается эта острая политическая борьба по документам, впервые извлеченным из архивов (до сей поры сюжет излагался в основном по сплетням или сомнительным «воспоминаниям»). Любопытно, что именно Маленков был наибольшим «народолюбцем», а отнюдь не Хрущев.
К сожалению, автор очень содержательной работы обошел некоторые острейшие идеологические сюжеты той острой и закрытой в отношении гласности эпохи. Нет, к примеру, тогдашних взаимоотношений советского государства с Православной церковью, хотя тут можно бы рассказать немало интересного, особенно в свете новейших архивных разысканий. Бегло, порой по старым схемам, рассказано о важных переменах той поры в сфере культуры и искусства. Очень сложный вопрос о пресловутой «борьбе с космополитизмом» подается бегло и упрощенно, хотя это явление было весьма неоднозначным и многослойным. Можно тут продолжить пожелания, но это не меняет высокой оценки монографии Ю. Жукова, как и предыдущих его работ.
К сожалению, далеко не все современные историографы, даже находящиеся в благополучных условиях столицы, пользуются ныне открывшимися архивными богатствами для построения обобщающих выводов и заключений. К 60‑летию Победы был издан в Москве сборник статей под обязывающим заголовком: «Россия в XX веке. Война 1941–1945 годов. Современные подходы». Во многих работах там оказалось мало этих обещанных «подходов» как в смысле новых научных подходов к важнейшим обстоятельствам войны, так и бедновато с вовлечением вновь открытых исторических фактов и материалов.
Такова прежде всего статья с газетным заголовком: «Горькое чувство истории: за ошибки власти расплачивается народ». Читателя пытаются оглушить уже на первой странице: «Правившая СССР Коммунистическая партия превратила Красную армию, ради создания которой народ ничего не щадил, вплоть до жизней, стать на долгие годы палачом и жертвой». Такого даже по пресловутым «радиоголосам» не вещалось! Палачами народа российского в годы Гражданской и после нее в первое десятилетие советской власти были отнюдь не красноармейцы и их командиры, а чекисты и чоновцы, руководимые комиссарами вполне определенного окраса. О социальной сути Коммунистической партии ныне все известно, однако позволительно спросить, хотя бы из «чувства истории», о каком времени идет речь? О двадцатых годах или конца тридцатых, или, может быть, о временах Отечественной войны, когда члены этой партии, и не только рядовые, во множестве гибли на фронтах?
Важной теме посвящена статья «Советский режим в послевоенные годы: новации и консерватизм (1945–1953)». В последние годы на этот сюжет появились многие обстоятельные книги, опубликованы серьезнейшие источники. Данная работа относительно немного прибавляет к уже известному– и по осмыслению вопросов, и даже по охвату фактических материалов (любопытно, что самое ценное в этом отношении дано в примечаниях, а не в тексте самой статьи). Кратко сказано, например, о кровавом «ленинградском деле», но обойден важнейший вопрос о русско‑патриотическом настрое наследников А. Жданова – Н. Вознесенском, А. Кузнецове, М. Родионове и др., хотя именно этот вопрос ныне широко обсуждается.
Вообще авторы сборника словно избегают употреблять само слово «русский». Вот статья «Ментальность народов России» – очень интересный и новый сюжет в нашей историографии (хотя в научной работе избегать надо бы новомодных газетных словечек, французское «менталитет» вполне соответствует русским словам «характер», «склад ума» и т. п.). Дело доходит до того, что, говоря о героической обороне осажденного Ленинграда, замечается: «В сложнейших ситуациях спасала российская ментальность». Автор, надо полагать, имел в виду знаменитую и хорошо описанную в литературе «русскую смекалку», но… не решился употребить это слово. Со времен дурного Ельцина мы стали «россияне».
Четыре работы в сборнике посвящены истории Польши в мировой войне. Понятно, это был сложный и драматический узел той эпохи. Ныне в России вышло немало основательных работ на этот сюжет, шумное (и во многом провокационное) «дело о Катыни» тут возбудило общественный интерес. К сожалению, эти материалы мало что добавляют к уже известным обстоятельствам и суждениям. Некоторым исключением можно считать статью «Исход войны в Европе и судьба Польши», но она написана в жанре исторической публицистики и несколько выпадает из академического стиля, не случайно там даже нет сносок на источники (единственный случай в сборнике).
Само собой разумеется, что в сборнике имеются публикации, представляющие несомненный интерес. Такова, например, статья Е. Малышевой из Майкопа «Патриотизм и коллаборационизм в годы Великой Отечественной войны». Тема острая, у нас ее тщательно обходили долгое время. Общеизвестно, что гитлеровское нашествие грозило гибелью и уничтожением всем без исключения народам Советского Союза. Скажем, карательные отряды крымских татар зверствовали на полуострове, а их вожаки рассчитывали на последующую благодарность фюрера. Они ошибались, в Крыму захватчики собирались устроить образцовую германскую колонию, а «туземцев» убрать… куда‑нибудь. Однако автор работы справедливо отмечает, что фашистские захватчики испытывали особую вражду именно к великому русскому народу, против него замышляли особенно злодейские намерения.
Е. Малышева напоминает директиву оккупационным войскам: «На юге использовать в наших интересах наличие противоречий между украинцами и великороссами… На Кавказе между туземцами – грузинами, армянами, татарами – и русскими… В прибалтийских странах использовать в интересах Германии противоречия между литовцами, эстонцами, латышами и русскими». Планы гитлеровцев шли еще далее, чем непосредственное использование националистов в антирусских целях, речь шла о полном расчленении России и уничтожении российской государственности. Еще перед самым началом войны Розенберг наставлял в Берлине своих присных перед отбытием их на завоеванный «Восток»: «Задача нашей политики органически выкроить из огромных территорий Советского Союза государственные образования и восстановить их против Москвы, освободив тем самым Германскую империю на будущие века от восточной угрозы».
О пресловутой «восточной угрозе» мы слышали задолго до фюрера, слышим и сегодня. Определенным силам мира Россия мешает изначально и всегда. Переиначив несколько слова победителя Гитлера, можно повторить, что Гитлеры действительно приходят и уходят, но ненависть к исторической России на Западе, к сожалению, не проходит и никакие горькие уроки той болезни пока не излечиваются. Изучать это явление – насущная задача историографов современности.
Теперь самое время вернуться к оценке наследия Вадима Валериановича Кожинова. Значение его становится с годами все более и более очевидным. Да, мы все были товарищами и ровесниками, вместе пили, гуляли и бедокурили, но теперь, находясь уже на склоне жизни, могу сказать спокойно и твердо – то был выдающийся русский мыслитель. И вряд ли кто станет это оспаривать. Уже сегодня.
Коснемся только одного сюжета, в высшей степени современного, а именно – о природе русского патриотизма. С петровских времен, с самого создания великой Российской империи русский патриотизм с неизбежной необходимостью сделался патриотизмом имперским. Когда Пушкин гневно вопрошал врагов наших – «иль русский от побед отвык?», то имелись в виду отнюдь не только великороссы, но и князь Багратион, башкирские всадники, вошедшие в Париж, многочисленные немцы на русской военной службе.
Русский патриотизм при Советской власти был тоже имперским, ибо СССР стал истинно державой полумира. Мы, русские патриоты второй половины минувшего XX столетия, тоже стремились быть патриотами советскими, то есть советско‑имперскими, где русский народ играл – молчаливо, но твердо – ведущую и руководящую роль. Все о том знали, и друзья, и враги, но все дружно помалкивали. Удар же наших врагов наносился прежде всего именно по русскому народу. Теперь, оглянувшись, спросим себя, правильный ли то был ориентир для той поры? Твердо полагаю, что да. Вот почему мы старались употреблять само слово «русский» в сугубо сдержанных выражениях. Мы решительно отвергали так называемый «русский национализм», в котором нас пытались упрекать враги России, и поступали так вполне искренне и с полным убеждением. Повторюсь, мы были правы. Ибо только таким самоограничением должно было обеспечить единство мирового социалистического лагеря, оплота трудящихся всего мира, противостоящего мировому Сиону, этой истинно империи зла.
Советский Союз предательски развалили, согласованно действуя извне и изнутри. Вместе с ним погиб и наш русско‑советско‑имперский патриотизм. Дело будущих исследователей, но твердо полагаю уже сейчас, что слабость российских патриотов в девяностые годы в существенной мере определялась тем, что нового решения в этой важнейшей духовной сфере они не нашли, а старые, повторяемые, уже не годились в новых условиях.
Россия ныне отброшена ко временам царя Алексея Михайловича. Напомним кстати: смута уже завершилась, началось медленное положительное строительство. Каков же должен быть сегодня наш патриотизм?
Ответ ясен – он должен быть сугубо русским, национальным (хоть и чужое это слово «нация», но другого пока нет). И первыми, кто это понял и сумел выразить в печатном слове, были Кожинов со товарищи. Прямых таких четких суждений у него, может быть, и нет, но сущность важнее, а она у него очевидна. Мы, русские, великий народ, создавший свое государство и его высокую православную культуру. Мы становой хребет державы, а все прочие народы есть наши любимые младшие братья. Сломают нас, русских, пропадут все.
А ведь уже при Кожинове носились по Руси иные соблазны. Вот в «перестройку» перезахваленный академик Лихачев напечатал статью с внешне скромным названием «О русском». Не зря в молодости побывал он в масонской ложе (за что ГПУ, не терпевшее конкурентов, отправило его и «братьев» на Соловки). Вселенская смесь получилась в толковании Лихачева: «русский» по сути ничем не отличается от немецкого или турецкого, персидского или хасидского. Характерно, что Кожинов, очень начитанный гуманитарий, этой статьи «не заметил». Он вел свою линию и довел ее, так сказать, «до ума».
Кожинов по справедливости стал баловнем судьбы. Им восторгались, его почитали, причем безоговорочно, уже при жизни. И друзья, и недруги. О недругах тут не станем, но приведем отзыв одного из ближайших друзей, тоже покойного уже поэта Юрия Кузнецова:
Ты жил от сердца, песни пел
И мысль наслаивал годами.
И черт едва тебя терпел,
Качая русскими горами…
Еще по‑русски говорят,
И там Георгий скачет с пикой,
Где твой сливается закат
С закатом Родины великой.
Талантливейший Юрий Поликарпович был по натуре несколько мрачноват, хоть глядел широко и свободно. Здесь, предсказывая духовную судьбу своего старшего друга, он ошибся. Сегодня и надолго образ многотрудного Вадима Кожинова знаменует собой отнюдь не закат нашей великой Родины, а ее расцвет – новый, русский!
Материал создан: 27.11.2015
