Остается подвести итоги предшествующему и взвесить возражения, противопоставленные нашим заключениям — возражения вполне естественные, если смотреть на предмет не с нашей точки зрения, а с какой-либо иной. Таких же точек зрения может быть много вследствие чрезвычайной сложности самого предмета: общественного устройства, наилучше соответствующего духу многочисленного народа и направлению,данному ему историей, при известной степени его зрелости.
Не говоря уже о том, что для правильного обсуждения такого вопроса нужно прежде всего полное беспристрастие, отречение от личных вкусов в пользу чисто логических выводов; но кроме того, различие во взгляде даже на одну какую-либо сторону вопроса — на дух нашего народа, на степень его зрелости или на смысл русской истории — должно непременно отозваться на общем выводе.
Мы знаем возможность сильных возражений против высказанных нами заключений, потому что эти возражения возникали в нашем собственном уме; оттого мы и не считаем своих выводов ни единственно осуществимыми, ни единственно разумными; с изменением принятого основания изменяется и вся перспектива. Но мы стоим на том, что эти выводы истекают неизбежно из наших оснований, когда раз основания приняты. Значит, мы обязаны прежде всего оправдать свою точку зрения, показать, почему мы считаем ее исключительно правильной.
Самый разговор о таком предмете, как общественное переустройство, основанное не на теории, а на чистой практике, применяемое не к отвлеченному, а к определенному народу, представляет то чрезвычайное затруднение, что такого разговора еще никогда и нигде не бывало, что его приходится вести в первый раз, с тех пор как стоит свет. Для того чтобы могла возникнуть возможность подобного обсуждения, нужно соединение условий, осуществившееся только у нас и только теперь: зрелые общественные материалы, не сложившиеся еще ни в какую явную форму и стоящие под рукой всесильной верховной власти, могущей дать им — вероятно, уже в последний раз в нашей истории — тот или другой исход.
Говорим — в последний раз, потому что в течение полувека мы должны наконец устояться в каком-нибудь определенном виде. Инымисловами: у нас осуществились разом — неотложная необходимость принять окончательное решение вместе с полной свободой этого решения.
Все другие народы развивали одновременно и параллельно свои общественные и государственные формы, большей частью полусознательно, не заглядывая в будущее. Мы же сложились в могучее и образованное государство — без всякого определенного общественного склада, заготовив только материал для его будущего содержания; нам приходится слагать свое общество в пору возмужалости и совершенно сознательно — задача, одновременно и облегченная и непомерно трудная.
Каково бы ни было личное мнение каждого из нас о нынешнем состоянии русского общества, то есть о совокупности наших сознательных сил умственных и нравственных, в какой бы мере ни был каждый доволен или недоволен лично настоящей общественной средой, едва ли кто-нибудь признает за этой средой способность к самодеятельности в европейском смысле, — способность правильно вершить ту долю задач, которая везде в образованном мире лежит теперь уже на самом обществе.
Голос большинства — как людей мыслящих, так и людей, живущих непосредственной жизнью, выражающих одни только ежедневные впечатления, прямо указывает на коренной недостаток, мешающий развитой части русского народа стать на свои ноги — на нашу бессвязность, не допускающую сложиться сколько-нибудь установленному мнению; общество же есть не что иное, как живое мнение.
В последние годы у нас стала также слышаться жалоба на недостаток в людях, но скудость эта явно проистекает из того же первоначального источника — из бессвязности. Кроме личностей, одаренных необычайными силами, всякий человек силен гораздо более сборным, чем своим личным сознанием общественных потребностей; в этом смысле все люди — хамелеоны, все отражают цвет общей подкладки, с той только разницей, что одни, более даровитые и ревностные, отражают ее ярче, определеннее других, а потому становятся вожаками толпы.
При бесцветности же подкладки, при отсутствии установленных мнений, все, кроме гениев, бесцветны. Кроме того, может ли несвязное общество выставлять сознательных и последовательных общественных деятелей, как бы оно ни было богато лично способными людьми? Кто будет расценивать этих людей? Неустроенная толпа к такому делу непригодна. Оттого, при нескладности образованных слоев, заключающих в себе весь разум нации, личности действительно сильные непременно остаются в стороне, по крайней мере в обыкновенное, спокойное время; между ними и обществом нет посредствующей связи.
Если они что-нибудь делают, то делают про себя и оцениваются только впоследствии; руководство же толпой в деле жизни и мысли достается людям, наименее из нее выделяющимся, не сдерживаемым притом никакими установленными условиями, — так как при общем разброде над ними не оказывается никакого надзора, никакого требовательного мнения, стесняющего их произвол. Конечное последствие такого общественного состояния у всех перед глазами: русская образованная среда не руководит ничем, даже в своем собственном деле.
Она не может выяснить власти своих потребностей, предоставляя ей догадываться о них; в этом отношении нам не поможет никакое дальнейшее развитие учреждений, не помогут никакие новые органы, пока само общество бессильно, вследствие своего разброда. Русская образованная среда не может надзирать над своими, ею же выбранными деятелями и не умеет пользоваться данными ей правами — не только для постепенного развития вперед, но даже для обыденного применения их к своим нуждам.
Так же точно она не дает покуда никакой прочной основы выражению русской мысли, вследствие чего наша периодическая печать, как сказал недавно один известный писатель, за очень немногими исключениями, пляшет вприсядку, служит не делу, а потехепраздной публики. Без опоры твердой середины, без установленного сборного мнения, для которого в настоящее время у нас нет почвы, люди могут только играть в свободу, злоупотреблять ею во всех видах, но не могут ею пользоваться. Наше общественное бессилие выражается одним словом: «разброд».
Нравственная сила всякого народа заключается в связности его образованных слоев, в известном единстве их воззрений и деятельности; она никогда не переживает этого единства. Несмотря на богатство накопленного умственного капитала, преданий и политической опытности, современное французское общество впало в состояние, довольно близкое к русскому, с той, однако ж, громадной разницей в нашу пользу, что там это состояние есть вместе общественное и государственное, наш же государственный порядок упрочен тверже, чем где-нибудь, стало быть, нам есть время поправиться.
Между нами и французами лежит еще то коренное различие, что у них общественный разброд показывает упадок, обозначившийся склон книзу, у нас же — только невыработанность. Наше нынешнее общественное межеумие, как последствие особых обстоятельств и естественного роста, а не каких-либо насильственных потрясений и разрушений, есть состояние переходное, но лишь при условии, чтобы оно не затянулось слишком надолго и не стало привычным; в последнем случае из него будет слишком трудно выбраться.
Мы впали в нынешнее состояние не по своей вине, как французы, и не по чьей-либо личной вине; оно стояло на нашем историческом пути, как опасное место в скачке с препятствиями, — а наша история была именно самой головоломной скачкой с постоянными препятствиями. Отдав все свои силы, без остатка, в продолжение четырех веков, на создание государства и народа, прочно закрепив напоследок свое национальное бытие, мы поневоле должны были пойти в науку к Европе, потому что не умели ни разведывать собственные руды, ни отливать собственные пушки, и вынесли из полуторавекового обучения то, что должны были вынести из него — образованность и науку, но в то же время полное обезличение и полную бессвязность взращенных на русской почве европейцев, всего нашего культурного слоя.
Обезличение явилось необходимым последствием умственного состояния, в которое как долго было погружено русское общество, заимствовавшее всякое звание из чужих рук без возможности проверить его на собственном деле и собственном опыте: свое дело и свой опыт были приостановлены у нас петровским преобразованием, заменившим стремление к общественному развитию — развитием личности. Русское правительство воспитательного периода учило своих подданных, а потому не могло ни в какой мере учиться от них, не могло допустить общественной самодеятельности школьников; оно воспитывало русских европейцев не для общественных, а для государственных целей, для армии и администрации, вследствие чего эти люди, представлявшие собой все русское культурное сословие без остатка, были связаны взаимно только отношениями служебными, но были совершенно разобщены и между собой, и с народом как граждане.
Мы воспитались в общественной бессвязности, прикрытой наружно екатерининскими губернскими учреждениями. Обезличение и бессвязность — самые явные черты современного русского общества, хотя вовсе не коренные его свойства, потому что истекают не из народного характера, а из чисто школьного воспитания. Тем не менее они составляют нашу главную, даже единственную болезнь, в них корни всех наших частных болей. Мы нуждаемся именно в том лекарстве, которое способно вылечить нас от обезличения и бессвязности.
Как ни слабо было спаяно образованное русское общество, выросшее поодиночке, человек за человеком, изо всех народных слоев русской земли в продолжение воспитательного периода, оно находило еще недавно некоторое, хотя наружное объединение в своем сословном значении. Вызванное к самодеятельности с окончанием школьного периода, оно непременно срослось бы, и довольно скоро, в нечто цельное, не мешая развитию русской жизни ниже, под собою, так как оно было, по существу, сословием не кастовым, а политическим, открытым снизу.
В то время, когда совершались наши последние преобразования, всемирный опыт достаточно уже выяснил условия правильного общественного развития: можно было уже не сомневаться в истине, что эта правильность зависит исключительно от связности и постепенного, естественного, а не искусственного разрастания образованных слоев, воспитанных исторической жизнью; что право на непрерывное развитие, не подверженное никаким колебаниям, осталось только за народами, умевшими оградить себя от вторжения толпы в не принадлежащую ей область — за Англией, в силу твердого закона и укорененных обычаев, за Америкой, в силу одних твердых политических нравов; что существование полноправных общественных слоев, руководящих народной жизнью и способных к известной доле единодушия, невозможно без прочной сердцевины — по крайней мере у нас, в старом свете, слишком опутанном своим прошедшим.
Все это было уже доказано опытом, только не для нас, заинтересованных европейской жизнью в смысле, не исторического урока, а занимательного романа, роль которого давно уже нравились многим нашим. Когда созрело мнение, руководимое правительством, о необходимости срезать с России болезненные наросты, порожденные нашим прошлым, — крепостное право, бессудие и безусловную чиновничью опеку, — мы не умели провести явной черты между своими собственными, русскими потребностями и чужими стремлениями, привившимися к нам во время нашего сидения за европейской азбукой.
Перед тем только что разыгралась крымская война, поколебавшая временно нашу давнюю уверенность в себе — вследствие чего русские культурные люди стали на известный срок еще более школьниками, еще более несостоятельными существами в общественном смысле, чем были прежде. Такое настроение должно было очень естественно открыть настежь двери разливу нигилистского пустословия. Прежде чем прошло это поветрие между взрослыми людьми, переделка нашего общественного строя уже совершилась, — переделка, несомненно необходимая, осуществившая великий и благотворный поворот в нашей истории и безупречная со своей отрицательной стороны, устранившая все, что должно было устранить, но не заменившая устраняемого, во многих отношениях, ничем существенным.
Насчет этого существенного в ту пору было еще слишком трудно согласиться; нам недоставало даже самого начального общежитейского опыта, мы еще слишком доверчиво относились к своим, принятым на веру идеалам. Дух, проникавший преобразование шестидесятых годов, соответствовал настроению времени; выдвигавшиеся на сцену деятели той эпохи были почти все, как известно, представителями так называемых «передовых стремлений», все содержание которых почерпалось не из жизни, а из заемной науки нашего воспитательного периода; стремления эти находили себе поддержку и в недовольстве большинства, разочарованного крымской неудачей, и в обаянии свободного русского слова,впервые прорвавшего плотину и не знавшего пределов своему детскому увлечению.
Правительство со своей стороны затруднялось установленным преобладанием высшего сословия для того времени, когда приходилось изъять из-под руки его двадцать миллионов крепостных. Хотя самый трудный шаг в этом деле — личное освобождение — был совершен самим дворянством, местными помещиками (чему, сказать мимоходом, западные соседи наши почти отказываются верить), но тем не менее понятно, что в те годы считалось более удобным разъединить сословия, чтобы окончательно упрочить самостоятельный быт освобожденных.
Жертвовать основными историческими началами, особенно когда их нечем заменить, удобству минуты — едва ли можно считать выгодным; но для каждой полосы времени интерес текущего часа почти всегда перевешивает все остальное. Сила, однако ж, в том, что эта мера — разъединение сословий и между собой, и в самих себе, — имевшая некоторое значение в смысле меры переходной, установилась надолго и обратилась в руководящее начало, на котором были воздвигнуты дальнейшие преобразования. Весь этот итог разнообразных течений повлиял прямо на исход дела.
Оттого, смеем думать, великие преобразования шестидесятых годов, вполне верные духу русской истории со своей отрицательной стороны и в своей современности, неоспоримо верные также в коренном основании в освобождении народа с землей, оказались теоретическими, не совсем русскими, со стороны положительной, в задуманном ими новом общественном устройстве, очевидно сочиненном людьми того времени.
Вопреки примерам, стоявшим перед нашими глазами, мы сделали опыт, никому еще не удававшийся в Европе и шедший вразрез всему содержанию нашей послепетровской истории: окунулись в полную бессословность, растворили в массе свое, еще не достаточно связное, еще не созревшее культурное сословие, требовавшее времени и самодеятельности для того, чтобы стать на ноги — и теперь вкушаем уже первые плоды начавшегося всеобщего нравственного разброда, но только первые — далеко еще не последние плоды.
В настоящее время у нас, как во Франции, не набирается четырех человек для выражения одного и того же мнения, и нельзя связать вместе даже двух человек для проведения какого-нибудь общественного дела вне личных интересов; зато, не в пример Франции, где по старой привычке над человеком стоит еще некоторый надзор мнения, у нас нравственное своеволие личности ограничивается только чертой, за которой начинается вмешательство власти.
Связность общества, внутренняя его дисциплина, подчиняющая лицо большинству с тех сторон жизни, к которым официальный закон не имеет доступа — без чего свобода невозможна, — не успевшая окрепнуть до эпохи преобразований, расшаталась совсем, как только с нашего юного культурного общества была снята прежняя обстановка, хотя бы искусственная, поддерживавшая его цельность; общество наше подверглось участи всякого кирпича, с которого снимут рамку прежде, чем он затвердеет.
Следуя нынешним путем, мы неизбежно придем к исходу слишком явному, чтобы можно было в нем усомниться: к тому исходу, что русское общество, то есть вся наша историческая культурная сила, рассыпется сухимпеском, утратит всякую способность к какому-либо сборному делу, к какому-либо умственному или практическому почину, утратит всякое определенное сознание о различии между нравственно должным и недолжным, всякую мысль об общем деле, сохраняя почтение к одной только истине — к практической истине личных интересов. Венцом такого общества станет, видимо, вырастающая у нас еврейская биржевая аристократия, как подательница единственного блага, сохраняющего свою цену одинаково и в глазах потомков Пожарского, и в глазах семьи Минина.
Наше общество будет в состоянии производить, может быть, лично способных людей, но не выработает ничего из самого себя, не сложится ни во что определенное. Нам придется или дожидаться того счастливого часа, когда весь русский народ поголовно обратится в американский в отношении политической зрелости, — конечно, по вдохновению свыше, потому что нынешним путем мы не придем к такому концу, — или же оставаться навеки народом, способным жить только под строгим полицейским управлением; наша будущность ограничится одной постоянной перекройкой административных учреждений.
Нечего и говорить, что на таком основании русская мысль и самобытная закваска, вложенная в русский народ его историей, пропадут даром, не разовьются ни во что осмысленное. Наш упадок совершится постепенно, не вдруг, но совершится непременно. Кто тогда будет прав? Решаемся выговорить вслух: одна из двух сил — или русская полиция, или наши цюрихские беглые с их будущими последователями. Судьба России, лишенной связного общества, будет со временем поставлена на карту между этими двумя партнерами.
Если наша насущная потребность, наше спасение, заключается в общественном объединении, то мы можем спастись только возвращением на свой исторический путь, явно начертанный всем нашим прошлым, — можем найти объединение лишь в единственной гражданской группе, несколько привыкшей к связности, — в наследственном культурном сословии, заключающем в себе покуда итог русской сознательной силы,составляющем единственное наследство, полученное нами от петровского периода, а не в сочинении чего-либо нового и произвольного, еще никогда не удавшегося в истории.
Мы далеки от мысли о какой-либо кастовой исключительности по крови и породе; мы считаем, вместе с большинством, русскую монархию — монархией чисто народной в своей сущности; мы хорошо понимаем, что Россия, созданная, одна из всех государств света, не завоеванием, а общенародной потребностью единства, не имеет никакого повода предпочитать одну группу граждан другой, независимо от личной способности людей; мы вполне верим в русский народ, не мифологический народ славянофилов, обладающий небывалыми на свете качествами, а в действительный народ, доказавший много раз свои великие свойства — и в пору создания Московского государства, и в 1612, и в 1812 гг., — в народ, который ныне, распущенный и оставшийся почти без надзора, ведет себя все-таки лучше европейской черни, у которой стоят по две няньки над душой; наконец, мы чистосердечно верим в будущность самобытно развившейся всесословной России.
Но мы не верим тому, чему история не представляет примера, что отвергается разумом и самыми законами природы: возможности развития бесчисленного населения, еще не выработавшего себе окончательных форм, но уже заранее приведенного в состояние нерасчлененного, бессословного студня; населения, над которым не стоит явно очерченное, самодеятельное, исторически воспитанное культурное общество, скрепленное в одно целое чем бы то ни было: законом, обычаем или интересами; населения, в котором неразвитая масса предоставлена на произвол ее инстинктов, а правительственное действие — единственная живая у нас сила — проводится исключительно посредством наемников — казенного чиновничества, в сущности столь же чуждого видам власти, как и местным пользам, а главное — чуждого русскому народу, всем нравственным сторонам его жизни, более чем какое-либо из наших сословий.
Несмотря на наружное сходство административных форм нынешнего времени и недавно окончившейся эпохи, между ними легла бездна. Пока русское дворянство составляло связное сословие, как ни слабо оказывалось его политическое воспитание, оно все-таки было проникнуто чувством своей обязанности к престолу и России; оно вносило это чувство в государственную службу, военную и гражданскую; дворяне, получавшие жалованье, были служилыми людьми своего Отечества, а не простыми наемниками; мелкие исполнители стояли под их рукой; в русскую службу вносился дух не каких-либо личностей только, а дух сословия.
Немного времени прошло со дня растворения нашего отборного слоя в массе, растворения далеко еще не полного, а последствия его сказались уже яркими чертами в армии, в администрации, а более всего в самом обществе, утрачивающем со дня на день всякую нравственную дисциплину. Отдельный человек, как член общества, есть ничто, если он не какой-нибудь исключительный герой; он силен и предприимчив только взаимной поддержкой, он благонадежен только взаимным ограничением; где нет связного общества, там нет и надежных людей. Оставаться в нынешнем положении — значит не жить совокупной жизнью. Чем же, в чем же, около чего же мы можем связаться?
Единственный общественный слой в России, не только достаточно образованный, не только проникнутый в известной мере историческими преданиями, но единственный,сохранивший хоть некоторую привычку к связности, к подчинению себе своих членов — есть дворянство, и только оно. Сознавая очень хорошо временное обезличение, политическую нестройность, малую привычку к дружному действию, еще усиленную отвычкой последних годов, признавая всю недозрелость русского дворянства, воспитанного, можно сказать, не сословно, а в одиночку, рассыпавшегося наполовину, вдобавок, во все стороны со времени преобразований, мы все-таки не знаем в России никакого другого общества, кроме дворянского, не видим никакого другого материала, который мог бы послужить основанием связному, мыслящему и политическому русскому обществу, кроме дворянства.
Все знают, что наше дворянство — не самостоятельное сословие в государстве и не может быть таким, потому что оно есть творение верховнойвласти, что оно — не каста, а учреждение чисто политическое, первый приступ к организации России, не успевшей еще вполне организоваться; даже менее того: оно покуда только может стать политическим учреждением в пособие самой власти, до сих же пор было лишь сословием служилым, а потому оно никак не в состоянии злоупотребить своим положением для собственных сословных целей; но зато оно одно может дать нам то, чего у нас теперь положительно нет и без чего нельзя жить: стройность и совокупность русского общества, обязательное мнение и способность к общественному почину, не стесняя никакого проявления жизни внизу, принимая в себя все притоки вырастающих из почвы сил, служа сознательно верховной власти и направляя народ в свойственном ему духе, а не в духе канцелярского прогресса.
Русское дворянство, организованное и открытое, составляющее союз образованных русских родов, какого бы они происхождения ни были, тесно сплоченное с верховной властью, надолго обеспечит правильное развитие России, обеспечит его до тех пор, пока не воспитает народ до всесословности — не на словах, а на деле. Конечно, нужно время, вероятно даже целое поколение для того, чтобы сложить в связное сословие наше дворянство и все, что должно прирасти к нему в настоящем и будущем; разом ничего не делается, а теперь, когда наш культурный слой расшатался и расплылся, для сращивания его требуется еще больше времени, чем понадобилось бы в начале шестидесятых годов; но у нас нет другого выхода из нынешнего нескладного и ничего не обещающего впереди положения. Ни наше общество, ни наша армия, ни наши учреждения не могут поправиться и развиться без новой склейки, ядром которой может служить только то, что действительно у нас есть — петровское дворянство с крупным купечеством. Лучше поздно, чем никогда.
Обращаясь к образованным кругам, несущим на своих плечах житейские тягости, некого, кажется, убеждать в той истине, что мы находимся в полном нравственном разброде и что в таком положении нельзя оставаться. Громадное большинство наших развитых людей сознают необходимость организовать русскую жизнь, дать ей средоточие. Но если большинство пришло к сознанию этой потребности, то взгляды его на причины нашего общественного разобщения, а стало быть, и на средства к излечению, очевидно еще не объединились. Наше образованное и даже просто практическое большинство, официальное и частное, видит необходимость устроить нынешний непорядок, поставить объединение на месте разлада и предоставить управление местной жизнью, вершение чисто общественных задач, благонадежным рукам, но чьим именно рукам — это вопрос еще колеблющийся.
Он колеблется потому именно, что на него смотрят почти исключительно с одной только стороны, формальной и внешней — со стороны задач местного самоуправления; между тем как в нем заключается еще внутренняя и гораздо важнейшая сторона, чисто нравственная — вопрос о нашей общественной цельности, о развитии и организации русского мнения, русских направлений и русской сборной деятельности, которые могут сложиться и явно высказаться только в твердо установленном круге людей сознательных, понимающих друг друга и свои права, привыкших к совокупному действию, идущих к одной цели, хотя бы различными путями. Без этих условий у нас никогда не сложатся большие, дисциплинированные группы единомышленников и не окажется господствующего мнения, то есть Россияникогда не станет нравственно организованной страной. Известно, что никакое тело, растворенное в слишком большом количестве жидкости, не кристаллизуется. Вот важнейшая сторона вопроса.
Время требует (надо прибавить — всегда требовало) объединения русского исторического слоя, выросшего и вырастающего из слоев стихийных, способного осуществить в себе самостоятельную умственную жизнь России и статьсознательным, ответственным во всем своем объеме орудием верховной власти, для развития нашего будущего. Эта вторая потребность очевидно господствует над первой — над пригодностью тех или других форм местного самоуправления, хотя в то же время дает и ей самой правильный исход. В русских уездах существует только то разумное общество, которое существует в Русском государстве; устройство швейцарскогокантона в такой степени не соответствует состоянию нашего уезда, в какой общее устройство швейцарского союза не соответствовало бы состоянию русской империи. Задача текущего времени резко отличается от той, которую большинство нашего общества радостно приветствовало в начале шестидесятых годов; тогда, выйдя в первый раз на волю из полуторавековой школы, мы желали прежде всего осуществления своих заветных, хотя напускных идеалов; теперь же нам приходится думать об удовлетворении нашим вопиющим потребностям. Мы пожили с тех пор и понабрались опытности.
Можно спокойно ожидать часа, когда мнение о необходимости общественной связности, так же как о невозможности оставить народную толпу без просвещенного руководства, станет всеобщим между нашими образованными людьми. Но каким путем достигнуть этих целей? В этом отношении, насколько можно оглядеться в нынешней пестроте взглядов, существуют три главные мнения: одни думают, что дело обойдется само собой, без законодательных мер, и что наш культурный слой собственной силой всплывет наверх, что мы срастемся потихоньку; другие, сознающие потребность объединения без проволочки и не верящие быстрому торжеству одних нравственных начал в неустроенном обществе, хотят исключительного господства ценса, с устранением всякой сословности; третьи, наконец, и мы в том числе, доверяют так же мало спасительному действию ценса в самом себе, как и самобытному торжеству разума, и думают, что в человеческом обществе, как и в вещественном мире, ничто не слагается без центра тяготения.
Первое мнение — о самородном и безыскусственном восстановлении русской цельности — не выдерживает критики. Всякая сила, конечно, имеет вероятность восторжествовать рано или поздно, если она сила совокупная, растущая; но в том и дело, что у нас существуют только запасы общественной силы, а связаться им не на чем. Под щитом сильного правительства, обеспеченные в сохранении наружного порядка, мы можем долго прожить в состоянии беспорядка внутреннего, так долго, что наконец по привычке утратим веру во все на свете, кроме одной полиции; тогда будет уже поздно поправляться. Там, где есть привычки к общественному объединению, препятствия не страшны.
Если б Англия была вдруг погружена в анархию каким-либо нежданным переворотом, то все-таки нечего было бы опасаться за ее общество, за ее владычествующую и связующую силу: английское общество могло бы утратить свои исторические формы, но оно не утратило бы ни своего нравственного господства в стране, ни своей стойкости и цельности, как не утратили их английские культурные классы на американской почве. Действительная сила всегда возьмет свое; но у нас вопрос идет не о проявлении силы существующей, а о том, чтоб эта сила могла сложиться на нашей бездейственной почве сама собой, не только без поддержки закона, но вопреки закону, недавно упразднившему завязи ее, начавшие было складываться.
Мы все видим своими глазами, как русское общество стало с тех пор расшатываться, терять всякое единство; но не видим никакой причины, даже в будущем, которая могла бы сама собой породить обратное движение. Если бы даже такое движение могло возникнуть само собой когда-нибудь, что вовсе невероятно, то, в ожидании этого счастливого дня, мы настолько отстали бы нравственно от всего света, в такой век, когда всякий слабый виноват, что поплатились бы за внутреннее неустройство даже своим международным положением.
Разбирая вышеприведенное мнение, мы не касались двух разрядов людей: тех, которым всесословность мила по вкусу, которые любят ее как учреждение либеральное и видят в ней обеспечение воображаемых прав народа против захвата высших сословий — одним словом, людей, смотрящих на бессословность как на плодотворное начало в самой себе и ожидающих от нее неизвестных им самим, но во всяком случае хороших последствий; тех также, для которых бессословность составляет средство, а не цель.
Первые у нас очень многочисленны, но наклонность их нельзя назвать прямо мнением, — это больше вкус, а о вкусах не спорят. В других землях иначе. Правильно или утопически понимает европейское фабричное население свои пользы, силясь оторваться от культурных слоев страны, но на Западе это движение существует, оно былодостаточно сильно, чтобы провести закон о всеобщем голосовании, оно вызвало немало печальных, но тем не менее крупных явлений в народной жизни; там оно действительность, а потому естественно находит в образованных кругах сторонников и вожаков.
В нашем народе нет и не может быть никаких стремлений к обособлению по множеству причин, давно уже указанных, между прочим указанных и в нашей книге. Русский народ — земледельческий, оседлый до такой степени, что даже в Петербурге он не разрывает связи с родной деревней; не скученный в городах, всегда бывший собственником на деле, а теперь ставший им по праву; он, правда, не устроен еще вполне в качестве собственника, но не устроен потому, что бюрократическая опека, взявшая его на свое попечение, не в силах идти далее наружного устройства; есть надежда весьма сбыточная, что у нас может широко развиться артельное производство и что вследствие того преобладание капитала не станет в России таким гнетом как в Европе; но даже этот вопрос, при слабом развитии русской промышленности, принадлежит еще будущему, а не настоящему и не может покуда вызывать никаких практических мер.
Затем сословной борьбы в России не было и не будет по той простой причине, что у нас нет сословий в западноевропейском смысле, а есть только два слоя — образованный и необразованный, — из которых первый, по необходимости, служил, служит и будет служить орудием правительственного действия. Вопрос в том, какой вид службы этого слоя наилучше соответствует условиям времени — чисто казенный, как ныне, или земский?
Речь идет не о передвижении властного положения из одного общественного пласта в другой, что действительно отзывалось бы переворотом; оно остается неизбежно в том же самом слое, способном его нести; дело в том, чтобы сложить образованных русских людей, имевших до сих пор лишь значение казенных чиновников, в связную, по возможности самостоятельную гражданскую группу, остающуюся, как и прежде, прямым орудием верховной власти. Эта потребность вызывается не теорией, а действительностью, так как наш разрозненный культурный слой, объединяемый только механически государственной службой, оказывается с каждым днем все бессильнее перед возникающими общественными задачами.
Они становятся не по плечу ему, не только по отчужденности его от почвы и действительной жизни, но также вследствие въевшегося в него, очень понятного равнодушия и к общему делу и к коренным государственным основам; большинству всякого чиновничества все равно от кого получать жалованье, лишь бы получать его; характер наемничества вытравляет из него все более гражданское чувство, а между тем для земской деятельности остается лишь оборыш людей. Для собственного обеспечения правительству выгодно обратить созданный им культурный слой из слуг наемников в верноподданных граждан, поверяющих друг друга перед лицом всей земли.
При бесформенности, как и при общественной сомкнутости, значение остается за тем же самым сословием, народ находится под его же управлением, но мера пользы, приносимая им, будет совсем иная. Исключительное значение остается за тем же самым сословием, только лучше приспособленным к потребностям времени. Спорить о таком приспособлении можно лишь в смысле политических, а не социальных видов, которые остаются тут ни при чем. Наконец наша верховная власть, общенародная по своему происхождению, никогда не допустит преобладания одной группы русских людей над другой, в ее личную пользу,независимо от польз государственных.
При таком национальном складе мы смело можем сосредоточить помыслы на потребностях текущей эпохи, не принимая в расчет экономических и социальных вопросов, волнующих Западную Европу, и не пробуя кроить себе политического платья с запасом, для неизвестных нужд отдаленных поколений. По самой сущности единственных наших русских действительностей, образуемых двумя полюсами — исторической верховной властью и духом народа, — потребное нам осмысленное современное устройство есть только форма, организация общества, соответствующая его росту; она не заковывает жизнь будущих поколений в какой-либо неизменный тип, не предрешает нисколько того, что окажется нужным России через сто или двести лет.
Наша история последовательно меняла орудия, посредством которых правительство проводило свои действия в страну; стало быть, ей и теперь нет надобности стеснять себя из-за фантастических соображений о потребностях грядущих поколений, тем более что человеку не дано заглядывать так далеко в будущее. «Несть бо ваше ведение времена и веки», — сказал всемирный учитель. Современные же нужды — не только общества, но простонародья, требуют у нас прежде всего совокупности, взаимодействия и просвещенного руководства, невозможных без связности образованного слоя.
Такое руководство необходимо более всего самому же народу для того, чтобы развить врожденные ему способности; сам по себе в целую тысячу лет он развился лишь до того состояния, в котором пребывает на наших глазах. Русское простонародье понимает свои выгоды несравненно яснее книжных своих сторонников: оно мало доверяет выборному начальству из своей среды, полагается гораздо более на местного помещика, чем на либерального чиновника, не знает никакой зависти к высшим классам, выросшим и повседневно вырастающим из его же среды.
Надобно полагать, что русскому сельскому люду показалось бы довольно забавным предложение: потерпеть неурядицу неопределенное время для того, чтоб когда-нибудь какое-нибудь из русских поколений не было стеснено существующими формами в свободном выборе своего общественного устройства. Надобно думать, что этому вожделенному поколению пришлось бы даже не под силу строить что бы то ни было — оно слишком отупело бы от вековой разладицы. Между тем — вот все, на что сводятся доводы любителей бессословности ради самой бессословности. Умнейшие из них понимают невозможность оставаться долго в чисто хаотическом состоянии и ищут выхода — не в общей и явной связности по закону и обычаю, а в частном, как бы потайном срастании в среде каждой общественной группы особо — что, во-первых, не подает никакой надежды на успех и вовсе не достигает существенной цели, а во-вторых, доказывает внутреннее признание самого принципа, с желанием обойти его во что бы ни стало — из-за личного вкуса.
Каковы бы ни были взгляды наших сторонников бесформенности во всех прочих отношениях, они очевидно принадлежат к еретической для науки секте, верующей в самозарождение; они ждут всходов там, где ничего не посеяно, и не хотят понять, что бесформенность, являющаяся не в колыбели общества, а в поре его сознательности, может развиваться только в свойственном ей духе; что бесформенность текущего дня обращается в двойную бесформенность завтрашнего и тройную последующего, пока наконец нравственные силы народа, не высказавшись, придут в разложение и нация начнет скатываться по обратному склону.
Мы не станем распространяться о немногих людях, видящих в нынешней бессословности лишь средство для осуществления желаний, в которых они не могут признаться. Такой разговор в печати невозможен. Но для нас не составляет сомнения тот вывод, что даже эти люди, и даже с их исключительной точки зрения, глубоко ошибаются; массу можно поворотить в какую бы то ни было сторону только умственными силами,которые должны образовать прежде нечто цельное, способное слагаться в определенные группы; иначе происходит лишь одно последствие — только впадает в китайский застой и всякое желание действовать на нее уподобляется тогда затее — вызвать бурю на море, дуя на него с берега.
Восстановление общественной цельности рассеет, очевидно, утопии этих искателей приключений, они увидят воочию свою ничтожность, как только можно будет сосчитать направления; но тогда, по крайней мере, они явно поймут причины своей несостоятельности, чего теперь не могут понять. Увековечение современного разлада не обещает выгоды никакому мнению, ни с какой точки зрения; но оно представляет положительный вред всякому делу, общему и частному, делу всяких людей, каковы бы ни были их личные стремления. Потому, оставляя в сторонемнение о самозарождении русского общества, как противное законам природы, отвергающим всякое самозарождение, сосредоточим исключительное внимание на сбыточном.
Второе мнение — о возможности создать живое русское общество исключительно посредством ценса — нельзя не назвать серьезным: оно приводит в свою пользу веские доводы; тем не менее мы считаем и этот способ не достигающим цели, имеем явные причины, как читатели увидят, считать его таким. Главный довод сторонников этого мнения состоит в трудности — по их словам, почти невозможности — воскресить русское дворянство в его прежнем сословном виде, вновь вдохнуть в него жизнь.
Они говорят: «Наше дворянство, во-первых, рассыпалось. В переходное время преобразований те из русских помещиков, которые имели побольше средств, уехали за границу, те, которые имели их меньше, вторично поступили на службу или перебрались в города; ни тех ни других теперь уже не соберешь. Наши уезды опустели до такой степени, чтодаже для нынешней земской службы, с ее тесным кругом действия, нет достаточного числа благонадежных людей. Уцелела одна только петербургская аристократия, поголовно служащая или считающаяся на службе, давно уже ставшая совершенно чуждой областям.
Кроме того, слабая связь, соединявшая дворянство в сословие, теперь почти совсем распалась; само общество не делает никакого различия между местным дворянином и всяким другим ценсовым владельцем. В-третьих, дворянство потеряло веру в себя и в свое значение; расстроенное однажды, оно будет смотреть на себя, если его сомкнуть вновь, как на наружное учреждение, подверженное в будущем опять, может быть, новой ломке, а не как на твердое самостоятельное сословие.
В-четвертых, человек силен только сборным духом своего общества, а с тех пор как дворянское общество перестало быть действительностью и обратилось в нарицательный сбор землевладельцев, в нем заметно ослабел прежний дух: где те люди из местных помещиков, каких мы знали — стойкие, полные уважения к своему званию и доброжелательные к низшим, к которым ходил судиться весь околоток? Возможно ли, прибавляют сторонники ценса, воскресить прошлое и не признать действительности как она есть. Конечно, у нас теперь нет общества и оставаться в таком состоянии нельзя. Но за неимением дворянства можно попытаться связать в нечто цельное — имущественные, ценсовые классы».
Мы не ослабляли доводов этого мнения, напротив, рады были бы усилить их новыми, чтобы осветить дело со всех сторон; мы ищем не литературного успеха, а выхода из нашего современного хаоса, а потому не отвращаем умышленно глаз от действительности. В вышеприведенных доводах, несомненно, есть много правды, но только эта правда нисколько не изменяет постановки дела: она не доказывает ни возможности сложить прочное, охранительное общество без исторической сердцевины из таких несвязных лоскутьев, как случайный имущественный ценс, ни возможности найти в России какую бы то ни было склейку, какую-нибудь, хотя бы расшатанную, привычку к единству и связности вне дворянства.
Во внутреннем обозрении «Вестника Европы» за январь 1874 г. была с редкой силой выяснена немыслимость надежды — создать стройное и охранительное политическое общество из всех выигравших номеров текущей спекуляции. В том же журнале была помещена замечательная статья г. Маркова о вопросе — кто может вести местное самоуправление и кому верит русский народ. Все читали письма из провинции в «Московских ведомостях». Мы указали только на выдающиеся труды в этом роде, но их много, наше общество начинает высказываться, и из показаний его достаточно видно, насколько оно верит и в успех бессословности и в спасительную силу одного ценса. Но дело не в статьях.
В глазах света стоит довольно примеров, как удачно ценс, сам по себе, спасал европейское общество. До сих пор ценсовое сословие удалось только в Англии, потому что оно явилось там не бюрократическим списком крупных плательщиков податей, а постепенным разрастанием высшего исторического сословия страны, органически сращивавшего и сращивающего с собой все подымающееся вверх. Но этот же самый ценс, введенный искусственно как учреждение, как некоторые предлагают ввести его у нас, во французское общество, не сплотил и не спас ничего; вооруженная ценсовая буржуазия была взята в плен несколькими сотнями уличных оборванцев.
Во Франции же дело шло только об охранении общества, у нас оно идет — о создании его. Какая связность, а главное — какая умственная цельность, необходимая для установки русского общественного мнения, может быть достигнута бумажным объединением самых разнородных, чуждых между собой даже в коренных понятиях, плохо понимающих друг друга единиц, не соприкасающихся между собой вне официально навязанных им занятий? Между тем эти же самые люди, примыкающие постепенно — одни потомственно, другие лично — к среде уже установленной и представляющей хоть некоторую связность, непременно станут проникаться ее духом и свяжутся между собой органически.
Политическое общество, построенное на таких началах, будет иметь под собой основание, способное к дальнейшему развитию; во всяком же случае мы пойдем вперед английским ходом, который привел к чему-нибудь положительному, а не французским, который привел только к сентеннату. Если бы нам пришлось необходимо выбирать между политическим обществом исключительно ценсовым и нынешним бессословным разладом, мы, не колеблясь, предпочли бы второй. Русский народ сам по себе, как охранительный устой, верный своим коренным преданиям, вполне благонадежен. Неудобство нынешнего склада заключается в том, что этому народу приходится решать вопросы на три четверти для него недоступные — причем, естественно, он становится жертвой всяких интриг в пользу личных интересов.
С развитием нашей общественной жизни число недоступных народу вопросов возрастет до 9/10, что затормозит все дело; с тем вместе растворенное в массе культурное общество останется навеки не сложившимся. Но при нынешнем устройстве наша сборная жизнь основана все-таки на почве, хотя и непроизводительной, а не на флюгере, как было бы с передачей ее в руки такой мешанины, какую представляет нынешний русский ценс, особенно невысокий, — потому что ценс высокий, господство исключительно богатых людей, у нас немыслимо; оно слишком противоречит русским нравам.
Недостатки русского дворянства в его нынешнем виде очевидны; но они не такого свойства, чтобы можно было не только отчаиваться за него, но даже сомневаться в том, что наше дворянство может служить надежной сердцевиной русскому культурному слою, как будущему политическому сословию, и русской умственной жизни. А как вне дворянства у нас положительно ничего нет, то и выбирать не из чего. Общие же недостатки нашего дворянства, как всякий знает, состоят в разрозненности, значительно увеличившейся еще в последние годы, и в отсутствии гражданского воспитания — откуда и обезличение, и шаткость.
Как исключительно служилое, оно связывалось только вокруг престола, в государственной деятельности; но по крайней мере эта связь вместе с известной однородностью воспитания и преданий, осталась в нем и только в нем одном; она легко перейдет в связность гражданскую, земскую, как только наше историческое сословие будет поставлено перед настоящим делом — поставлено как сословие, а не как сбор несвязных личностей. Частные же вышеуказанные недостатки дворянства, на которые упираются сторонники исключительного ценса, составляют принадлежность — не сословия, а только нынешней переходной полосы времени.
Отказываться от единственного орудия общественной силы, оставленного нам в наследство многовековой историей, из-за временных его несовершенств, значило бы дать ему ржаветь еще более и добровольно увековечивать наше неутешительное настоящее. Все недостатки русского культурного слоя привиты ему школьным периодом и теоретическим переустройством, а потому все они излечиваются деятельнойобщественной жизнью. Начнем с первого недостатка. Покуда, правда, наша аристократия (служебная — другой у нас никогда не существовало) действительно оторвана от своего сословия, что сильно подрывает его значение.
Со времен Петра Великого верхушки привилегированного класса постоянно замыкались в столицах и не составляли одного тела с областным дворянством, в силу тех же условий, которые разъединяли все дворянство между собою — в силу потребностей государственной службы. Для этих целей исключительно создавались у нас и новая аристократия, и все культурное сословие. Очевидно, что с изменением способа правительственного действия сообразно спросу времени, с перенесением центра управлений из канцелярий в земство, большинство дворянства, служившего до сих пор верховной власти в качестве слуг-чиновников, обратится в ее слуг земских; в земстве будет составляться репутация людей; земство, а не столичные гостиные и министерские канцелярии станут рассадником наших государственных деятелей.
Такое же рассредоточение (вместо нынешнего военно-окружного) крайне необходимо для армии; высшее и низшее дворянство должны быть одинаково разлиты в ней. Когда двойное это перемещение совершится — а без него мы не обойдемся, — тогда большинству богатых русских родов незачем будет скапливаться в столице — праздная жизнь вне всякой службы не в наших нравах; для своей прямой пользы они станут начинать карьеру на родине, сольются с местным земством и станут его головой. Одна из важнейших причин нашей сословной неокреплости рассеется сама собой.
То же самое, и еще точнее, должно сказать о нынешней рассыпанности дворянства, об опустении наших уездов. Это явление действительно существует, но оно не имеет никакого отношения к новым будто бы нравам сословия; в нем выразилась только особенность переходного времени. Конечно, теперь уже трудно собрать всех помещиков, разбежавшихся тринадцать лет тому за границу и в города, но большинство их вернется, когда увидит приличное для себя положение в родной местности; а затем у этих доморощенных эмигрантов есть дети, уже взрослые, дело же идет не собственно о текущем часе, а о нашем будущем.
Главное же, наше культурное общество, ставшее опять государственным сословием, будет властным над своими членами, поголовно обязанными к срочной земской службе, и не допустит нового разброда между ними; да никто и не подумает о разрыве связи со своим пепелищем, когда земские права будут упрочивать личное положение, а земская деятельность — складывать репутацию человека. В будущем, конечно, надобно ждать постепенного сокращения в деревнях дворянства мелкоместного, недостаточно обеспеченного своей землицей при новых условиях хозяйства; оно будет вытесняться крестьянским и крупным землевладением, оставаясь долго еще необходимым для государственной службы, особенно же в армии; но тем более широкое поле предстоит дворянству ценсовому.
Оно также будет отчасти и постепенно заменяться новыми выросшими из почвы землевладельцами (недвижимые имения стали переходить у нас из рук в руки гораздо чаще прежнего), но эти новые люди, выдвигаясь один за другим и постепенно, станут прирастать органически к государственному сословию в свойственном ему духе. Дух же этот сохранится и разовьется широко, опасаться тут нечего. Кажущееся оскудение нынешнего сельского дворянства, отсутствие людей, к которым прежде ходил судиться весь околоток, произошли явно от его рассеяния и от утраты прежнего положения; люди эти живы, но одни из них в отсутствии, другие не хотят и не могут выходить из пределов частной жизни.
Не всякий станет добровольно баллотироваться в мировые судьи при нынешнем духе и направлении общественного дела. Наше культурное сословие, конечно, утратило веру в себя, после того как порвалась его сомкнутость и от него остались одни бессвязные единицы; можно испарить всю невскую воду, разлив ее по стаканам, выставленным на солнце, хотя нельзя испарить текущую Неву. Так же и с сословием. Самые развитые люди, кроме гениев, сильны только общественными, а не своими личными силами. Русское культурное сословие, сложенное в государственное, необходимо проявит всю суть умственных и нравственных сил, присущих русскому народу, — так как эти силы в нем только, и ни в ком кроме него, становятся вполне сознательными.
Потому мы остаемся в убеждении, что выбора нет: само собой дело не поправится;исключительный ценс приведет нас еще к большей расшатанности, чем нынешняя бессословность; остается только дворянство как средоточие необходимой нам организации. Конечно, к дворянству, как к сословию государственных избирателей, представляющих собой не какую-либо сословную касту на западный образец, а итог умственных сил России, необходимо присоединить крупные капиталы и людей умственного труда,заявивших свою способность, иначе оно осталось бы односторонним и искусственным учреждением, не выражающим действительности сил, руководящих народной жизнью.
Когда политическое сословие государства смыкается вокруг наследственного класса — иначе оно у нас немыслимо, — то оно должно владеть своими членами и открывать свою местную среду не иначе как по общему согласию — как лицам, удовлетворяющим требованиям сословным и ценсовым, так и людям всякого звания, удостоенным общественного доверия. Нам замечали, что группа полноправного местного сословия будет облечена таким образом правами остзейского дворянства; мы не видим тут ничего схожего.
В прибалтийских губерниях привилегированное сословие пользуется правом допускать в свою среду благородные роды наследственно, мы же говорим о личной оценке людей; но, кроме того, остзейское дворянство есть кровная каста, руководимая своим тесным сословным духом, а у нас же дело идет о том только, чтобы сомкнуть в одно целое политический и гражданский, естественно выросший и постоянно вырастающий из почвы культурный слой, сплотить сословие русских европейцев, способных относиться сознательно к вопросам времени.
Если такая спайка не может обойтись у нас без признанного дворянства, то никак не вследствие какого-либо аристократизма в началах, а по трем давно уже известным нашим читателям причинам: потому что у нас нет другого образованного слоя, кроме дворянского; потому что в одном дворянстве у нас оказывается некоторая привычка к связности; потому что наш культурный пласт существует покуда в виде сырого материала — не более; ему предстоит еще связаться, а прочно связаться без сердцевины, без устойчивого общественного центра — невозможно, как доказывает история. Мы достаточно развили эти доводы в предшествующих главах.
В наших местных культурных группах, положим хоть уездных, прочно устроенных, не может зародиться никакого кастового духа, а потому и в выборах их выразится только местное общественное мнение, а не сословная ревность, как в остзейском дворянстве. Между обществом такого устройства, хотя бы сто раз привилегированным, то есть полноправным в смысле общественной деятельности, и аристократией какого бы ни было вида нет ничего общего. Смешивать эти два разряда учреждений — значит не понимать оснований не только общественной науки, но даже практической жизни. Аристократическоеобщество не сочиняется; да у нас нет для него и материалов. История определила нам быть монархией народной и земской, из чего, однако ж, вовсе не следует, чтобы мы должны были оставаться обществом неорганизованным.
Всякий понимает, что образованный и имущественный класс, окончательно сомкнутый, руководящий общественной жизнью и земством по указанию верховной власти, есть только орудие, а не цель, а потому не может иметь поползновения стать всем — не только в государстве, но и в народе. Назначение его — объединить наши сознательные силы, но не подавлять ничего действительно живого, стоящего вне его.
Мы уже высказали наше мнение: высшее сословие должно быть у нас открытым для всех образованных родов и видных заслуг потомственно, для всех людей, заявивших свою способность к общественной деятельности — лично; оно должно руководить крестьянским самоуправлением и развивать его, не замещая его собой; должно нести обязательно тягости государственной и земской службы; должно взращивать на почве своего местного самоуправления добрых слуг Государя, изучивших действительную жизнь, для деятельности всероссийской; должно воспитать русский народ со временем, конечно, еще не скоро, до той меры всесословности, какая будет отпущена нам историей естественно, без натяжек и искусственных учреждений.
Но затем, если мы хотим развиться до полной нравственной самостоятельности, то сомкнутое культурное сословие должно также стать единственным орудием правительственного действия. Ему следует вверить полноправное местное самоуправление, во всем его объеме, до той черты, с которой начинается действие государственной власти; из его недр, из его выдающихся людей придется складывать высшую служебную иерархию, сначала областную, а потом и государственную.
Даже в чиновничьей Франции, лишенной школы местного самоуправления, лучшие префекты — не говоря о министрах — выходят преимущественно из общественных деятелей, даже из людей так называемого праздного общества, заменяющих наукой жизни знание форменного делопроизводства; у нас же все дворянство начинает и еще долго будет начинать жизнь государственной службой; наше земство долго еще будет состоять из людей исключительно служилых — тем естественнее полное доверие к нему. Канцелярским учреждениям останется у нас еще достаточно места, лишь бы направление дел было изъято из их рук. Перенесение центра тяжести из чиновничества в общество совершится легко, как только само общество будет установлено на прочных основаниях.
Уравновесить же эти две силы — земскую и бюрократическую, происходящие из источников совершенно различных, выражающие совсем иные отношения правительства к народу, даже другой возраст государства, вносящие в общее дело дух прямо противоположный, — совершенно невозможно. Такое сочетание двух равных, но разнородных сил в общественном теле привело бы прямо к неподвижности — ни к чему иному. Одна из них должна пользоваться господствующим, другая лишь подчиненным, вспомогательным значением. Или общественные деятели будут руководиться канцелярией, или канцелярия будет руководиться общественными деятелями — другого выхода нет.
Мы достаточно вкусили плодов первого преобладания — хотя неизбежного, а потому и естественного в продолжение нашего воспитательного периода. Но этот период уже упразднен нынешним царствованием. Открылся новый, а вместе с ним и новые потребности, для удовлетворения которым бюрократия бессильна. Очевидно, какая сила стучится теперь в дверь и готовится на смену прежней в качестве главного орудия верховной власти. Правильность нашего развития в настоящем и будущем зависит от ее признания, явного и определенного, со всеми его последствиями.
Надобно заметить, однако ж, что выдающаяся черта нынешнего общественного склада, устраняющая даже мечту, чтобы из него могло выработаться что-нибудь само собой, без давления сверху, заключается в том, что наше общество раздвоено и тормозит само себя, потому именно, что большинство культурного слоя — люди, оторванные от почвы, присосавшиеся к государственной службе под всевозможными названиями. При отрешенности от действительной народной жизни эта половина образованного слоя находится почти вне влияния сборного опыта и вновь возникающих общественных потребностей.
Оттого, с одной стороны, часть русского дворянства, облеченная в вицмундирный фрак, увековечивается, как под стеклянным колпаком, в заколдованном круге полунигилистских понятий, навеянных на него началом шестидесятых годов, — хотя не более как на словах; с другой стороны, она крепко держится за свое нагретое место и предпочитает известное — сословную службу, казенную, неизвестному — сословной службе, земской. Несомненно, что главными противниками связной общественной самодеятельности, хотя бы передаваемой исключительно в руки культурного сословия,являются у нас люди того же сословия, ставшие в ряды бюрократии, по крайней мере, многие из них.
Переход, наиболее необходимый современному русскому обществу, тормозится половиной самого же общества, предпочитающей бесформенность жизни — не от непонимания, даже не от увлечения ложными идеями, а из-за личного удобства. Наше вицмундирное дворянство не желает самостоятельного земства, чтобы неподорвать своего личного положения. Но мы, русские, можем смело положиться в этом вопросе, как и во всех коренных вопросах, на нашу историческую власть: она всегда скорее упреждала, чем откладывала осуществление всякой сознанной потребности.
Не остановившись перед местничеством при Федоре Алексеевиче, перед святыней народных обычаев при Петре Великом, перед крепостным правом при нынецарствующем Государе, она не остановится перед преданием бюрократии, хотя предание это проросло сквозь все наши кости. Но для того чтобы бюрократия могла уступить свое место иной, свежей силе, надобно, чтобы эта сила была готова ей на смену — в виде сплоченного русского общества, сплоченного на первых порах хотя бы только положительным законом. Это цельное тело не замедлит проявить и цельный дух.
Русская история до сих пор шла вперед неуклонно, не сбиваясь с пути, несмотря на чрезмерные осаждавшие ее препятствия, вследствие того преимущества, что в ней сочетались в равной степени сила устойчивости и сила движения. Наша верховная власть оставалась и останется непоколебимой в своей сущности. Но она никогда не смешивала форм с сущностью, как происходило в других странах, решительно меняла эти формы, когда они отживали свое время, и создавала из недр общества новое, соответствующее эпохе орудие, становившееся на долгое время главным рычагом правительственного действия.
Такими последовательными орудиями были: родовое боярство (созданное, а не унаследованное) в московском периоде и безличная бюрократия в воспитательном; очевидно, что в начинающемся периоде полного развития русской жизни основным орудием правительства может стать только культурное общество. Предшествующий период выработал в этом отношении не более как материалы, воспитал русских европейцев и пользовался их личной службой; сращивание наших сознательных людей в сословие действительно государственное есть дело наступившего времени.
Непрерывность развития в эпоху близящейся возмужалости, если только мы сами не замедлим ее наступления, обеспечена нам историческими условиями прочнее, чем какому-либо народу в Европе. Русская верховная власть, создавшая наше государство и взросшая сама на всесословной почве — на почве общих русских польз без различия лиц и состояний, не видавшая противников и никогда не нуждавшаяся в союзниках внутри государства, одна на нашем материке не может быть пристрастной ни к какой определенной форме общественного склада, кроме той, которая наилучше соответствует росту общества.
При таких отношениях к народу русское самодержавие не имеет ничего общего в основании с неограниченными административными монархиями Запада, недавно еще повсеместными, дух и содержание которых были заранее определены теми силами, с помощью которых они установились. Наше самодержавие, стоящее выше всякого духа партий и общественных групп, представляет такое же общее, коренное и нераздельное начало, как народовластие в серьезной республике, — начало, перед лицом которого не существует в государстве никакой самостоятельной силы, кроме той, которая поддерживается потребностью времени и общим убеждением в ее пользе.
Полнота и единство государственного начала в самодержавном и республиканском виде правления не дают ему повода смотреть ревниво на какую-либо развивающуюся общественную силу, всегда встречаемую ожесточенным противодействием в странах, где власть основана на уравновешивании и примирении нескольких разнородных начал. В последних государствах форма, ограждающая права одной из сторон, составляет половину дела и не уступает своего места без битвы.
В России и в Америке она не может противоречить полновластному началу, на котором построено государство, не может возбуждать его ревности, почему развитие общественных сил в соответствующих времени формах, естественный рост народного духа — и у нас, и за океаном обеспечены самой сущностью господствующей власти, ее полным политическим беспристрастием. При культурном обществе, действительно сознательном и связном — но не иначе — и в самодержавной монархии, какова наша, и в благоустроенной республике, какова американская, заведывание делами всегда будет находиться в руках людей, выносимых вперед мнением, выражающих настроение большинства, — потому именно, что основная власть, от решения которой все зависит — осуществляется ли она в лице самодержавного монарха или самодержавного народа, — не имеет личных интересов и не связана ни с какими второстепенными общественными подразделениями.
В западных же монархиях, сложившихся на феодальной почве, как и в республиках искусственных, правительство опирается исключительно на некоторые общественные группы и связано их интересами: в Пруссии оно опирается на родовое юнкерство, вАвстрии — на онемеченную крупную аристократию и на небольшой клочок чисто немецких областей, во Франции — при Бурбонах опиралось на эмигрантов и иезуитов, при Бонапартах — на штыки и на биржу, при Луи-Филиппе и Тьере — на буржуазию; везде же, по необходимости, еще на чиновничество и на войско.
В таких государствах правительство, озабоченное собственным самосохранением, очевидно, не может во всем и всегда смотреть благоприятно на свободный рост общества; оно охотно допускает в нем только то, что соответствует его собственным началам. Одна Англия составляет исключение, потому что, при всей разнородности государственного строя, ее политический слой складывался не механически, а органически, срастаясь в одно целое.
Мы говорим не о том, что у нас уже осуществилось, но о том, что естественно вытекает из данных нам историей основ, что должно окончательно из них вытечь при правильном народном росте. Мы отметили еще в прежних главах условия, тяготевшие над нашим прошлым: Русское государство до вчерашнего дня ни разу еще не пользовалось полной свободой действий; оно должно было тратить все силы без остатка — сначала на свою установку, потом на просвещение общества. До окончания воспитательного периода нам было некогда выводить практические последствия из своих теоретических государственных начал.
Час этот настал или, правильнее, настает только теперь, но он настает условно. Под непоколебимой верховной властью, совершенно беспристрастной по своей сущности к проявлению и формам национальных сил, — к тому, что мы назвали естественным народным ростом, наше сознательное общество может свободно развиться до полноты своего внутреннего содержания, проявить в соответствующих и законных формах все, к чему оно способно, ведя за собой народ — но при условии, чтобы у нас было цельное общество, которого покуда нет и следа, меньше следа, чем было когда-нибудь.
Правительство может только допустить, поощрить и узаконить всякий шаг вперед, созревший в общественном сознании; придумывать же его само для нации оно не может. Самые лучшие государственные начала приносят плоды только в сочетании с созревшим народным разумом, а разум зреет в народном, как и в единичном существе, только в голове, а не в членах. Когда общественное тело не венчается хорошо устроенной головой — сознательным и связным политическим сословием, — оно может наслаждаться только крепким здоровьем и внешней силой, но внутреннее развитие для него недоступно. Присочинить же искусственно такую голову к народу немыслимо. Оно может думать только той головой, какая у него есть в действительности, какую вырастила ему история.
Мы высказали свое мнение о вероятных формах нашего будущего развития. В этом отношении нам приходилось говорить то, что было уже сказано несколькими проницательными умами, наилучше оценившими основания, на которых стоит Россия. Дело это, впрочем, само по себе достаточно ясное. Для людей, не верящих в самозарождение, всякий плод есть произведение дерева, на котором он растет. На нашу почву история не бросила семян парламентаризма в его европейском и американском виде — в смысле партий, действующих от своего лица и побеждающих одна другую временным привлечением большинства культурного слоя на свою сторону.
Для такого рода деятельности у нас нет никакой закваски, не только в русском обществе, но даже в русской личности. Она требует существования в стране каких-либо самостоятельных сборных сил, способных выступить от своего имени — весь западный парламентаризм есть дело сословное, а не общенародное. В России нет даже признака какой-либо самостоятельной силы, вне верховной власти, создавшей наше государство. Но история дала нам другое: полное доверие между властью и народом, выразившееся в совещательных собраниях, созываемых по каждому важному случаю, обратившихся почти в обычай в конце московского периода, — собраниях, которые непременно развились бы в постоянное учреждение, несмотря на самые неблагоприятные условия, на постоянно осадное положение государства, если бы не были внезапно прерваны петербургским периодом, устремившимся по необходимости к задаче совсем другого рода.
По завершении этой задачи, возвращаясь от личного воспитания и исключительно государственных дел к общественным, у нас нет другой точки отправления, кроме той, на которой мы остановились в 1688 г.; с нее только мы можем начать новое движение вперед, не срываясь с дороги, по которой шли наши предки, но довершая сознательно их дело. Нет сомнения в том, что русская власть XIX в., закончившая задачу воспитательного периода и по личному почину воззвавшая общество к самодеятельности, окажет ему то же доверие, какое оказывала два века назад — если общество будет знать само, что ему нужно, то есть если у нас состоится связное политическое общество.
Нравственное единение правительства со страной в совещательных собраниях, общих и областных, смотря по обширности предметов обсуждения, совокупно с подбором государственных людей из земской же самодеятельности, с нашей практической почвы, принесет со временем плоды несравненно более прочные и важные, чем приносит их неискренний парламентаризм европейского материка. Но для такого единения нужно предварительное условие — чтобы правительству было с кем единиться. Соглашение с восьмидесятимиллионной бессознательной массой осуществимо только в сказках и народных операх.
Наше политическое общество не может появиться вдруг, во всеоружии; оно должно предварительно связаться в областях, из материала уже готового, но еще не связного; всему свой черед. Надо сказать еще больше — это политическое общество никогда не разовьется само собой, при нынешней разрозненности, сколько бы ни нарастало для него запасов; его может сложить в одно целое только та сила, которая создала Россию и все, что в ней есть, — русская историческая власть.
Основания, на которых стоит современная Россия, — единение непоколебимой и беспристрастной по своей сущности верховной власти с народом, чуждым сословного соперничества, — обещает нам очень богатое гражданское развитие в будущем, — если мы сумеем впору понять свою личность и свои особенности, если мы искренно оставим несостоятельную мысль о подражании чудным учреждениям, которые могут быть только декорацией на нашей почве, и станем думать о развитии общественных форм, действительно нам свойственных.
Мы считаем себя вправе говорить об этом краеугольном вопросе, потому что говорим чистосердечно, в полном убеждении, что у нас есть в зародыше все, что нам нужно, и что мы можем развиться широко и прочно, не сходя с наших исторических основ — с которых вдобавок и сойти невозможно, так как они несравненно прочнее всяких преходящих стремлений. Мы сказали уже и думаем, что нашему Отечеству до сих пор некогда было выводить практических последствий из начал, заложенных в наш государственный строй. Формы, насильно навязанные нам необходимостями каждого из прожитых периодов, постоянно закрывали их сущность.
Час для их обнаружения настает только теперь, хотя мы живем еще покуда под формами воспитательного периода, не успевшими уступить место новым. Бюрократия, произвол частных властей и разъединенность культурного слоя, лишающая его всякой самостоятельности — основные и неизбежные черты воспитательного времени — до сих пор еще составляют видимую наружность нашей общественной жизни; но смысл их уже в прошлом, а не в будущем, и даже не в настоящем, хотя нетолько иностранцы, но огромное большинство русских людей видят в них как бы неотъемлемую принадлежность нашего коренного начала — самодержавия. Они судят о принципе по формам, в которые облекала его преходящая историческая необходимость, — по военной диктатуре московского периода и воспитательной миссии периода петербургского, не допускавших полной откровенности между властью и народом.
До сихпор многие говорят о нашем государственном начале в каком-то общем смысле, между тем как русское самодержавие есть очевидно начало совершенно новое в истории, существенно способное применяться к потребностям каждой эпохи. В нем выразился, думаем, единственно возможный вид верховной власти монархического народа, не раздробившегося на самобытные, резко отграниченные сословия, отстаивающие свои права каждое само за себя, как было и есть на Западе.
Всякий народ отражается в своей верховной власти; русский народ, никогда не разрывавший общественной цельности, не мог, да и не имел повода думать об осложнении своих правительственных форм, никакой сознательный бытовой интерес внизу не чувствовал в том надобности. Наше всенародное самодержавие, как народовластие в республике, стало принципом, не допускающим искусственного владычества меньшинства, но по сущности своей благоприятным всему, что желательно для сознательного большинства нации.
Мнение, часто выражаемое и иностранцами, и некоторыми русскими людьми, что под самодержавием всякая даже низшая власть — самодержавна, вследствие чего общественная жизнь не может развиваться свободно, относится, очевидно, не к сущности дела, а только к пережитым нами формам московского и воспитательного периодов, когда у нас не существовало самоуправления, а культурное, то есть политическое сословие государства, действовало не сообща и не от своего имени, а лишь в качестве казенных чиновников.
Это сословие и впредь будет не более как орудием правительства, потому что русский народ не признает никакого самостоятельного источника власти вне власти царской, но отдельные органы его, ответственные снизу и сверху, ответственные перед мнением русской земли, — облеченным в соответственные формы для своего выражения, — утратят всякое поползновение к произволу; с другой стороны, нельзя даже придумать повода, по которому правительство, не нуждающееся ни в каких союзниках внутри государства, а потому не связанное никакими сословными и частными интересами, стало бы систематически противиться заявлению сознательного, организованного и вполне верного ему русского большинства.
Даже деятели государственные, избираемые властью лично, поставленные перед гласной расценкой этого большинства, станут людьми вполне ответственными — гораздо более чем в странах конституционных, где эта ответственность есть только слово, прилагаемое к делу разве лишь восторжествовавшейреволюцией. Чисто нравственные основы, там, где они могут быть чистосердечными, где они не затруднены несогласимыми интересами, оказываются действительнее всяких других — на таких основах стоит семейство и все, что есть самого священного у людей. Вошедши в привычку, они проникают народный организм и становятся неискоренимыми. Всякий знает, что в Англии, столь резко отличающейся от материка своим крепким устоем, самые основные законы суть законы неписаные, но зато вросшие в сознание каждого англичанина.
Пример англосаксонского племени в этом отношении особенно важен для нас, русских, сохранивших простоту, можно сказать, естественность своего общественного устройства; в таком состоянии именно залог преуспеяния заключается главнейше в нравственных началах, в сборных, глубоко укорененных убеждениях, играющих второстепенную роль на западном материке, где весь государственный устой построен на письменном договоре между недружелюбными сословиями, из которых одно только высшее чистосердечно поддерживает верховную власть. Известна поговорка англичан об их (не одноличном) самодержавии, что король в парламенте (King in parliament) не может только одного: обратить мужчину в женщину и женщину в мужчину.
Однако ж спросите англичанина, может ли король в парламенте, то есть великобританское самодержавие, отменить вовсе установление присяжных, свободу слова и сборищ, личную неприкосновенность гражданина и тому подобное. Всякий англичанин ответит, что эти льготы не входят в круг действий верховной власти. Для него эти права уже не права политические, не обеспечения народной свободы, подчиненные постановлениям закона; они срослись в его глазах с правом естественным — как понятие о собственности, о семействе и так далее.
Со всех сторон жизни, обеспеченных такими убеждениями (а их немало), свобода англичанина изъята из-под воли общества, даже взятого в совокупности, она не зависит более ни от формы правительства, ни от течения времени. В таком разрастании личной независимости, обращающем понемногу в право естественное то, что было прежде только правом политическим или гражданским, во всяком случае условным, — заключается, очевидно, единственное существенное развитие народной жизни, обеспечивающее, в одинаковой степени, и личность, и порядок.
На европейском материке таких укорененных понятий очень мало, разрастания же их вовсе не видно, отчего и общественный строй имеет там вид условный и шаткий. Какое твердое развитие возможно, например, во Франции, где общественная власть присваивает себе право (почти уже целое столетие) запрещать неразрешенное полицией сборище свыше 21 лица, даже для приятельского обеда, или право разом закрывать все церкви и не позволять людям молиться? В России мы никогда не знали стеснений такого рода вследствие непрерывности своего исторического движения и доверчивого отношения власти к народу; тем не менее выгороженных из-под общественной опеки сторон жизни у нас также нет, кроме одной — относящейся к народному вероисповеданию.
На вопрос, конечно, фантастический: могла ли бы наша государственная власть изменить господствующую веру, каждый русский ответит, как англичанин отвечает в других отношениях — нет, это право не входит в круг ее действий. Между тем один из английских королей мог изменить народную религию своим личным указом, хотя другой поплатился престолом за такую попытку. Это значит только то, что при Генрихе VIII католичество расшаталось в душе его подданных, а при Якове II протестантство успело уже срастись вновь с их душой; то также, что свобода оставаться православными составляет для громадного большинства русского населения право отвлеченное, естественное, а не условное, подлежащее действию закона.
То же должно сказать и о других русских религиозных толках: их можно было преследовать как меньшинство, но нельзя было сломить; они удержали свое естественное право верить в то, во что им верилось. Между тем протестантство, распространившееся одно время так сильно во Франции и в Польше, было искоренено властью. Можно заключить, что духовная самостоятельность в русской природе сильнее и что мы способны превращать постепенно преходящие льготы в естественные права, срастающиеся с понятием людей, то есть ограничивать все более и более круг действий общественной власти, каковы бы ни были ее формы — в чем и состоит истинное упрочение свободы.
До сих пор эта способность проявлялась только в одном направлении, вследствие неодолимых внешних условий, тяготевших над нашей жизнью во все продолжение прожитой нами истории; но если, как можно думать, она существует в нас, то она проявится и в других отношениях. Между тем при тесном единении власти с народом, как у нас, предстоящие нам формы развития (очевидно, совещательные, а не конституционные на западный лад, основанные на полюбовном соглашении, а не на силе, существенно изменчивой) несравненно благоприятнее для выработки коренных и повсеместных убеждений, переливающихся понемногу в понятие о естественном праве, чем захваты партий, всегда оспариваемые противоположной партией, всегда условные, в которых заключается суть европейского материкового развития, если только оно может быть названо развитием.
Лишь в Англии и Америке данное раз никогда не отымается, потому что тамошние партии давно согласились в общих основаниях, потому что они в прямом смысле — не партии наподобие французских и немецких, а группы практических мнений, взаимно уважающих друг друга, вследствие чего в этих странах общество все более и более выгораживается из-под опеки писаных условий. Благодаря цельности нашего коренного начала, нашей исторической верховной власти, устраняющей всякий спор об основаниях, нам придется не только кончить, но и начать свое общественное развитие в англосаксонском духе — группами единомышленников, стоящими на одной и той же почве, разнящимися только в практических выводах.
Тем прочнее будут укореняться в русском народе основные мнения, вырабатываемые общественной жизнью и не раздираемые антиподной противоположностью партий; тем быстрее будут развиваться понятия о естественном праве общества и личностей. Всякое же такое понятие, раз укоренившееся, по неизбежному закону истории, находит формы и пути для заявления о себе, постепенно порождает соответствующие ему учреждения, сила которых заключается в установленности и общем доверии, а не в том — совещательные они или парламентарные, развиты ли они обычаем или скреплены пергаментом.
При продолжающихся еще покуда формах воспитательного периода, подчиняющих все и всех ежечасному бюрократическому надзору, обычай не имеет у нас никакого значения в публичной жизни, ему неоткуда даже возникнуть; но при обществе самодеятельном он необходимо получит значение первостепенное, станет неписаным законом, предшествующим закону писаному и поясняющим его. Можно надеяться, что таким образом мы пойдем к развитию соразмерному данным нам силам, без перерыва, путем гораздо вернейшим, более сознательным и искренним, чем идут народы европейского материка.
Но для того нужно прежде всего подчинить стихийные влечения народному разуму, поставить в голове толпы объединенное культурное сословие, признанное политической силой русской земли и исключительным орудием верховной власти. Положение наше беспримерное. Нам приходится складывать свое сознательное общество, везде вырабатывавшееся исподволь, в состоянии зрелого государственного возраста. В этом отношении и между нами, и другими народами оказывается такое же различие, как между филологом, изучающим новый язык с помощью сравнительного языкознания, и ребенком, перенимающим его от няньки.
Последствия явны: наша национальная политическая и общественная жизнь долго не станет такой же развязной, как у некоторых европейских народов; но она может стать более сознательной и прочной.
Заключительная мысль этой книги очевидна: наша родная Россия, в настоящем ее виде, предоставленная естественному течению дел, не разовьется ни во что, несмотря на беспримерное богатство духовного содержания — по неимению в себе дрожжей — каких-либо самодействующих общественных сил, способных поднять нас и дать нам определенный облик. Нас может поставить на ноги только рука верховной власти, новый правительственный почин, дополняющий великие последствия преобразований, совершенных преимущественно с отрицательной стороны, — положительной их стороной, точно согласованной с нашим историческим складом и всеми действительностями нашей бытовой жизни.
До сих пор эта положительная сторона выразилась учреждениями, смеем сказать — искусственными, проникнутыми духом исключительной полосы времени, когда они созидались, и по большей части не принявшимися на нашей почве. Есть надежда, что, раз ставши на ноги, мы устоим, олицетворяя народную притчу о нашем сидне Илье Муромце. Остается, стало быть, желать, чтобы большинство русского образованного слоя сознало отчетливо и высказало вслух нашу главную современную потребность — потребность общественного объединения.
Когда она будет признана значительным числом мыслящих людей, то правительство, можно надеяться, не затруднится осуществить ее; водворение нравственного порядка в России столь же необходимо власти, как и народу. Тогда выкажется сама собой и форма, в которую мы должны сложиться, — нам не из чего выбирать. Надобно заметить еще следующее: одни фантастические умы, вовсе не понимающие действительности, могут воображать, что Россия — не только XIX, но даже XX столетия — будет в состоянии управляться сама собой, по образцу Англии.
Россией надо — и еще неопределенно долго будет надо — управлять; все дело только в том, чтоб ею хорошо управляли. Но правительство, как мы однажды выразились, состоит не из волшебников, знающих народные нужды лучше, чем их знает народ и его культурное сословие; пора односторонних вопросов воспитательного периода, видных лучше сверху чем снизу, уже миновала; задачи развитой общественной жизни стали несравненно сложнее, а потому верное направление их невозможно в будущем без содействия самого общества, способного к местному самоуправлению и к совещательному обсуждению перед лицом власти общерусских вопросов. Заключение явно: связное и сознательное общество составляет такую же жизненную потребность наступившей эпохи, какую личное развитие культурных людей составляло в эпоху, недавно законченную. Без общества мы можем прозябать, но жить не можем.
В природе духовной — в истории, так же как в природе вещественной, великие и прочные последствия истекают по большей части не из шумных переворотов, а из постоянно действующих, мелких с виду причин, направляющих общее развитие будущего в ту, а не в другую сторону. Переход из нынешней русской бесформенности к благонадежной общественной организации, соответствующей нашему коренному складу, не требует никакой громкой переделки установленного порядка, никакого перелома в коренных законах, ничего похожего на великое обновление шестидесятых годов; он может быть осуществлен несколькими, мало заметными для нашего народа и Европы, дополнениями к действующим постановлениям. По нашему разумению, эти дополнения заключаются в следующем:
1) определить новые права вступления в потомственное и личное дворянство, права соответственные современному развитию нашего общества, — чтобы сомкнуть прямо или косвенно около высшего сословия, остающегося главным орудием правительственного действия, — весь русский культурный слой; вместе с тем предоставить этому сословию известные права над своими членами;
2) перенести избрание властных лиц уездного управления в дворянское собрание, устроенное вышесказанным образом, не трогая ни городского, ни крестьянского самоуправления;
3) поставить над волостями попечителей, по избранию дворянства;
4) ограничить круг действия всесословных земских собраний утверждением земских налогов и выбором лиц, заведующих общественными суммами, с представлением места в собрании всякому владельцу ценсового имущества или капитала, личному и сборному;
5) отдать уезд, во всех отношениях, в полное заведование местному самоуправлению, обращенному в ответственную инстанцию управления государственного;
6) предоставить губернскому предводителю право созывать сословное собрание губернское, а собраниям этим — свободу сноситься между собой и действовать по отношению к правительству на основании существующих, никогда не отмененных законов императрицы Екатерины II;
7) сокращать постепенно бюрократию до необходимых пределов по мере передачи земству забот, лежащих теперь на ней действительно, обращая остатки от сокращений на земские потребности;
8) явно отграничить гражданские должности властные от приказных и замещать первые преимущественно земскими деятелями;
9) определить особые обязательные отношения дворянства к всесословной воинской повинности и к службе в армии.
Исчисленные меры, конечно, поведут со временем еще ко многим другим; но уже сами по себе они дадут русской жизни прочное основание.
Ни одно из этих дополнений, истекающих прямо — или из наших коренных законов, или из наших естественных и обычных отношений не будет носить на себе, ни в какой степени, характера общественного переворота в глазах современного поколения; но итог их даст совсем иное направление нашему будущему; он заменит нынешнюю бесформенность (слово, равнозначащее хаосу) разумно устроенным обществом.В срок одного поколения на место нынешней бессознательной нравственно бессильной России станет Россия сознательная, способная выработать присущие ей духовные силы в определенные образы.
Материал создан: 16.08.2015
