Теоретико-методологические аспекты изучения «русского вопроса»
Феноменальным достижением выглядит русская территориальная экспансия, по своим масштабам и историческим срокам сравнимая с освоением незападного мира испанцами. Чаще всего она интерпретируется в виде культурно-исторического мифа о русскости как производном от географии. Однако каковы бы ни были влияния пространства на социополитическую и экономическую организацию отечественной жизни, само его покорение и освоение должно было иметь какой-то исток, изначальный импульс, причем не сводимый к сугубо материальной стороне - распашке плодородных земель, поискам пушнины и драгоценных металлов. Наука уже давно отказалась от подобных вульгарно- экономических объяснений великих географических открытий и масштабной территориальной экспансии, осуществленной теми или иными народами. В последнем случае не может не навести на размышление тот факт, что мировая экспансия в эпоху Модерна была делом всего нескольких среди множества европейских народов: голландцев, португальцев и испанцев, англосаксов и французов.
Аналогичным образом полноценное освоение огромных евразийских территорий, их сопряжение в едином государстве оказалось под силу единственному народу - русскому, ведь занимавшая те же пространства Золотая Орда не занималась их хозяйственным и культурным освоением, ограничиваясь военно-политическим доминированием. И это наталкивает на предположение, что не только и не столько русская психика и русская культура были функцией пространства, сколько сама возможность формирования этого пространства как политического и культурного единства оказалась обусловлена существованием русского народа.
Сущностное своеобразие отечественной истории вытекает не из государства - безусловно, центрального института отечественной истории, не из природы, климата и географии. Хотя и государство, и география поставили свою неизгладимую печать на отечественную историю, главный источник ее своеобразия коренится в творце этой истории - самом русском народе.
В связи с этим напрашивается естественное предположение о православии как главном созидательном, творческом факторе русской истории, тем более что вплоть до советских времен православие считалось критерием русскости и все еще считается ее квинтэссенцией. В постсоветскую эпоху определение Ф.М.Достоевского («русский человек не может не быть православным») получило второе дыхание, обрело новую жизнь в массовом сознании. Но произошло это в стране, представляющей одно из наиболее индивидуализированных, эгоистических и «постхристианских» обществ современного Севера. Впрочем, и в исторической ретроспективе презумпция решающей роли православия в России выглядит скорее еще одним культурным мифом.
Трудно отрицать, что наивысшим взлетом отечественной истории была советская эпоха, продемонстрировавшая грандиозную государственную и военную мощь, беспрецедентную технологическую динамику, масштабные культурные достижения, сформировавшая советский вариант общества массового благоденствия. Но это была и эпоха массового воинствующего атеизма и богоборчества - не навязанных, а органично выросших из предшествовавшей русской жизни. Страшный погром монархии и церкви в первой трети XX в., осуществленный русским народом, никогда не случился бы, если бы православие органично вошло в русскую ментальность и культуру, перестроило душу русского человека. В этом случае никакие подстрекатели не смогли бы поджечь русский народ. Будь отечественное общество XIX в. «действительно... сотериологически ориентировано, то так легко не оставило бы Бога и Правду Его в 1917 году», - писал глубоко верующий человек и хороший знаток историк религии А.Б.Зубов .
Автор диссертации вообще рискнет предположить, что русское общество так и не стало христианским, потому что для этого у него попросту не хватило исторического времени. До XIV в. русское общество находилось под сильным влиянием язычества, а уже с XVII в. началась интенсивная секуляризация русской жизни. Византийское православие решительно повлияло на русскую «высокую культуру», отлило ее в чеканные формулы, но вряд ли успела перестроить, переформовать нижние (в прямом и переносном смысле) этажи русской души и народную культуру. Христианско-языческий синкретизм так называемого «народного православия» представлял не более чем тонкую ментальную амальгаму христианства на мощном, преобладающем языческом пласте народной психологии. Трудно сказать, насколько успешной могла оказаться постепенная взаимная адаптация христианства и языческого базиса, и к каким результатам она бы привела - история не оставила возможности для проверки этого предположения. Бесспорно лишь, что политика форсированной насильственной христианизации, интеграции православной церкви в государственную машину вернулась ответным насилием.
Есть веские основания предполагать, что погром православной церкви в первой трети XX в. стал отсроченной местью русского народа за насильственную христианизацию, за государственное принуждение к православию, за преследование раскольников, за превращение православной церкви в государственный институт, без чего, впрочем, она не имела шансов сохранить серьезное влияние в отечественном обществе. В 40-е годы XIX в. глубоко православный человек, историк М.П. Погодин, отмечал, что если бы не боязнь отлучения от церкви, то половина русских крестьян перешла бы в раскол, а половина дворян - в католичество .
Влияние православия на русскую историю оказалось двойственным. В той мере, в какой оно отвечало духовным потребностям русского народа, православие было принято и адаптировано. Но нарушение темпа и меры этой адаптации, насильственная и форсированная социокультурная инженерия со стороны государства привели к мощной антихристианской, в своей основе языческой, реакции.
Своеобразие отечественной истории нельзя рассматривать и как проекцию якобы специфически русского типа социальных связей - общинности (коллективизма в советском варианте) и такого откровенно мифического явления, как «соборность». Хотя устойчивость общины в России оказалась выше, чем в других странах, причиной тому в немалой (если не в решающей) степени была целенаправленная государственная политика поддержки общины по фискальным и полицейским соображениям. Что же касается самого крестьянства, то оно в большинстве своем стремилось к частному, личному ведению хозяйства при одновременном сохранении некоторых форм общинного быта. Имманентность частнособственнического чувства русского крестьянина (наряду с традицией коллективизма и взаимопомощи) отмечал даже такой апологет общины, как Л.В.Милов .
Кстати, было бы упрощением и принципиальной ошибкой представлять советскую историю апофеозом коллективистского (и, в этом смысле, наследующего общинному) духа. Посткоммунистическая экспансия торжествующего индивидуализма - а современное российское общество несравненно более индивидуалистично, эгоистично и посюсторонне ориентировано, чем многие западные - не просто хронологически воспоследовала советской эпохе или была ее отрицанием. Наоборот, она содержательно подготовлена в советское время и тогда же началась. Если официальный коммунистический дискурс призывал поддерживать «присущее советскому человеку чувство коллективизма», то повседневные советские культурно-идеологические и социополитические практики блокировали любую несакционированную публичную жизнь и канализировали человеческую активность в приватную сферу, не оставляя места социально и политически ориентированным коллективным действиям. Приблизительно с 1960-х гг. в советском обществе интенсивно формировалась парадоксальная ситуация господства частной сферы при отсутствии частной собственности . Советский человек был «приватизирован» коммунистическим режимом, а уже в антикоммунистическую эпоху этот психологически и культурно подготовленный человек приватизировал материальные активы.
Так или иначе, невозможно выделить имманентный русским тип социальной связи, определивший развитие отечественной истории.
Осуществленная автором диссертации деконструкция влиятельных культурно-исторических мифов подводит к двум выводам. Первый: глубинный исток сущностного своеобразия русской истории, ее успеха и ее провалов кроется в самой природе русского народа; в ней есть нечто очень важное, позволившее русским добиться успеха там, где другие народы, в том числе жившие и действовавшие бок о бок с ними, провалились или оказались гораздо менее успешными. Это нечто, воплощающее глубинное русское тождество, русскую самость и в то же время кардинально отличающее русских от других народов, можно назвать русскостью, этнической спецификой русского народа.
Второй вывод заключается в том, что этническую специфику нельзя представить в виде эпифеномена, производного от других факторов - природы и географии, культуры и религии, государства и типа социальной организации. Дело обстоит прямо противоположным образом: русскость предопределила специфику отечественной истории, своеобразие созданных в ней институтов и структур, особенности адаптации к природно- климатическим и географическим факторам. Русские сопрягли необъятные пространства северной Евразии в единую страну потому, что по своей природе оказались предрасположены к экспансии и государственному строительству больше других народов. Не государство сформировало русских, а русские создали самодовлеющее государство, которое почитали и ненавидели одновременно. Византийское православие было адаптировано лишь в той мере, в какой его приняла русская ментальность.
Можно сказать, что не география создала русскую судьбу, а русская судьба реализовалась в преодолении климата и географии. Словами
И.Л.Солоневича, «наша история есть история того, как дух покоряет материю...» .
Это подводит нас к необходимости и желательности нового теоретического прочтения отечественной истории - взгляда на нее через призму этнической специфики, русскости. Надо понять историю России как процесс, главным, ведущим (хотя не единственным) творцом которого выступил русский народ.
Предлагаемый теоретический подход стоит на «трех китах» - утверждениях, относимых современной наукой к числу «немодных» или даже откровенно «еретических».
Первый тезис: главный субъект, «движитель» истории - народ. Не институты, включая государство, не социальные, политические или культурные агенты (элиты, классы, партии, религиозные общины и т.д.), не анонимные социологические универсалии (модернизация, индустриализация, глобализация и т.д.), а народ, который понимается в духе классической политической философии: как противоположность массы, как способная к коллективному волеизъявлению и обладающая общей волей группа людей.
Второе положение: народ как целостность изначально существует в этническом качестве, и это внутреннее, единство сохраняется под социальными, политическими, религиозно-культурными, идеологическими и иными барьерами и размежеваниями. Этничность не только онтологична, она более фундаментальный фактор истории, чем экономика, культура и политика.
Третий постулат. Народ реализует свое этническое тождество в истории спонтанно, стихийно, естественноисторическим образом. Хотя у истории нет трансцендентного смысла и конечной цели (она не есть движение к лучшему или к упадку), за внешним хаосом событий и констелляциями обстоятельств можно обнаружить сквозную логику истории, представляющую реализацию, развертывание этнического качества народа. Метафора растения описывает историю лучше и точнее метафоры здания, но и та, и другая остаются лишь приближениями к пониманию ее хода.
Эти радикальные методологические в диссертации применяются к русской тематике, еще недавно, как отмечалось во введении, находившейся фактически под запретом. Но даже после падения идеологических ограничений советской эпохи за «русским вопросом» тянется шлейф старых и новых предрассудков, боязни открытых обвинений в «национализме», «великодержавии» и «реакционности» или опасений в идеологической сомнительности и неполиткорректности.
Это тем более парадоксально, что под другими названиями проблема русской этнической специфики составляет имплицитную или явную подоплеку основных теоретических моделей отечественной истории. Почему она так радикально отличалась от истории географически и культурно близкого Запада, - над этим вопросом отечественные интеллектуалы бьются со времен Н.М.Карамзина. Теоретически на него существует два ответа: 1) история России была развертыванием врожденных русских качеств, реализацией русского кода, кардинально отличного от кода западных народов; 2) отличие русской истории от западной было следствием влияния внешних обстоятельств и факторов, разъединивших Запад и Восток Европы; в перспективе эта пропасть преодолима. Любой из вариантов решения «основного вопроса» русской историософии упирается в русскую самость. Даже если на русских была извне наведена «порча», она влияла не напрямую, а преломлялась через русскую культуру и психику, которые преобладающая в современной науке парадигма считает (основательно или нет - другой вопрос) сферой локализации этничности.
Вместе с тем, какими бы мотивами ни руководствовались сторонники точки зрения об отпадении России от Запада, о России как «искривленной ветви западного древа», они явно или подспудно укрепляют мнение о русской неполноценности - пусть даже исторически приобретенной, а не врожденной. Ведь в этом случае Запад провозглашается или подразумевается нормой, а Россия - нарушением, дефектом нормальности. Соответственно напрашивается вывод: чтобы стать успешной страной России и русским надо отказаться от собственной идентичности, изменить своему глубинному тождеству.
Вот как об этом писал один из наиболее последовательных и честных либеральных критиков русской истории И.М.Клямкин: «Россия может сохраниться, только став частью западной цивилизации, только сменив цивилизационный код» . Это морально ущербное утверждение не безукоризненно и в интеллектуальном плане. Ни один из самых последовательных западников не призывает к подобной смене цивилизационного кода Китай, априори исходя из его незападной идентичности. Но и принадлежность России западной цивилизации не аксиоматична, оставаясь открытым и остро дискуссионным вопросом.
К слову, отечественных западников не очень занимает мнение на сей счет самого Запада: считают ли там Россию страной, исторически относящейся к западной цивилизации? О том, что отношение западного общества к русским представляет исторически устойчивую паранойю, пропитано подсознательным страхом и враждебностью, писал не какой- нибудь русский националист-конспиролог, а рафинированный французский интеллектуал, известный философ Р.Барт .
Критикам русской истории стоило бы задуматься над тем, что именно вызывающие у них особое раздражение незападные черты России позволили ей успешно конкурировать с Западом на протяжении последних трехсот лет. Не значит ли это, что избавление России от подобных черт лишит русских их главного конкурентного преимущества в истории?
Обсуждение этого вопроса в академической плоскости было бы весьма полезным.
Первостепенное внимание русской этнической специфике уделяют именно негативистские интерпретации отечественной истории, в которых «ущербная» русскость оказывается краеугольным камнем теоретических построений. В то время как в подавляющем большинстве работ по отечественной истории фактор этнической специфики вообще отсутствует или носит вспомогательный характер, помогая компенсировать концептуальные пробелы основных объяснительных моделей отсылками к «русскому национальному характеру» - понятию не только крайне неопределенному и расплывчатому, но и откровенно мистифицированному.
Преобладающая в современной науке точка зрения сводится к тому, что концепт «национального характера» как совокупности устойчивых и типических психологических черт того или иного народа носит мифологизированный характер. Все попытки выявить его
исследовательским путем (а не суммированием литературных описаний и метафор) провалились: «Современными научными методами невозможно ни определить национальный характер, ни даже доказать само его существование. Представители каждого народа оказывались при ближайшем рассмотрении слишком разными» . Не удивительно, что исследования в этой области в России практически прекратились .
Интеллектуальное фиаско потерпела (хронологически) последняя масштабная попытка обнаружить русский национальный характер. Автор книги с соответствующим названием социолог В.Чеснокова была вынуждена признать, что значительная часть современных русских не разделяет аутентично русскую (в ее трактовке) систему ценностей: недостижительность, духовность, коллективизм и т.д. Это поставило ее перед крайне неприятной дилеммой: объявить русских, не разделяющих «аутентично русские» ценности, нерусскими по духу, по культуре или же признать ошибочность методологической посылки о существовании трансвременных («архетипических») русских ценностей. Насколько можнопонять, Чеснокова предпочла пойти по первому пути .
В этот же методологический ряд следует поставить статью известного этнопсихолога Н.М.Лебедевой, убедительно демонстрирующую, что в конце XX в. фундаментальным изменениям подверглись базовые ценности русской культуры и ключевые основы русского национального характера . Тем не менее, ее автор вопреки собственным выводам, вопреки приведенным им свидетельствам быстрой и радикальной смены русских ценностных ориентации остался на позиции существования «родовых» русских ценностей, русских культурных «архетипов».
Автор текста: Валерий Соловей
Материал создан: 13.12.2016
