«Русский вопрос» и внутренняя политика России в меняющемся историческом контексте
Хотя формально Россия была объявлена империей только в 1721 г., в правление Петра I, на путь имперского строительства страна встала значительно раньше, в октябре 1552 г., когда была покорено и включено в состав державы Казанское ханство. Более того, в некотором смысле имперская (или, точнее, протоимперская) модель организации пространства восходит еще к древней Руси.
Государство восточных славян изначально складывалось на полиэтничной основе. Первые попытки их проникновения в лесные регионы привели к интенсивным контактам с местным финским (чудь, весь, меря, мурома и др.) и балтским (летго-литовским) населением, занимавшим тогда практически всю территорию смешанных и хвойных лесов Восточной Европы. Археологические и антропологические данные убедительно свидетельствуют, что освоение славянами новых земель, как правило, не сопровождалось вытеснением из мест обитания туземного населения, или, тем более, его уничтожением туземного. Колонизация неславянских территорий шла преимущественно (если не исключительно) мирным путем. При продвижении в новые районы славян-земледельцев интересовали прежде всего речные берега и поймы, в то время как местные племена занимались в основном охотой и рыболовством, что лишало взаимодействующие народы хозяйственных оснований для конфликта. (Как точно отметил В.О.Ключевский, первоначальное племенное и последующее земско-княжеское деление древней Руси имело гидрографическое основание. В то же время речные пути служили важным средством коммуникации и объединяли восточнославянскую общность .) Весьма показательно, что новые поселенцы жили в неукрепленных поселках, то есть не опасались местного населения. Киевская Русь практически не знала войн или конфликтов на этнической основе, в отличие, скажем, от Германии.
Схожие процессы происходили и на юге Руси, где проживали подчинявшиеся киевскому князю тюркские племена кочевников-скотоводов - торки, берендеи, черные клобуки и др .
Тем самым уже в истоках отечественной истории закладывалась одна из ее фундаментальных тенденций - стремление к мирному расширению пространства. «История России есть история страны, которая колонизируется, области колонизации расширяются в ней вместе с государственной ее территорией» . Эти слова, написанные в начале XX в., были не менее верны применительно к заре русской истории. Кауфман точно уловил принципиальное различие между западной и российской колонизацией - как в современную (в смысле Modern), так и в досовременную эпохи. Русские переселения, - отмечал он, - «существенно отличаются от аналогичных движений в Западной Европе, от европейской колонизации заморских стран, которая имеет характер эмиграции, т.е. выхода... а в России было издревле и остается до сих пор явлением внутреннего быта, имеющим значение простого перехода с одного места жительства на другое... Избытки русского населения переселяются не в чужестранные государства, даже не в заморские колонии, а в местности, входящие в состав русской государственной территории и составляющие как бы прямое продолжение районов, выпускающих переселенцев... Новые территории, приобретаемые русскими, являются в полном смысле слова продолжением России» .
Таким образом, восточнославянская колонизация изначально представляла собой не покорение и жестокую ассимиляцию новых территорий и народов, а комплекс постепенных демографических, хозяйственных, социальных и культурных мероприятий по их интеграции в экономическую жизнь и политическую систему древнерусского государства . Эта интеграция сопровождалась сложным культурным и этническим взаимодействием славян с летто-литовским и финским населением. В результате многие «чудские» племена даже утратили свой язык и культуру и физически растворились в славянском суперстрате , в свою очередь, повлияв на антропологический облик и культуру славян.
Важно также отметить полиэтничный характер правящей верхушки Киевского государства, включавшей, помимо славян, варягов, представителей финских народов и выходцев из тюркоязычных кочевых племен.
Из этого краткого исторического экскурса понятно, что основные тенденции имперской политики России восходят к ранней, формально доимперской эпохе отечественной истории. Не подразумевая целью диссертации очерк имперского строительства , ее автор намерен остановиться на таком его аспекте, который до сих пор оставался вне поля зрения отечественной историографии. Возникновение и функционирование Российской империи не может быть понято без анализа витальной силы, включая ее собственно биологическую сторону, русского народа.
Заслуживает самого пристального внимания взрывной рост численности великорусского населения на протяжении четырех веков, с начала XVI в. В течение первых трех столетий, по конец XVIII в., число русских увеличилось в 4 раза, с 5 до 20 млн. человек, а затем, на протяжении XIX в., еще более чем в два с половиной раза: с 20-21 до 54-55 млн.человек . Любые возможные неточности в подсчетах не меняют порядка цифр. Это была поистине феноменальная, беспрецедентная для тогдашнего мира демографическая динамика, тем более что речь идет не о численности населения стремительно расширявшейся, включавшей в свой состав новые территории Российской империи вообще, а только о динамике русских, взятых без украинцев (малороссов) и белорусов. Причем на старте демографической гонки русская позиция выглядела довольно слабой: в начале XVI в. великороссы численно уступали итальянцам более чем в два, а французам - более чем в три раза: соответственно 5 млн. русских против 11 млн. итальянцев и 15,5 млн. французов. К началу XIX в. позиции более- менее выровнялись: 20 млн. русских против 17 млн. итальянцев и 28 млн.французов .
Отсюда понятно, как непросто было вынести России затяжные наполеоновские войны. Хотя составлявшее 37 млн. человек население Российской империи превышало население Франции, костяк русской армии составляли великороссы, в то время как «корсиканский узурпатор» кроме французов опирался и на людские резервы покоренной им Европы. Так что победа над Наполеоном была обеспечена не только численным превосходством, но, прежде всего, стойкостью и мужеством русских солдат.
К началу XX в. русские уже стали третьим по численности народом мира - 55,7 млн. человек, уступая (правда, значительно) китайцам и народам Британской Индии, зато опережая немцев (немногим более 50 млн.) и японцев (44 млн. человек) . Общее число подданных Российской империи (129 млн. человек) было почти равно численности населения трех крупнейших европейских государств - Великобритании, Германии, Франции и превышало число жителей США. При этом надо отметить, что
XIX в. вообще ознаменовался резким - со 180 до 460 млн. человек - ростом населения Запада, вызвав беспрецедентную дотоле европейскую миграцию, в том числе в колонии .
Но даже на таком фоне русские и Россия рельефно выделялись размерами абсолютного годового прироста населения. По этому показателю Россия в начале XX в., возможно, уступала только Китаю. Причем на российские показатели не влияла иммиграция, которая в промежутке между началом XIX и началом XX вв. компенсировалась эмиграцией. В
Соединенных Штатах включавший миграцию годовой прирост населения уступал российскому .
Среди тогдашних ведущих государств Великобритания (с Ирландией) по показателю прироста населения в два с лишним раза уступала Германии и отставала от Японии . С большой уверенностью можно предположить, что хорошая демографическая динамика коррелировала с формировавшейся в германском и японском обществах начала XX в. атмосферой национального оптимизма, агрессивного жизнеутверждения и стремления к демонстрации силы. В то время как очень низкий прирост населения Франции предрекал ей нелегкое будущее.
Высокая демографическая динамика русских во многом была следствием преимущественно аграрного характера русского общества, несравненно менее урбанизированного чем западные и даже ряд нерусских народов Российской империи. Оборотной стороной чего была высокая детская смертность: в конце XIX в. показатели детской смертности среди великороссов были почти в два раза выше, чем у латышей, эстонцев и молдаван, почти в полтора раза выше, чем у украинцев, белорусов и евреев,и существенно выше, чем у татар, башкир и чувашей . Не всегда высокими физическими кондициями отличался и «человеческий материал»: по причине физической непригодности в России освобождалось от призыва на действительную службу 48 % призывников, в то время как в Германии только 3 %, а во Франции - 1 %.ш Вероятно, одной из главных причин подобного положения дел служила неразвитость национальной системы здравоохранения.
В то же время нельзя не отметить, что по самоубийствам дореволюционная Россия стояла на одном из последних мест в мире (сейчас, кстати, на одном из первых); довольно редкими в ней были и половые преступления, а это - надежные показатели психического и морального здоровья нации .
Психическую устойчивость отечественного общества, в особенности интеллигенции, и без того отличавшейся сильнейшим невропатическим синдромом , подорвали испытания, выпавшие на его долю в начале XX в., прежде всего, первая российская революция, русско-японская и, особенно, I мировая война, радикально отличавшаяся от прежних вооруженных конфликтов. В критической ситуации 1917 г. истерия интеллигентских кругов оказалась чем-то вроде опаснейшего вируса, поразившегопсихически ослабленное русское общество .
Это утверждение далеко не метафора: существует весьма аргументированная и восходящая к одному из основоположников социальной психологии Г.Лебону теория, что масштабные радикальные социальные движения имеют своей подоплекой нечто вроде психических эпидемий - быстрое «заражение» масс людей психической неустойчивостью и специфическим эмоциональным зарядом. Поэтому революционная волна выносит наверх - и это исторически зафиксировано - множество психопатологических личностей, играющих роль своеобразных индукторов революционного энтузиазма и безумия. Однако все это еще предстояло России впереди, в фазисе разрушения империи.
В то же время на стадии ее строительства витальная сила русских, одним из важнейших проявлений чего была демографическая экспансия, послужила, вероятно, ключевой предпосылкой превращения находившейся на северо-восточной окраине ойкумены Московии в вершившую судьбы Европы Российскую империю. Дело не только в том, что неисчерпаемые людские ресурсы обеспечили формирование самой большой европейской армии, снабдили рабочими руками строительство Петербурга и создание промышленности.
Повышение плотности населения на основной исторической территории обитания русских при невозможности интенсификации сельскохозяйственного производства вело к их оттоку на новые территории в поисках пашни, более благоприятных условий жизни и ведения хозяйства. «Объективные условия плотной заселенности Европы открывали для русских лишь путь на Юг, Юго-Восток и Восток Евразийского континента,путь опасный, трудный, но единственно возможный» . Первым эшелоном русской территориальной экспансии была крестьянская колонизация, осуществлявшаяся вопреки противодействию московской власти, стремившейся прикрепить крестьян к земле. И только вслед за мужиками приходило государство, беря под свое крыло уже освоенные русскими земли . По емкой характеристике дореволюционного русского историка Л.Сокольского, «бегство народа от государственной власти составляло все содержание народной истории России... Вслед за народом шла государственная власть, укрепляя за собой вновь заселенные области и обращая беглых вновь в свое владычество» .
Таков, в самом общем виде, был механизм русской экспансии, первоначальный толчок которой дала русская витальная сила, проявлявшаяся не только в высокой демографической динамике, но и в способности выстоять, наладить жизнь и хозяйство в тяжелейших условиях. «Российские крестьяне-земледельцы веками оставались своего рода заложниками природы Даже при условии тяжкого, надрывного труда в весенне-летний период он (крестьянин. - B.C.) чаще всего не мог создать почти никаких гарантий хорошего урожая. Многовековой опыт российского земледелия, по крайней мере с конца XV по начало XX века, убедительно показал практическое отсутствие сколько-нибудь существенной корреляции между степенью трудовых усилий крестьянства и мерой получаемого им урожая» . Уникальная способность русских жить и развиваться в ситуации постоянного предельного напряжения, помимо недюжинной физической силы и цепкости требовала также высоких морально-психических качеств, экзистенциальной силы.
Именно витальная сила превратила русских в тягловую лошадь строившейся империи. «Парадоксальная особенность ситуации в Российской империи состояла в том, что великорусы не только не имели каких-то «привилегий» в землеобеспечении, но и нередко существенно отставали по этому показателю от соседних этносов. Великорусские крестьяне были закабалены сильнее других: к 1861 г. в крепостной зависимости находилось около 40 % великорусских крестьян (в некоторых центральных губерниях до 60 % и более). На территории Украины и Белоруссии, где крепостничество было выражено главным образом в господстве польских магнатов, процент крепостных был ниже. Что же касается иноэтнических групп, например, в Поволжье - мордовских, марийских, чувашских и др., то подавляющее большинство их по своему статусу "удельных" и "государственных" крестьян были более свободны и лучше обеспечены землей как до реформы 1861 г., так и, особенно, после нее, когда их соседи, бывшие крепостные великорусские крестьяне, получили урезанные земельные наделы. Значительно лучше русских были обеспечены землей и прибалтийские этносы, особенно латыши и эстонцы, что дало им возможность развивать хозяйство хуторского типа; кстати сказать, и крепостное право в прибалтийских губерниях было ликвидировано в 1816-1819 гг., т.е. намного раньше, чем в других частях России. Все это не шло ни в какое сравнение, скажем, с "имперским" статусом англичан после завоевания ими Ирландии, где многие поселенцы англичане получили крупные поместья, а большинство ирландцев превратилось в арендаторов и батраков у английских лендлордов. Там, где великорусские крестьяне в переселенческом движении на восток и юг приходили в почти незаселенные районы, они получила, естественно, значительные земельные наделы, но такие же преимущества имели и их этнические "спутники" в переселенческом движении» .
Также русские несли основную тяжесть налогового бремени: в конце XIX - начале XX вв. налоговое бремя жителей русских губерний было в среднем на 59 % больше, чем у населения национальных окраин. И, даже перестав быть количественным большинством в империи, все равно поставляли больше всего рекрутов в армию. Основными местами рекрутских наборов были великорусские губернии, а отрыв крестьянских сыновей от земли на длительный (до 25 лет) срок военной службы вряд ли можно считать этнической привилегией. В то время как, скажем, народы Поволжья имели преимущества по освобождению от рекрутских наборов .
Таким образом, можно уверенно заключить, что русские в целом не представляли собой этнический субъект имперского господства. Имперская ноша русского народа не компенсировалась какими-либо политическими или культурными привилегиями и преференциями его трудящемуся большинству. В конце XIX в. доля грамотных среди русских составила лишь около 25 %, что было втрое ниже, чем у народов Прибалтики, финнов, евреев, значительно ниже, чем у поляков, а в Уфимской губернии - даже ниже, чем среди татар. На православных русских не распространялась имперская веротерпимость, они не имели свободы религиозного выбора. В регионах преобладающего польского помещичьего землевладения русские крестьяне находились на положении граждан второго сорта, подвергаясь тотальной дискриминации .
То, что русские не были привилегированной этнической группой империи, а ее историческое территориальное ядро не было метрополией, составляло типологическую черту сухопутных континентальных империй: в Османской и Габсбургской империях также не существовало разделения на метрополию и периферию и правления имперской нации над зависимымиколониями .
На последнее стоит обратить особое внимание в связи с влиятельным отечественным историко-культурным мифом о качественном превосходстве российской имперской модели сожительства народов над всеми современными ей формами организации пространства и населения - как в морских колониальных, так в сухопутных континентальных империях. Идея морального превосходства русского цивилизаторского влияния в Азии в сравнении с колонизаторским опытом Запада до сих пор составляет одну из аксиом отечественной историографии: жестокости, жадности и чувству расовой исключительности западных европейцев противопоставляются справедливость, патернализм, толерантность, открытость расовому и этническому смешению, якобы свойственные русским. Если Запад завоевывал, жестоко покорял, беспощадно ассимилировал и эксплуатировал народы, то в Россию народы входили «мирно и добровольно», «ни один народ, доверивший ей свою судьбу, не исчез с карты мира», их самобытность сохранялась, большинство национальных общностей не подвергалось дискриминации (а нередко даже имело преференции) - таков преобладающий в публицистике (причем не только патриотического толка) и академической литературе сравнительно-историческии взгляд .
В действительности отечественная ситуация никогда не была столь благостной. Хотя в Российской империи «отношения между различными народами носили заметно менее расистский характер, чем, скажем, в Британской» , история русской территориальной экспансии испещрена насилием - возможно, не столь масштабным, как осуществлявшееся западными европейцами, но не менее вопиющим. Довольно упомянуть резолюцию императрицы Анны Иоанновны на реляции В.Беринга о «славных» свершениях его экспедиции в Восточной Сибири: «Дай Бог, ... чтобы грядущие дни не увидели славы столь разрушительной» . Надо полагать, самодержица всероссийская знала цену «бескровному» русскому освоению Азии.
Безосновательны и суждения о чуждости расизма русскому обществу. В отечественном дискурсе XIX в. нередки утверждения и теоретические построения (причем исходившие от ученых прогрессистской репутации), которые в наше время однозначно классифицируются как расистские. Это рассуждения о высших и низших расах и племенах, о расовых различиях как движущей силе истории, об опасности расового смешения и др. Конечно, их можно объяснить заметной «натурализацией» гуманитарного дискурса середины XIX - начала XX вв. вследствие влияния на него биологии (особенно учения Дарвина о естественном отборе), а также общей нагруженностью интеллектуально-культурного контекста эпохи идеями борьбы, неравенства и т.д. Но даже самые благожелательные современные интерпретации не в состоянии элиминировать отчетливую расистскую (иначе невозможно оценить идею качественного превосходства одних рас и этнических групп над другими) струю в отечественной науке и интеллектуально-культурной жизни XIX в. Поэтому «неудобные» сюжеты и высказывания игнорируются, делается вид, что ничего подобного в России не было и быть не могло.
В контексте поставленной проблемы логика массовых социальных и культурных практик (проще говоря, поведение русского народа) более важна, чем логика элитарного дискурса. Народная (в смысле спонтанная, не регулируемая и не направляемая административно) политика русского человека в имперский период отечественной истории следовала — скорее инстинктивно, чем осознанно - линии этнической и расовой эндогамии. Вот как характеризовал ее на примере Сибири основатель отечественной антропологической школы, прогрессивный ученый А.П.Богданов: «Может быть, многие и женились на туземках и делались оседлыми, но большинство первобытных колонизаторов было не таково. Идеал у русского человека вовсе не таков, чтобы легко скрутить свою жизнь с какою-нибудь "поганью", как и теперь еще (в последней трети XIX в. - B.C.) сплошь и рядом честит русский человек иноверца. Он будет с ним вести дела, будет с ним ласков и дружелюбен, войдет с ним в приязнь во всем, кроме того, чтобы породниться, чтобы ввести в свою семью инородческий элемент. Часто поселяне различных племен живут по соседству, но браки между ними редки, хотя романы часты, но романы односторонние: русских ловеласов с инородческими камеями, но не наоборот» . Наблюдений подобного рода не мало: часто фиксировались ситуации, когда русские и, скажем, татары или башкиры жили в одном селе десятилетиями, между ними складывались прекрасные отношения, но этнического смешения не происходило .
Сожительство и сосуществование, но не смешение и слияние. Этот исторически сформировавшийся русский modus vivendi, - к слову, очень похожий на современную доктрину американской этнической политики, известную под названием «салата» (этнические «кусочки» перемешаны, но не теряют свои качества), - был обусловлен континентальным характером Российской империи и преимущественно крестьянским характером ее колонизации. «Практически беззащитные, рассчитывающие в большинстве случаев на себя, а не на покровительство государственной власти, русские переселенцы не имели никакой возможности ощущать себя высшей расой» . В отличие от бриттов и французов на колониальных территориях, русское крестьянство не могло игнорировать аборигенные народы, отделившись от них стенами сеттльментов или, тем более, открыто манифестировать расовое и этническое превосходство.
Русская формула этнического сосуществования носила гибкий и исторически вариабельный характер: на ранних этапах отечественной истории русские придерживались стратегии метисации, позже они предпочитали эндогамию, не отказывая в то же время инородцам в возможности ассимилироваться в русскость.
Наряду с главенствовавшей тенденцией ассимиляции инородцев в русскость существовала прямо противоположная, хотя далеко не столь распространенная тенденция «обынородчивания» - культурной ассимиляции русских, перенимавших обычаи, язык и образ жизни туземных народов. Отношение власти и общественного мнения к этому было отрицательным, а стремление к документальной фиксации таких случаев свидетельствует об их редкости: то, что носит повсеместный характер и воспринимается как само собой разумеющееся, вряд ли специально отмечалось бы современниками.
Автор текста: Валерий Соловей
Материал создан: 14.12.2016
