В Смоленской, Псковской и Брянской областях, на территории, наиболее пострадавшей при немецкой оккупации, по сей день живы свидетели тех страшных преступлений. Живы и некоторые из бывших карателей.
В истории Великой Отечественной есть страницы, о которых не принято говорить. Среди всех войн, которые когда‑либо вела Россия, такого массового предательства не случалось никогда. С таким количеством изменников были вынуждены считаться даже в сталинском СССР. И если в 1941 году всех старост и полицаев сразу ставили к стенке, то к 1945‑му даже для тех, кто служил в СС, смертный приговор не был автоматическим. А в 1955‑м вышла амнистия. Всем – кроме убийц мирных жителей.
Работа по розыску и привлечению к суду военных преступников шла десятилетиями. Не прекращается она и сейчас.
О судебных процессах над военными преступниками слышали все. Еще лет 20–30 назад это было банальным событием. Принцип неотвратимости наказания для бывших карателей применялся в государственном масштабе. Широко освещались и их злодеяния.
Но как удавалось их находить, оставалось тайной. Лишь недавно рассекретили часть этих дел.
За всю послевоенную историю СССР к смерти была приговорена единственная женщина – женщина‑палач. Ее судили в Брянске, почти через 40 лет после войны. Наступавший тогда 1979 год был объявлен Годом женщины. Обвиняемая ждала ответа на прошение о помиловании. Ей отказали.
Почти 40 лет было ей отпущено на вторую жизнь. Никто не знал о ее прошлом. В маленьком белорусском городке они с мужем работали, ходили на демонстрации, рожали детей. «Семья фронтовиков», – с уважением говорили о них. Парадный портрет постаревшей Тоньки‑пулеметчицы долгое время висел на Доске почета швейной фабрики. В доме она была главной. Муж ее очень любил. Она смогла забыть обо всем и даже не смогла бы найти на карте такое место – Локоть.
Из воспоминаний очевидцев событий: «Расстрелы в основном производились у оврага, метров 300 отсюда. Но иногда Тонька‑пулеметчица, когда ей не хотелось идти или была непогода, затаскивала пулемет на башню и в одно из окон прямой наводкой производила расстрел.
Здесь находился глубокий овраг. Сюда приводили жертв, можно сказать, обреченных. Тонька‑пулеметчица устанавливала свой пулемет в основном с восточной стороны, потому что солнце оттуда выходило, и начинала расстреливать».
В начале XX века в поселке Локоть (сейчас это Брянская область) было имение князя Михаила Романова. Липовая аллея, яблоневый сад, посаженный в форме двуглавого орла, и известный на всю Россию конезавод.
Когда пришла война, лошадей угнали. А конюшни завода стали тюрьмой. Их стены не сохранили ни надписей, ни следов. Как и полвека, как и век назад, пробивается рассеянный свет сквозь решетки на окнах, в тишине поднимается и играет в лучах пыль, мнется под ногами овес. Тихо и недвижно стоят лошади. А семьдесят лет назад в стойлах ждали смерти люди.
На оккупированной территории немцы в 1941–1943 годах проводили эксперимент. В руки локотского самоуправления была отдана вся власть в этой полицейской республике в обмен на установление нацистских порядков.
Руководителем стал Бронислав Каминский. По отцу поляк, по матери немец. В июле 1942‑го Локотский уезд преобразован в Локотский округ, Каминский назначен его обер‑бургомистром. Осенью 1942‑го Каминский сформировал бригаду Русской освободительной народной армии – РОНА, в которой в январе 1943‑го числилось около 10 000 человек.
Весной 1944‑го бригада была передана в непосредственное подчинение СС, а летом преобразована в 29‑ю гренадерскую дивизию войск СС. Каминский стал бригаденфюрером.
За борьбу с партизанами на линии Орел – Брянск он был награжден Железным крестом. Но даже гитлеровцев настолько потрясли зверства подчиненных Каминского при подавлении Варшавского восстания, что по приговору военно‑полевого суда СС он был расстрелян.
Антонина Макарова в Локте работала тюремным палачом. Двадцатилетняя русская девушка уходила на фронт добровольцем, с сумочкой санитарки через плечо. Оборона Москвы, отступление, плен… Бежав из плена, оказалась рядом с Локтем. Тоня была совсем одна и очень хотела жить.
У нее был выбор. В непроходимом брянском лесу, подступавшем к деревушке, действовали партизаны. А в Локте, совсем рядом, сыто жили русские коллаборационисты.
Из воспоминаний очевидцев событий: «Тонька жила здесь и располагалась тут постоянно. Поэтому она могла исполнять свои обязанности, или работу, как она называла, в любое время суток. Ее не надо было искать.
Дальше, в центре поселка, – Дом культуры. При Доме культуры работали кружки художественной самодеятельности. Но это были все привлеченные лица. Местное население привлекали. Тогда мало кто ходил. Она любила хромовые сапоги, юбочку такую отутюженную, все как положено. Приходила туда, но никогда никто не видел, чтобы она с кем‑то ушла или еще что‑нибудь».
А вот что говорила в свое оправдание сама Тонька‑пулеметчица – Антонина Макарова: «Все заключенные были для меня одинаковы. Менялось только количество. Остальное было как обычно. Мне приказывали расстрелять группу, на место расстрела кто‑либо выкатывал мой пулемет. По чьей‑либо команде я ложилась за пулемет и стреляла. А после я уходила с места расстрела. Обстоятельства расстрела я старалась не запоминать».
Тонька‑пулеметчица – палач на службе у немцев и русских коллаборационистов
Искать ее начали сразу после войны. На допросах многие каратели говорили о Тоньке‑пулеметчице, медсестре. Но как ее настоящее имя и фамилия, сказать не мог никто. Знали только, что летом 1943 года она вдруг куда‑то исчезла. И все.
Ее разыскное дело то сдавалось в архив, то снова всплывало. Почти никто не знал ее подлинной фамилии. И только начальник локотской тюрьмы, с которым у нее был роман, вспомнил фамилию девушки‑палача и что она из Москвы. Но, на свою удачу, из‑за ошибки в документах Тоня носила иную фамилию, чем ее родители. В сельсовете вместо правильной фамилии дважды вписали отчество – так она стала Антониной Макаровной Макаровой. Но в НКВД‑КГБ об этом никто не знал.
Рассказывает сотрудник НКВД: «Мы переворошили медсестер в Москве. Я выезжал туда, и другие работники выезжали. Можно сказать, что там находились такие женщины, подходили на 98 % под нее. Но оказались Маши опять же не наши».
Говорит Антонина Макарова: «Я не думала тогда, что мне придется отвечать перед законом. Если бы у меня был тогда такой разум, как сейчас, я бы так не поступила. Я не могу объяснить, почему я согласилась расстреливать людей, даже женщин. Ведь я сама женщина. Никаких причин ненавидеть советских людей у меня не было. Мне не было известно, кого я расстреливала из пулемета, да я и не интересовалась».
В Кёнигсберге в военном госпитале Антонина Макарова познакомилась со своим будущим мужем, фронтовиком, и взяла его фамилию. Так она стала Антониной Гинзбург. Жизнь началась с нового листа. У супругов сложился вполне удачный брак.
А в это время сразу несколько свидетелей дали показания о том, что Тоньку‑пулеметчицу и еще нескольких дам легкого поведения немцы еще до освобождения Локтя арестовали и увезли. У всех у них были выявлены венерические заболевания. Заботясь о здоровье своих солдат, немцы обычно просто расстреливали заболевших.
Дело чуть не списали в архив. Даже когда узнали подлинную фамилию палачки, легче чекистам не стало. Проверять всех Антонин Макаровых в СССР – задача непосильная даже для КГБ. Прошли годы, прежде чем смогли выйти на ее след в Белоруссии. Брат Антонины при оформлении допуска к государственной тайне указал в анкете, что имеет родную сестру Антонину Гинзбург, в девичестве Макарову.
Рассказывает сотрудник НКВД: «Приходит к нам в отделение запрос. Запрос пришел прямо из Минска, из Белоруссии, на подтверждение – действительно ли это Макарова Антонина Макаровна.
Информацию проверяли и перепроверяли, не веря в удачу. Несведущие люди могут говорить, что ее нашли случайно, но если бы все эти годы ее не продолжали искать, то и везение мало бы помогло».
Когда к женщине подошли и пригласили сесть в машину для разговора, она попросила сигарету. Ни страха, ни волнения, ни слез. И так до последней минуты. У Антонины Макаровой были железные нервы.
Рассказывает сотрудник НКВД: «Когда мы ее возили, вопросы ей задавали: «Как вы могли, вы же представляете, вы же стреляли в людей. Не знаете, что это за люди, за что вы в них стреляли?» Она говорит: «Это была моя работа. Так что не надо меня сейчас спрашивать, за что я стреляла. Меня за это поили, кормили». Вот это ее идеология».
Летом 1978 года Антонину привезли в Локоть на следственный эксперимент. Здесь ее сразу узнали. Она шла свои 700 метров от тюрьмы до ямы и вспоминала. Про свои 20 лет и желание жить, про танцы в клубе и новенькие сапоги. Она вспоминала целую вторую счастливую жизнь: любящего мужа и двух дочерей. И 30 марок, которые получал в Локте тюремный палач.
В ходе следствия официально была доказана причастность Антонины Макаровой к расстрелу 168 человек.
Архивы ФСБ хранят много удивительных историй. В том числе тайну «Ягдфербанд Ваффен‑СС», секретного диверсионного спецподразделения СС, в составе которого имелась русская рота оберштурмфюрера СС Игоря Решетникова. Мы уже рассказывали об этой истории. Теперь настало время посмотреть повнимательнее на тех, кто служил под началом Мартыновского и Решетникова.
Михаил Петрович Пушняков почти всю свою жизнь потратил на розыск карателей. За свою служебную карьеру он разыскал несколько десятков военных преступников, в том числе и из «Ягдфербанд Ост». После нескольких допросов Игорь Решетников потребовал встречи со следователем. Там он заявил, что опер, который его допрашивает, несомненно, сам служил в «Ягдфербанд Ваффен‑СС», поскольку знает такие детали, о которых и сам Решетников давно забыл. Вот так Пушняков вникал в самые мелкие подробности.
Вспоминает Михаил Пушняков: «Мной был в 1962 году разыскан каратель Павел Герасимов. В 1965 году разыскана была группа карателей. В 1970‑м по совокупности дел меня представили к награждению Знаком почетного сотрудника госбезопасности».
Ядро русской роты «Ягдфербанд» было сформировано еще в 1941 году. Его первым командиром был бывший уголовник Мартыновский. Заместителем стал Игорь Решетников, отец которого сначала был бургомистром Луги, а потом главным редактором власовской газеты «За родину!». Из той группы чудом уцелел только Павел Герасимов. Потом он сумел благополучно миновать все фильтры и работал проводником на железной дороге, но через 25 лет после войны был все‑таки найден. Дело по его розыску было заведено в 1958 году.
Вспоминает Михаил Пушняков: «Только тогда удалось собрать сведения о его преступлениях. Известно было немного – что он вроде из Ленинграда, примерный год рождения и имя. С 1915 по 1917 год в Петрограде родилось 12 Павлов Герасимовых. Проверили всех, но безрезультатно».
Вновь и вновь Михаил Пушняков перечитывал протоколы допросов и вновь опрашивал его бывших сослуживцев, пока один из них не вспомнил, что Пашка‑моряк говорил, что был судим. Остальное было делом техники.
Говорит Михаил Пушняков: «Из показаний Герасимова выясняется, что за Решетниковым больше расстрелов, о которых в первом следственном деле против него как агента американской разведки ни слова. Возбуждается против Решетникова по вновь открывшимся обстоятельствам уголовное дело. И уже и Герасимов как свидетель проходит. Между ними на очных ставках грызня самая настоящая. Припоминается все, все мельчайшие подробности каждого их преступления».
Приговор примирил бывших диверсантов. Оба получили по исключительной мере наказания – расстрелу. Признавали они только то, что следователи могли доказать, а про остальное предпочитали помалкивать. Странный напрашивается вывод – что пожизненное заключение даже для таких преступников лучше, чем смертная казнь. Уничтожать свидетелей неразумно – далеко не все их преступления стали известны.
Тот же Решетников явно прожил на пару десятков лет больше, чем заслуживал. Но если бы не он, Павел Герасимов мог остаться безнаказанным. Впрочем, они остались практически последними из русской роты «Ягдфербанд». Ушло на работу по их поимке более 20 лет.
Менялись люди, а розыск продолжался. Разыскные отделы работали практически во всех управлениях КГБ, но в основном, конечно, на территориях, бывших под оккупацией, где сохранились вещественные следы военных преступлений и жили свидетели.
Смоленская область после войны недосчиталась 300 с лишним деревень. Гитлеровцы неоднократно пытались уничтожить партизан и с этой целью провели целый ряд крупных карательных операций. Немцы руками русских предателей жестоко карали население за участие в партизанском движении, подчас дотла сжигая деревни и села вместе с жителями.
Одна из таких деревень носила название Гутарово. Кроме памятника и могил, уже ничто не напоминает о том, что когда‑то на этом месте жили люди. Время стирает следы на земле – но не в памяти. Даже через 70 лет находятся живые свидетели и участники тех событий.
Вспоминает жительница деревни Гутарово: «Моя племянница, дочь моей сестры родной, Веры, каким‑то образом выбежала из дома. Причем босая, в чем стояла. Так полицейский догнал ее, и она упрашивала: «Не стреляйте в меня». А он, паразит, убил ее. Здесь была очень большая деревня, прекрасные жили люди, трудолюбивые».
Фрол Максимович Карпов служил в том самом карательном отряде, который сровнял Гутарово с землей. Когда мы собирали материал о нем, он так до конца и не поверил, что к нему пришли всего лишь журналисты. Думал, что это арест, и был по‑настоящему напуган.
Личное участие Карпова в расстрелах не было доказано. Так что судили его вскоре после войны всего лишь за службу у немцев. Впрочем, опасения Фрола Максимовича имели под собой основания. Уже в самом конце 1980‑х чекисты нашли командиров роты и взвода, уничтоживших деревню Гутарово. Их приговорили к расстрелу. А Карпов служил в том самом взводе – но ничего не рассказывает о том времени.
Конечно, ждать особых откровений от человека, причастного к подобным преступлениям, глупо. На Нюрнбергском процессе даже самые высокопоставленные нацисты тоже ссылались на приказы их командиров и говорили, что ничего сами не делали. Впрочем, Фрол Карпов и правда был рядовым исполнителем. Свой срок в заключении он уже отбыл. А кроме того, жизнь определила ему собственное наказание: день за днем, год за годом ждать ареста, бояться, что в любой момент вскроется что‑то еще и за ним придут.
Как пришли за его командиром Фёдором Зыковым – через 43 года после победы, в маленький дом в Вышнем Волочке.
Следователь Владимир Кузовов вспоминает: «После окончания всех необходимых формальностей я сказал: «Ну, Фёдор Иванович, дальше мы поедем в Смоленск. Будем вспоминать, что происходило на территории Смоленщины в 1942 году, в 1943 году». И уже перед выходом из дома он попросил: «Гражданин следователь, разрешите мне на прощание выпить?» Ну, я посмотрел, бутылка не вызвала доверия, точнее, ее содержимое. Я запретил, говорю: «Нет, в таких случаях не положено». «Ну тогда разрешите мне на прощание сыграть на гармошке». Это не возбраняется, пожалуйста. Он взял гармошку и ударил по клавишам. И вот можно представить эту картину. Играет гармошка, Зыков растягивает меха, льются слезы».
Владимир Кузовов довел до приговора более десятка военных преступников. И это уже в 1980‑е годы, то есть приходилось расследовать события более чем 35‑летней давности. Лишь к 1988 году удалось найти одних из, пожалуй, самых безжалостных палачей, действовавших в Смоленской области, – Зыкова и Тараканова. После перехода на сторону немцев они служили сначала во вспомогательных полицейских частях группы армий «Центр», а затем в РОА генерала Власова.
Рассказывает Владимир Кузовов: «В бутылке что было? То, что он оставлял на свой последний час. Я думаю, дальше объяснять не надо, что один глоток или два, и нам уже некого было бы везти в Смоленск».
Для Кузовова Зыков был серьезным противником: волевой человек, не обделенный ни силой, ни умом. За жизнь он цеплялся до последнего. В камере смертников смоленской тюрьмы Фёдор Зыков написал стихи: «Меня презирают напрасно. Причина в родине и власти. Поэтому мне так обидно. И жить на свете тяжело».
Для следователя работать с подобными субъектами очень непросто. Приходилось проводить десятки допросов, просить показать на карте места событий, назвать даты, сопоставлять, искать противоречия, сравнивать с показаниями свидетелей и снова допрашивать.
Говорит Владимир Кузовов: «Работая с Зыковым как с обвиняемым по уголовному делу, приходилось отмечать его постоянную настороженность. Он постоянно контролировал все свои слова, старался лишнего ничего не говорить. Долго не признавал факт своего личного участия в карательной операции в деревне Гутарово. И эта категория лиц – они никогда добровольно, по собственной инициативе, ничего лишнего не говорили. Только приходилось уличать его показаниями свидетелей, архивными материалами».
Но основными доказательствами являются все‑таки свидетельские показания. Многие деревни исчезли во время войны, многие после. А нужно было найти их жителей. Трудно представить, чего стоило их разыскивать через 45 лет.
Вот воспоминания свидетеля тех событий: «Деревня наша была около самого леса. В этой деревне находилось очень много наших русских партизан. А в деревне Казарино стоял немецкий карательный отряд. Они часто приезжали в нашу деревню ночью. Пришли к нам, говорят: «Вы Иванова семья?» Мамка говорит: «Да». «Собирайтесь». Нас повели, и тут Зыков, а с ним немец. Зыков говорит: «Кого ведете?» «Это партизанская семья. Куда их?» «Ну, ведите вон туда, в ров».
Когда нас привели в этот ров, немец стал держать над мамкой «наган». Мамка и загораживалась, и плакала, мол, сын мой у партизан, молодой. «Ходит сын домой?» «Нет». Потом немец смотрит на Зыкова: «Ну, что мы будем делать?» Зыков говорит: «Как партизанскую семью – расстреливай».
Потом немец так посмотрел на нас, глазами провел, свой «наган» уложил за пазуху и говорит: «Ну ладно, тетенька, идите домой до следующего раза».
От многих эпизодов обвинению приходилось отказываться – не хватало доказательств. В принципе для смертного приговора Зыкову и Тараканову хватило бы и трагедии деревни Гутарово. По многим событиям остались лишь большие знаки вопроса.
Так, было совершенно ясно, что Фёдор Зыков – не просто изощренный палач.
Владимир Кузовов вспоминает: «Работая с Зыковым, я видел его незаурядные способности. Хотя прошло столько времени, но фактически передо мной сидел – только, будем так говорить, в другом положении, как подследственный, – но сидел фактически оперработник. Он был прекрасно осведомлен об оперативных методах работы. Видно было, что действительно человек проходил определенную оперативную подготовку».
В свои тетради с записями он вкладывал волосок, чтобы узнать потом, открывали ли их в его отсутствие. После возвращения сокамерника с допроса мог по цвету слюны соседа определить, угощали ли того на допросе чаем или кофе, кормили ли.
Есть основания утверждать, что с собой Зыков унес немало тайн. В его послужном списке остался загадочный период сначала обучения в лагере особого назначения РОА, а потом – почти годичного пребывания в лагере смерти Освенцим.
В лагере смерти он оказался в составе группы из 50 офицеров‑власовцев. Согласно лагерным документам, они были восточными рабочими, однако носили немецкую форму и даже имели оружие. Все установленные члены команды были карателями со стажем, а числились в пожарной команде 25‑B. Чем они занимались на самом деле, до сих пор неизвестно – эта команда могла заниматься в лагере смерти чем угодно, но только не тушением пожаров.
В ходе допросов Зыкова стало ясно, что для настройщика фабрики музыкальных инструментов из Вышнего Волочка он странно много знает о местах дислокации войск в Калининской, ныне Тверской, области. Случайно выяснилось, что он вполне успешно расшифровал все тайные мероприятия территориального отдела КГБ. Зыков сказал, что будет говорить, если ему сохранят жизнь. Но этого не случилось, и преступника расстреляли.
В его деле хранятся многочисленные письма от разных людей из разных стран. Все просили, исходя из принципов гуманности, сохранить Зыкову жизнь. Правда, текст переводов на русский язык выглядит как напечатанный под копирку. С просьбой о сохранении жизни бывшему карателю тогда обратился чуть ли не Рональд Рейган. Согласитесь, все это мало похоже на припадок абстрактного гуманизма по отношению к убийце из далекого Смоленска. Скорее – на активную операцию разведки по спасению своего агента. Предполагать можно многое, но Зыков уже ничего не расскажет.
Тайны, оставшиеся со Второй мировой, открывать непросто. И дело не только в сложности самого розыска. Приходилось создавать целую сеть из бывших преступников, используя их в качестве агентов, и предавать суду лишь после целого ряда оперативных мероприятий.
Михаил Пушняков вспоминает: «Я его называл по имени и отчеству, хотя знал, что у него руки по локоть в крови. А приходилось, так сказать, располагать к себе человека, чтобы он понял, что перед тобой не какой‑то деспот, а сердечный человек. И это позволяло устанавливать доверительные отношения и вести откровенные разговоры, чтобы получить от него информацию».
Один бог знает, каких сил стоило Михаилу держать себя в руках. Такая колоссальная эмоциональная нагрузка бесследно не проходит. Пушняков серьезно заболел – нервная экзема. Лечился долго, но без особого результата, пока один из докторов не спросил, где же работает его сложный пациент.
Говорит Михаил Пушняков: «Я сказал, что моя работа связана с беседой с карателями и, как правило, после этой беседы у меня и начинался зуд. Вся спина была покрыта волдырями и руки. Врач говорит: «Ну теперь мне понятно, почему я тебя не могу вылечить. И бесполезно тебя лечить».
Пушняков был вынужден уйти с разыскной работы. Хотя оперативник он был, что называется, от бога, – он единственный сумел раскрыть дело деревни Моглино.
Деревня Моглино находится в пяти километрах от окраины Пскова. Здесь нет ничего примечательного – кроме, пожалуй, железнодорожного переезда и придорожного кафе. Собственно, этот самый железнодорожный переезд должен был проверить перед проходом особо важного состава молодой оперуполномоченный КГБ Михаил Пушняков. По инструкции полагалось дополнительно осмотреть окрестности.
Говорит Михаил Пушняков: «Осматривая все, я обнаружил сразу после железнодорожного переезда памятник. Я поинтересовался, кому он поставлен. Местные жители рассказали, что в годы войны здесь был концлагерь. Обелиск – это могила. На этом месте погибли несколько тысяч человек».
План моглинского лагеря, нарисованный рукой обвиняемого на допросе
Вернувшись в управление, Пушняков проверил, проводится ли розыск тех, кто все это сделал. Как оказалось, всерьез этим никто никогда не занимался. Хотя про моглинский лагерь знали достаточно много.
В конце 1941‑го немцы организовали здесь так называемый рабочий пересыльный лагерь. Сначала там содержались военнопленные, которых использовали на ремонте шоссе.
Из воспоминаний жительницы деревни Моглино: «Здесь мы жили на переезде, в железнодорожной будке. Отец работал, а мать нигде не работала, дома сидела. Пленные работали на шоссейной дороге. Голодные были, холодные. Мы им носили хлеба, картошки. Да не очень много, много нельзя, это все отбирал конвоир. Не давал, выбрасывал».
К весне 1942‑го из 300 человек в живых осталось не более двух десятков. Остальные погибли от голода и холода. Однако лагерь пустовал недолго. Вскоре сюда начали свозить со всей области цыган, евреев и других подозрительных и неполноценных. Многие так и остались здесь навсегда.
А занимались всем этим вовсе не немцы, а специально созданные подразделения из эстонцев. Дело в том, что практически вся территория нынешней Псковской области была выделена для создания великой Эстонии. Оккупационный режим здесь обеспечивала эстонская полиция безопасности с подчиненными ей воинскими подразделениями. Эстонцы нередко превосходили в жестокости своих немецких союзников.
Вот что вспоминают очевидцы тех страшных событий: «Цыган они целыми таборами находили и помещали в лагерь. А потом вывозили за 800 метров от Моглино, там были пограничные окопы. И там расстреливали, причем расстреливали жуткими способами. Отрывали грудных детей от матерей, брали за ножки, ударяли о повозки, о колеса, и с размозженной головой бросали в общую яму».
Заметим, что это делала не отдельная группа садистов. Участие в охранных частях было массовым и добровольным. Большинство эстонских бойцов были простыми крестьянами. За службу им обещали земельный надел на новых землях великой Эстонии. Найти через много лет тех, кто служил в Моглино, было неимоверно трудно. Отыскался лишь один – бывший повозочный.
Говорит Михаил Пушняков: «Я моментально поехал туда на собеседование с ним. Вызвал его, и он – я удивляюсь – по памяти перечислил почти всю команду. Пять человек из этой команды, которые принимали участие в расстрелах, оказались живыми и здравствующими на территории Эстонии».
Суд состоялся в 1967 году. А в 1970‑м – еще один процесс. И опять над эстонцами. Их тоже разыскал Михаил Пушняков.
Артур Йоханес Пупарт тогда отделался 15 годами, и то лишь потому, что на момент совершения преступления ему не было еще и 18. Торопясь обзавестись своей землей, некоторые подростки с эстонских хуторов намеренно приписывали себе года.
Вот выдержка из показаний Артура Йоханеса Пупарта: «Стояло хорошее летнее утро. Над землей стелился туман. День обещал быть солнечным. Он и был таким. Первый раз в жизни я принял участие в расстреле людей, поэтому этот расстрел мне особенно запомнился. Заключенных было 10 человек. Из них две или три женщины. Кто они по национальности, как их фамилии, я не знал. Это были посторонние для меня люди. Все они мне были незнакомы.
Я запомнил только одного из них, в которого я стрелял. Он был с бородой, среднего роста, лет 50 или больше».
Дело было сдано в архив, где и лежало много лет. А в середине 1990‑х годов в Управление ФСБ по Псковской области пришло письмо из полиции безопасности Эстонии – так сказать, от коллег. В письме эстонцы написали, что некая их комиссия реабилитировала Артура Йоханеса Пупарта, и просили отметить во всех учетных данных, что он более не считается судимым.
А еще через год пришло письмо от самого Пупарта. Мужчина попросил дать ему справку, что согласно материалам дела он служил в Пскове в охранном батальоне с 1941 года, – так как в эстонских архивах он числился в СС только с 1943‑го. Справка ему была нужна для получения дополнительной пенсии.
В современной Прибалтике любят говорить про советскую оккупацию, про НКВД и необходимость компенсации. А вот про действия эстонской полиции безопасности в Пскове предпочитают не вспоминать. Военным преступникам назначают дополнительные пенсии. По улицам старинных городов гордо маршируют бывшие эсэсовцы – такие вот новые граждане объединенной Европы.
Наказание военных преступников даже через много лет – это не запоздалая месть. Просто люди не живут вместе с волками. Страшную цену пришлось заплатить человечеству за безумие нацизма. А безнаказанность рождает новые преступления. Поэтому наказание военных преступников – это борьба с будущими угрозами миру.
Игорь Станиславович Прокопенко
По обе стороны фронта. Неизвестные факты Великой Отечественной войны
Материал создан: 08.08.2015
