«Русский вопрос» и политика на современном этапе отечественной истории
Как и четыреста лет тому назад, вызывает изумление стойкость русского народа, который, оказавшись на краю пропасти, не сорвался в штопор морально-психологической и этнической дезинтеграции. Национальное тело России устояло ценой мутации духа. Эта формулировка - метафоричное описание стратегии выхода из кризиса идентичности, спонтанно используемой большинством отечественного общества. Если элита предпочла расстаться с больным этническим сообществом и даже усугубить его состояние политикой этнической негативизации, то общество предпочло восстановить собственную позитивную идентичность, пересмотрев ее содержание. Сработал заложенный в природе человека механизма самосохранения - глубинная и не нуждающаяся в рациональных доказательствах потребность в позитивных отличиях собственной группы , альтернативой чему была отнюдь не метафорическая смерть нации как субъекта истории.
Заметная валоризация русской идентичности началась во второй половине 1990-х гг., хронологически совпав с тяжелейшим экономическим и властным кризисом в России. Это, с одной стороны, указывает на относительную независимость этнических и социокультурных процессов от экономических и политических факторов, а с другой - объясняет, почему страна не рухнула в пучину хаоса после разрушительного дефолта и при бездействовавшей власти. Значительная часть общества к этому времени вышла из полосы «черного» сознания, преодолев навязывавшееся болезненное самоуничижение, и хотя бы отчасти восстановила личное и национальное самоуважение. Произошла спонтанная - вне и помимо власти - самоорганизация населения, даже наметилось подобие экономического подъема.
Рост патриотизма носил стихийный характер и не был вызван официальной стратегией «нового государственничества». Доминанту массовых настроений составило стремление «преодолеть комплекс национальной неполноценности, сформированный под давлением массированных медиа атак, вольно или невольно дискредитировавших ключевые системы и фигуры: от старых и новых вождей - до перспектив развития России в целом» .
В начале третьего тысячелетия 85 % респондентов указывали, что гордятся своей национальностью, а 80,5 % испытывали чувство гордости заРоссию . Источником самоуважения для русских служило прошлое — славная история и богатая национальная культура, а не составляющие главный предмет современной гордости западных народов актуальные экономические достижения . Несмотря на восстановление позитивного морально-психологического модуса ощущение глубинной слабости у русских сохранилось, что связано с сохранением и усугублением системного социополитического, экономического кризиса, подорванностью витальной силы. Не может чувствовать себя здоровым и уверенным народ, все структуры национального бытия которого переживают деградацию и упадок
В таких условиях возникает необходимость в компенсаторном изащитном психологическом и социокультурном механизме , которым в нашем случае оказался русский национализм. Он - следствие русской слабости, а не силы, средство адаптации к новым и крайне болезненным для русских реалиям, которые ими не всегда рационализируются, но которые уже не могут игнорироваться.
В преимуществах обычно испытывает потребность слабый, а не сильный. Идея русского первенства, преференций для русских в России стала завоевывать умы лишь потому, что бывшие хранители империи ощущают себя крайне неуверенно даже в собственном доме. Поэтому они испытывают потребность в исторически ранее не свойственных им формах самоутверждения. Причем происходит это тогда, когда русские не только остаются становым хребтом страны в политическом, культурном, экономическом и военном отношениях, но, составляя 79 % населения России, еще и обладают очевидным демографическим перевесом, чего не было в заключительных исторических фазисах Российской империи и Советского Союза.
От неуверенности, ощущения угрозы основам национального бытия и растущая русская ксенофобия. Этимология слова «фобия» - страх, ужас - точно фиксирует переживаемые русскими массовые опасения по поводу их вытеснения из привычного жизненного пространства, трансформации традиционной социокультурной среды обитания, этнической конкуренции в экономике и на рынках труда. Русские испытывают глубокое беспокойство в связи с утверждением «чужаков» в коренной России. Речь идет не о мигрантах вообще, а о подлинно чулсих - чужих от внешности до манеры поведения, чья биологическая сила контрастирует с русской демографической слабостью, которые не поддаются ассимиляции и в перспективе массового сознания ассоциируются с преступностью и терроризмом.
С точки зрения социальной психологии, к росту нетерпимости, к этноцентризму ведет именно угроза идентичности. То есть этноцентризм (и, соответственно, этнофобия) составляют естественный механизм выживания этнической группы, ощущающей угрозу своему бытию . При этом не имеет значения, реальна ощущаемая угроза или нет: согласно «теореме Томаса», «если люди определяют ситуации как действительные, то они действительны по своим последствиям» .
Поэтому подлинную подоплеку русских этнофобий составляет не экспансионистское устремление, а желание защитить свой очаг, родную землю и привычный образ жизни. У русских этнофобий - оборонительная, защитная мотивация.
Однако как это глубоко парадоксально для народа, всего лишь два десятилетия тому назад на равных участвовавшего в глобальной конкуренции и ощущавшего мессианское призвание нести всему миру свет правды, справедливости и новой жизни! Вряд ли можно найти более яркое подтверждение глубочайшего кризиса русского сознания, кардинальной трансформации русской идентичности. В теоретическом плане этот радикальный сдвиг можно представить как смену русского образа конституирующего Другого.
На протяжении столетий имперского бытия внутри России русские не испытывали конкуренции и не ощущали созависимости с другими народами - никто не мог бросить вызов их силе, превосходству, встать вровень с ними . Последние пятнадцать лет Запад сохраняет для русских значение конституирующего Другого скорее инерционно, следуя исторической традиции, в то время как в актуальном времени и резко сузившемся российском пространстве подлинным конституирующим Другим русских становится «внутренний чужак». В более осторожной формулировке, Запад по-прежнему остается внешним конституирующим Другим русских, но впервые за несколько столетий интенсивно формируется образ внутреннего конституирующего Другого, конкурирующего с русскими в их собственной вотчине. Посмотрев на эту проблему сквозь призму социокультурной и социальной дифференциации отечественного общества, мы обнаружим, что для отечественной элиты первостепенное значение сохраняет внешний конституирующий Другой , в то время как для народа это значение приобретает внутренний Другой. Причем отношения с последним лишены метафизического, мессианского и глобального измерений; конкуренция с ним рассматривается исключительно сквозь этническую призму.
Переход от атрибутирующего государственно-странового и цивилизациоииого (как это было с Западом) к этническому признаку выделения конституирующего Другого отражает аналогичные изменения в содержании русского Мы. Это важное указание на направление мутации русского духа, на то, каким образом и в каких формах преодолевается глубокий и драматический кризис русской идентичности.
Самое важное здесь то, что русские перестали быть имперским (общесоюзным) народом не только в политико-правовых категориях, но, главное, в ментальном плане. В сущности, 25 декабря 1991 г. было лишь формальной датой гибели советской державы, в умах она почила гораздо раньше. В противном случае в стране нашлись бы люди и институты, готовые проливать кровь - чужую и свою - ради ее сохранения как высшей ценности. Внешняя оболочка мессианского государства разрушилась после и вследствие того, как в массовом сознании умерла его идея и ценность.
Это медленное умирание произошло уже в советскую эпоху, а последнее десятилетие русская традиция развивалась в отчетливо б//еимперском русле, что подтверждается драматическим ослаблением фантомной советской идентичности и неуклонно продолжающимся снижением рейтинга идеи восстановления СССР. Хотя число ее сторонников достигает 15 % населения, по своим качественным характеристикам (преимущественно люди (пред)пенсионного возраста, законопослушные, сторонники коммунистов) они не могут составить силу советского реванша . В то время как прошедшее политическую социализацию в посткоммунистической России молодое поколение в подавляющем большинстве идентифицирует себя с Россией в ее нынешних границах .
Этот взгляд становится преобладающим среди русских, нередко сочетаясь с идеей «большой России», то есть сближения и, возможно, объединения трех восточнославянских государств - России, Украины, Белоруссии. Но интеграционные проекты не выходят за рамки восточнославянской «тройки» (иногда с добавлением Казахстана) и исключают насильственный путь объединения . Не имеет никакой поддержки ирредентистская идея объединения всех русских людей и земель в едином государстве. Даже осознавая проблемы русских меньшинств в «ближнем зарубежье» как часть проблем собственно России, «материковые» русские в подавляющем большинстве не склонны выходить за пределы демонстрации моральной солидарности с компатриотами .
Русская идентичность потеряла имперско-союзный характер, утратила мессианское и вообще трансцендентное измерение. Идея особого предназначения русских в эсхатологической перспективе - красная нить русской интеллектуальной и культурной истории - деградировала и не способна более вызывать напряжение, сохраняя значение лишь как ядро исторической идентичности. В современной России социологически не удается выявить трансцендентно мотивированные идеи и надличностные ценности, обладающие массовым мобилизующим потенциалом.
Столь радикальная трансформация русской идентичности, знаменующая разрыв с почти пятивековой отечественной традицией, - несравненно более серьезное и фундаментальное изменение, чем политические и экономические пертурбации последних полутора десятков лет. Культурной проекцией такой идентичности оказывается приземленная, прагматичная, замкнутая в узком горизонте культурная система национализма, а политической проекцией - буржуазный национализм эпохи становления национальных государств. Однако из этого вовсе не следует, что в России формируется политическая, гражданская нация «россиян».
Кем же ощущают себя вчерашние хранители Советского Союза и несостоявшиеся члены политической нации? Ответ парадоксально прост: русскими. Массовая этнизация сознания достигла, наконец, русских. Малые народы Российские Федерации пережили ее пик раньше, в первой половине 1990-х гг. Такой крупный национальный массив, как русские, чьей парадоксальной этнической чертой исторически была надэтническая (государственническая) акцентуация, втянулся в этот процесс созначительным запозданием . Да и сейчас русский народ находится лишь в начальной фазе этнической мобилизации. Но уже на этой стадии хорошо заметно приобретение этнической идентичностью несравненно более артикулированных, в сравнении с советской эпохой, форм и значительное повышение ее удельного веса среди других «больших» идентичностей. Изрядно упрощая, можно утверждать: русские все больше склоняются к тому, чтобы считать себя русскими, а не гражданами России, православными или атеистами, коммунистами или демократами. Хотя этнизация русского сознания развивается медленно и носит буквально естественноисторический характер (то есть сродни природным процессам), она фиксируется социологически и манифестируется политически и культурно .
По большому счету, это подлинная революция, но не в политике или социально-экономической жизни, а в гораздо более важной сфере - национальной менталыюсти и культуре. Происходит без преувеличения исторический переход русского народа к новой для него парадигме понимания и освоения мира - этнической. Кардинально меняется устройство русского взгляда на самое себя и на окружающий мир.
Дополнительный драматизм этой революции придает то обстоятельство, что в структуре самой этнической идентичности биологической принцип (кровь) начинает играть все более весомую роль и конкурирует с культурной компонентой (почвой). Хотя культурно- лингвистическое понимание русскости по-прежнему превалирует, отечественное общество все больше занимают «вопросы крови». В фокусе растущих русских этнофобий находятся именно визуальные меньшинства, то есть такие, которых отличает от русских, в первую очередь, неславянская внешность . Наиболее высокий этнический негативизм русские демонстрируют в отношении чеченцев, других российских кавказцев, цыган, закавказских и среднеазиатских народов.
В старших возрастных группах манифестации национализма и расизма в значительной мере нейтрализуются советским наследием (генетически восходящим к Просвещению). Но в молодежной среде (причем вне зависимости от социального статуса и уровня образования) отчетливо наметилась тенденция перехода от традиционной для России этнокультурной к биологической, расовой матрице. И это значит, что внутри радикальной революции - этнизации русского сознания - таится еще более радикальное начало .
Стоит предостеречь от распространенного заблуждения, согласно которому так называемая «политика воспитания толерантности» - сама по себе или в сочетании с репрессивными мерами - способна предотвратить этническую радикализацию (и радикализацию вообще) подрастающего поколения. Радикализм и расизм - лишь элементы происходящих в России фундаментальных, поистине тектонических социокультурных и ценностных сдвигов. Радикально меняется смысл самого национального бытия, происходит рождение новой русской традиции. Ее вектор и содержание не внушают гуманитарного оптимизма, поскольку эта традиция - неоварварская, связанная с архаизацией ментальности и общества, опусканием их вглубь самих себя и человеческой истории. В контексте архаизации неизбежно происходит актуализация принципа крови, заменяющего более сложные и рафинированные, но неэффективные в деградирующей стране, социальные связи и идентичности.
Грандиозность и глубина перемен, происходивших и происходящих в России последние 15 лет, с особой остротой ставят вопрос о векторе и характере поистине исторических сдвигов. Если упростить, это вопрос о том, куда мы движемся: в воплощаемое политической демократией и рыночной экономикой «цивилизованное» будущее, постепенно возвращаемся в советское прошлое или путь наш пролегает в неизвестности?
В этом отношении российская ситуация выглядит, скорее, однозначной и кристально ясной, чем двусмысленной и нюансированной. Даже сыграв на противопоставлении фундаментального экономического и промышленного спада (падение производства больше, чем в годы Великой Отечественной войны; нынешний ВЫП России составляет около 20 % ВНП СССР 1990 г.) технологическому прогрессу в бытовой стороне российской жизни (мобильные телефоны, персональные компьютеры, Интернет, западные автомобили и т.д.), нельзя отрицать очевидное - беспрецедентную социоантропологическую деградацию России, в конце XX в. явившей миру уникальный случай грандиозного регресса невоюющей страны.
Наши люди, бывшие советские граждане, в подавляющем большинстве стали жить меньше, хуже и беднее, а каждое новое поколение в целом физические слабее и интеллектуально менее развито, чем предшествующее. Российские мужчины живут в среднем на 20 лет, а женщины - на 10 лет меньше жителей западных стран; дефицит белка в питании составляет 35-40 %, а 40 % беременных матерей страдают вызванной плохим питанием анемией; если в советскую эпоху наша молодежь входила в первую пятерку, а то и тройку по уровню
интеллектуального развития, то сейчас (в течение пятнадцати лет!) сползла по этому показателю в четвертый десяток стран .
А ведь именно социоантропологические показатели (качество жизни и здоровье нации, уровень ее интеллектуального развития) должны ставиться во главу угла при оценке всяких масштабных перемен. Человеческий потенциал, как уверяют все без исключения современные социологические теории и футуристические прогнозы, составляет главное условие вхождения в постиндустриальную эпоху и залог успешного развития. С этой точки зрения происходящее в России есть драматическое сокращение потенциального окна возможностей ее прорыва в «прекрасный новый мир».
Можно возразить: для драматических обобщений прошло слишком мало времени, ситуация меняется к лучшему, сегодняшние потери удастся компенсировать если не завтра, то послезавтра. Однако почти 15 лет «реформирования» России - срок достаточный для того, чтобы говорить о сформировавшейся полновесной тенденции, а не о случайном, ситуативном отклонении. Те же большевики за 15 лет правления четко обозначили прогрессистский вектор развития страны и немало продвинулись в направлении его реализации. А человеческая цена коммунистической модернизации по самому строгому счету выглядит уже меньшей, чем цена нынешней «демократической» деградации. Что уж говорить о перспективах России, которой наиболее оптимистические официозные планы предлагают в качестве социального и экономического ориентира догонять в течение 10¬15 лет Португалию - наименее развитую страну Западной Европы.
Итак, по фундаментальным социоантропологическим показателям современная Россия находится не в фазе прогресса или хотя бы стагнации, а на стадии беспрецедентного и усугубляющегося регресса.
Однако это, что называется, «тело» нации, внешняя сторона ее жизни, которая относительно легко поддается наблюдению и фиксации, в то время как гораздо труднее проникнуть во внутренний мир, оценить состояние и вектор национального духа. Хотя внутренняя сторона национальной жизни в долговременной перспективе, вероятно, важнее внешних ее проявлений.
Разумеется, невозможно отрицать связь и взаимозависимость внутреннего и внешнего состояний народа. Так, устойчивое пребывание России с конца 1990-х гг. в первой тройке мировых лидеров по числу убийств и самоубийств со всей очевидностью указывает на психопатологическое состояние русской души, склонной к различным формам физического и психического саморазрушения.
Тем не менее состояние аномии - чувство безнадежности и тревожности, ощущение бессмысленности и ненормальности жизни - не приняло всеобщего характера. И это значит, что ему существует какая-то альтернатива, «якорь», удерживающий от полного психологического крушения. В каком-то смысле мы имеем дело с фундаментальным парадоксом современного российского бытия - способностью общества жить в условиях, которые еще двадцать лет тому назад могли быть сформулированы только в социальной антиутопии, воспринимать эти условия как нормальные, «само собой разумеющиеся», быть довольными ими и даже по-своему счастливыми.
Объяснение этого парадокса пресловутым русским долготерпением, пластичностью и гибкостью человеческой психики - не более чем бессодержательная банальность. Почему русское терпение закончилось на рубеже 80-х и 90-х годов прошлого века, когда социальные условия для подавляющего большинства населения были в целом лучше нынешних? Почему исчерпался потенциал адаптации к советской системе, причем именно тогда, когда система становилась мягче и гуманнее? И почему люди терпят и приспосабливаются к сегодняшней - явно ненормальной - ситуации?
В самом общем виде ответы на эти вопросы надо искать в изменении базовых ценностей и культуры отечественного общества. Ценности - это то, что придает осмысленность нашей жизни, мотивирует наше поведение, предопределяет наши цели, задает образцы и модели их достижения.
Причем - и это чрезвычайно важно - базовые ценности мы чаще всего не осознаем, не рефлектируем. В этом смысле они для нас нечто само собой разумеющееся .
Автор текста: Валерий Соловей
Материал создан: 15.12.2016
