Я русский

что значит быть русским человеком

Я русский

Справочное издание как поле идейной борьбы

Научно‑справочные биографические издания всегда с интересом встречаются общественностью и редко становятся предметом публичной полемики. Ну, в самом деле: родился, учился, сочинил (изобрел, открыл) то‑то и то‑то, помер, похоронен – и итоговая библиография. Чего уж особенно переживать тут? Спорят, и нередко, разве только о полноте (неполноте) подбора имен в словнике.

Однако с петербургским словарем о русских писателях нашего ушедшего столетия случилось нечто совсем иное (об этом ниже). Двухтомник включает, как сказано в предисловии, «более пятисот лиц». Задержимся на этом. А почему «более»? Что, трудно было сосчитать поточнее? Не нашлось, видно, в Пушкинском доме своего добросовестного Акакия Акакиевича. Но куда больше удивляет другое: предисловие это, неопределенно озаглавленное «К читателю», умещается на одной страничке. Там есть совершенно излишнее извинение за «неполную библиографию» (как будто она когда‑то бывает «полной»!), но совершенно ничего не сказано о принципе отбора имен.

А вот он как раз не очень четко и последовательно прослеживается в данном издании. Есть вынужденные послереволюционные беженцы, начиная с Бунина, есть «перемещенные лица», бежавшие в обозе разбитой гитлеровской армии, есть множество бывших советских граждан, ускользнувших с израильским паспортом в самые разные страны, есть и перекати‑поле, сновавшие, выгоды ради, туда‑сюда и еще кое‑куда. Словом, подбор имен представляет собой нечто вроде литературного Вавилона, пределы коего очерчены смутно. Никаких пояснений или оговорок не имеется, что вызывает дополнительные недоумения. Издания подобного рода неизбежно вызывают спор: почему упомянут тот, не упомянут этот. Однако степень таланта и авторитета многих писателей, даже популярных, – вещь исключительно тонкая, чрезвычайно зависимая от личных или групповых пристрастий, не станем уж об этом. Но словник должен безусловно иметь некоторые четкие понятия о пространстве текста для различных фигур, в том числе и приблизительно равновеликих, это всегда тщательно определяется еще на предварительных стадиях словарной работы. В данном случае не раз приходится удивляться. Один лишь пример, самый, так сказать, неполитичный. Георгий Адамович подробно описан на целых семи страницах, это много в масштабах словаря. Андрей Белый и Блок уместились на стольких же страницах, а Леонид Андреев всего лишь на пяти. Нет нужды толковать, что скромный Адамович явно уступает во многих отношениях своим соседям по времени и по алфавиту.

Примеров такого или подобного рода можно привести достаточно много, мы этого делать не станем. Следует прежде всего безусловно и безоговорочно поблагодарить Пушкинский дом, редакцию и авторов словаря за обстоятельную и очень полезную работу Оглянемся на наличный справочный фонд по филологии. Он очень скуден: Краткая литературная энциклопедия безнадежно устарела, справочник о писателях Москвы издан аж в 1987 году, переводной «Лексикон» немецкого филолога В. Казака очень пристрастен, весьма не полон, зато перенасыщен русскоязычными сочинителями, никому не ведомыми в российском фатерланде (впрочем, спасибо заботливому немцу и за это). Вот и все. А уж писатели, вступившие в литературу за последние 15–20 лет, вообще оказались за пределами каких‑либо справочных сведений. Ясно, как пагубно все это сказывается на нынешней русской словесности. Так что еще раз – спасибо Пушкинскому дому.

Главный недостаток данного словаря очевиден. Можно ли представить себе полную картину классического века русской литературы – XIX без Белинского или Страхова с Аполлоном Григорьевым, без Писарева с Михайловским? Ответ очевиден, ибо все они и им подобные влияли на «литературный процесс» куда больше, чем многие популярные прозаики и поэты. А впечатляющий ряд от Чаадаева до Константина Леонтьева и Владимира Соловьева? Словом, тут все ясно.

Составители петербургского словаря вивисекцию в отношении критики и литературоведения предприняли, даже не сделав никакой оговорки! Нет В. Проппа и Б. Эйхенбаума, Л. Авербаха и В. Ермилова, нет и покойного уже В. Лакшина, а вместе с ними целой плеяды известных критиков, которые группировались вокруг таких памятных идейных центров, как «Новый мир», «Октябрь», «Молодая гвардия», «Наш современник» и других подобных изданий, имевших в разные годы повышенное общественное влияние.

Не станем оправдывать составителей или тем паче сочувствовать им. Тут явно видно не только провинциальное отсутствие размаха, которое, увы, столь отличает несчастный Ленинбург, но и простенькое хитрованство – «страха ради иудейского» обойти по возможности опасные сюжеты. Даже сегодня написать итоговый очерк о В. Ермилове или В. Лакшине, для этого требуется… ну, некоторая решительность в оценках, скажем так, осторожно. На эти оценки, естественно, последует ответ. Чтобы избежать, составители сократили словник. Упреков, разумеется, не избежали, в том числе и пристрастных. Вот об этих самых пристрастных упреках следует рассказать подробно – история поучительная. О ней и пойдет речь.

Русская литературная общественность встретила появление словаря питерских коллег с заинтересованным вниманием. Академически спокойное издание с отличной, самой полной к настоящему времени библиографией – о чем тут, казалось бы, спорить? Но неожиданный гвалт, поднятый в изданиях, весьма далеких от русско‑патриотических настроений, заставил на все это действие и противодействие оглянуться и откликнуться.

Можно уже подвести предварительные итоги. Дюжина откликов в печати! Нечто невиданное в наше время, когда литературная критика стала малозаметной. Большинство откликов помещено в именитых изданиях и пространны по объему. Перечислим их: «Независимая газета», 27 августа 1998; «Новая газета», 25 января 1999; «Невское время», 10 февраля; «СПб ведомости», 12 февраля; «Общая газета», 4 марта; «Час пик», 24 марта; «Независимая газета», 1 апреля; «Звезда», № 3 и 9, 1999; «Новый мир», № 7; «Новое литературное обозрение», № 37; «Знамя», № 9; «Нева», № 10.

Возможно, мы что‑то упустили, но и этот перечень впечатляет. Поневоле вспомнишь вслед за поэтом про «виденье, непостижное уму». В разрушенной стране, в пору истинного застоя литературного вдруг такая пальба и такие клики на реках Москве и Неве. С чего бы? А суть выражена в заголовке нашего материала. Не подлинные заботы о полноте справочника волнуют без малого всех авторов рецензий, а хлопоты о «своей», точнее, групповой идеологии, хотя высокое то понятие сводится, к сожалению, до местечкового, до лавочного даже уровня: «Как, моего соседа, такого хваткого шорника (скорняка, шинкаря), даже не упомянули, какая наглость?!» Трудно тут возразить, право. Ну, забыли бедолагу, напишите же о нем сами. При ваших‑то печатных возможностях…

Однако пафос ревнителей справочника отнюдь не оборонительный (сколько добрых соседей в нашем местечке позабыто!), а сугубо наступательный. Это четко выражено в заголовках статей, а они очень крутые, словно взяты напрокат из предвыборных мордобоев нашего еврейского телика: «Партийность, народность, православие»; «Между совестью и наукой»; «Словарь, подпорченный партийной идеологией и халтурой» и даже «На заре каменной эры», то есть не палеолит даже, а его «заря», имеются в виду, надо полагать, времена австралопитеков и синантропов…

Гвалт местечковой барахолки, отраженный в заголовках, точно соответствует содержанию статей. Почему‑то рецензенты злоупотребляют образом малого ребенка. Помните, как Эйзенштейн гонял коляску с младенцем по одесской лестнице, слезу у зрителя вышибал? Так и тут. Справочник, мол, предназначен для малолетних школьников, как же можно… Цитируем из статьи про эпоху палеолита: «Учителя посещает изумительная мысль: взять да и высечь в камне – эдак на века – короткие познавательные статеечки. Чтобы детишки всякий раз, когда их обуяет неудержимый приступ любви к знаниям, не отвлекали взрослых от свежевания мамонта, а находили нужные сведения сами. И мамонтятина на обед будет обеспечена, и детишки без образования не останутся». В этом фальшиво‑безвкусном пассаже отметим только неологизм – «мамонтятина».

Придирки к словарю идут с самых разных направлений. Иногда они невинны и даже забавны. Один автор начал так: «Стихи Цветаевой и Чуева… Оборот невозможный». Не совсем понятно тут употребление слова «оборот», но суть недовольства ясна, не можно соединять таких во всех отношениях разных поэтов, как они, да еще в близком сопоставлении. Позвольте, а как же алфавит? Ведь он представляет нам еще не такие случаи. Вот в 8‑м томе Краткой литературной энциклопедии соседствуют Шолом‑Алейхем и Шолохов. И ничего. Четверть века прошло после издания тома, но никто не возмутился. Ну, теперь‑то, наверно, тоже разгорячатся…

Хулители словаря очень недовольны, как изображен там популярный в свое время, а ныне напрочь забытый поэт и критик В. Буренин. Раздались возмущенные голоса по поводу включения его в словник. Аргумент: он, мол, написал основное в прошлом веке… Странно. Буренин деятельно печатался и в веке XX, скончался в 1926 году. Блок умер раньше, а Леонид Андреев еще ранее. Тут есть некое лукавство, ибо статья о Буренине превосходна по полноте, новизне и объективности материала, не нравится обличителям сам Буренин, о чем и говорится с нескрываемым раздражением.

Что ж, он был действительно лих и задирист, обидел многих, порой несправедливо (это очень часто случалось в истории литературы). Например, уже перед Первой мировой войной напечатал, и не раз, басню «Ворона и Мейерхольд»: «Ворону как‑то раз увидел Мейерхольд», стал рассказывать ей про свое «искусство новое», где он намерен актеров и актрис «к содомским приохотить позам», Ворона отнеслась к этим намерениям неодобрительно, Мейерхольд рассердился, заперся в театральной уборной «и долго по‑жидовски там ругался». Ясно, что поклонникам Мейерхольда Буренин должен не нравиться. По‑своему они правы, но разве это повод для изъятия популярного сатирика из словаря?

Впрочем, полузабытый Буренин – это так, закусь, нашлись на возмущенном банкете куда более острые блюда.

Почти в каждой из дюжины вышеназванных инвектив проходят три имени, «три источника, три составные части» московско‑невского гвалта: Пуришкевич‑Нилус‑Проханов. Накал страстей велик, эпитеты употребляются на пределе дозволенного. Не последуем примеру двенадцати разгневанных мужчин и женщин, попробуем разобраться спокойно. Правда, невольно вспомнишь слова старой песни: «Мечутся серые чайки, что так встревожило их?»

Пуришкевич был личностью исключительно колоритной, до сих пор остается в поле зрения историков и беллетристов. Был дерзок и лих, скандалил в печати и на думской трибуне, участвовал, рискуя головой, в убийстве Распутина. Писал известные сатиры, самую знаменитую в словаре не привели, она посвящена мрачному реакционеру А.Д. Протопопову, последнему министру внутренних дел Николая II («Про то попка ведает, / Про то попка знает…»). Уж бранили‑бранили Пуришкевича при жизни, умер он при неясных обстоятельствах, не дожив до пятидесяти лет, поносили после кончины, публикации его ни разу не переиздавались, архив не разобран… Чего еще надо запоздалым ненавистникам его?

Да, не великий был поэт Пуришкевич, чего уж, но хоть ярок был и сатиры его запомнились. А разве в истории литературы не числятся люди весьма скромные по яркости таланта и самой личности своей? Вот, например, плодовитый стихослагатель М. Дудин. Он, в отличие от Пуришкевича, прожил долгую и вполне благополучную жизнь. Но так ли уж прославлены его сочинения, осмелимся спросить? Самое знаменитое пока о нем, это анонимная эпиграмма: «Михаил Александрович Шолохов / Для иного читателя труден, / И поэтому пишет для олухов / Михаил Александрович Дудин». Зато в статье о нем читаем: «Идеи родства, братства людей Земли пронизывают творчество Д.»; «Д. отдал щедрую дань лирическому созерцанию, наслаждению красотой природы, женщины, упоению тишиной»; «Д. – лирик в изначальном значении слова» и т. п. Прямо‑таки Тютчев и Фет, слитые воедино, только одно непонятно, что такое «изначальное значение лирики»? А так все очень интересно. Как и стихи Д.

Коренником в обличаемой тройке стал Сергей Нилус, скромный религиозный писатель, попавший в мировой водоворот за публикацию (уже до него опубликованную!) знаменитых «Протоколов сионских мудрецов». После Октября старик скитался и бедствовал, не раз арестовывался ЧК‑ГПУ, чудом избежал расстрела. И вот его теперь вспомнили с какой‑то исступленной яростью. Чекисты все же пощадили Нилуса, но их наследники с наслаждением привели расстрельный приговор в исполнение, хоть и пришлось это делать посмертно. Характерно, однако, что даже сами члены нынешнего ревтрибунала охотно признают литературные заслуги Нилуса. Читаем в одной из самых крутых рецензий: «Ну что же: без опубликованной им рукописи H.A. Мотовилова «Беседа Серафима Саровского о цели христианской жизни» культурный ландшафт Серебряного века будет неполон». В высокой степени достойная оценка, но и это не смягчает окончательного приговора.

Не будучи знатоком вопроса, воздержусь от собственной оценки С. Нилуса и «Протоколов…». Позволю лишь привести мнение высокого авторитета в духовных вопросах – покойного митрополита Санкт‑Петербургского и Ладожского Иоанна (оно издавалось не раз, цитирую по: «Будь верен до смерти»; «Новая книга», М., 1993, с. 51–52): «Одни историки безусловно признают подлинность «Протоколов». Другие – столь же безусловно ее отрицают. Я далек от того, чтобы становиться арбитром в этом споре. История «Протоколов» довольно путаная. Впервые они увидели свет в широкой печати, когда в 1905 году русский духовный писатель С.И. Нилус включил их в свою книгу «Великое в малом». Это дало повод утверждать, что «Протоколы» фальсифицированы царской охранкой, чтобы свалить вину за разгоравшуюся революцию на несуществующие «темные силы». Обвинение, однако, не соответствует действительности хотя бы потому, что первые сто экземпляров «Протоколов» были отпечатаны на гектографе уже в 1895 или 1896 году… Нам, впрочем, интересно другое: подлинны «Протоколы» или нет, но восемьдесят лет, прошедших после их опубликования, дают обильный материал для размышления, ибо мировая история, словно повинуясь приказу неведомого диктатора, покорно прокладывала свое прихотливое русло в удивительном, детальном соответствии с планом, изложенным на их страницах. Не миновала на этот раз общей участи и Россия».

Любопытно, что разволновавшиеся по поводу Нилуса протестанты намекают, и не раз, что автор статьи о нем – А.М. Любомудров – является сыном известного М.Н. Любомудрова. Алчут уже не только личной, но и родовой ответственности! Вообще‑то понятно: протестанты сплошняком из духовных наследников тех самых «комиссаров в пыльных шлемах» (а кое‑кто, может, и по роду‑племени), им не привыкать стать бороться с потомками попов, дворян и кулаков. Что ж, тогда об одной из протестанток можно было бы отозваться так: «Невестка еврейского писателя А. Рыбакова (Аронова), автора романа «Водители», Стал. прем. 2‑й степ., за 1950 г., скончался в Нью‑Йорке в 1998 г.».

…Отвлечемся на миг от серьезных разговоров. Как ни толкуют о «Протоколах», но в народный быт они вошли. Помню, как во время одной из демонстраций вокруг останкинского «телешприца», источающего смуту и разврат, появился самодельный плакатик в адрес одного из тогдашних теленачальников: «Средь сионских мудрецов / Всех подлей Олег Попцов». Не важно, где он теперь, но в фольклор попал.

О третьем из подсудимых – Александре Проханове – члены ревтрибунала высказываются сугубо отрицательно, однако несколько вскользь, обязательно поминая при этом газету «Завтра». Процитируем кратко лишь двух протестующих критиков, и все станет ясно. Составителей словаря упрекают: «Пуришкевич важнее для русской поэзии, чем Павел Коган; Шпанов важнее для советской беллетристики, чем Шкловский; Проханов важнее для постсоветской беллетристики, чем Сергей Каледин». Понятно, кто кому противопоставлен? Это одно мнение. А вот и второе, подводящее под всей «тройкой» определенный итог: «Ударное подразделение писательской армии – черная сотня. Начиная с отца‑основателя Пуришкевича (он теперь проходит по разряду «русский писатель»), идеолога антисемитизма Нилуса и до редактора газеты «Завтра» Проханова».

Договорим уж за автора триады. До конца. Двое из названных – Пуришкевич и Нилус – на склоне жизни неоднократно арестовывались органами ЧК‑ГПУ. А. Проханов пока разгуливает на свободе и даже издает противную такую газету. Намек мы поняли. Интересно, как отнесутся к нему в других местах?..

…Во времена Пуришкевича и Нилуса гремел славой петербургский адвокат Плевако Федор Никифорович. Ему довелось защищать старушку, укравшую по бедности чайник стоимостью в 27 копеек. Молодой прокурор хорошо подготовился к судебному состязанию со знаменитым юристом и произнес убедительную речь: да, преступление ничтожно, это не нашествие печенегов или половцев, но закон есть закон, и даже самое малое нарушение должно быть осуждено, Плевако ответил кратко: Россия пережила половцев и печенегов, нашествия шведов и французов – и устояла; но вот украден чайник в 27 копеек, и теперь Россия погибла… Разумеется, присяжные оправдали старушку.

Так и хочется сказать: наша несчастная Российская Федерация подверглась нашествию Гайдара и Чубайса, еврейских банкиров и чеченских бандитов, но пока устояла; и вот издали в Пушкинском доме скромные статьи про Пуришкевича, Нилуса и Проханова, и вот теперь Российская Федерация непременно погибнет.

Материал создан: 27.11.2015



Хронология доимперской России