Не желая уподобляться генералу, который, отвечая на вопрос Наполеона Бонапарта о проигранной битве, обещал привести не меньше десяти причин, мы полагаем, что и трех, приведенных в предшествующей главе, более чем достаточно для объяснения того, почему, вопреки аналитическим прогнозам, русский национализм не пережил сколько-нибудь заметного подъема после крушения Советского Союза. А ведь перед ним, казалось, открывалась блестящая перспектива. Трансформация России из имперского ядра в национальное государство с неизбежностью предполагала опору на национализм – так было всегда и везде, где строились национальные государства.
Пораженная в самое сердце коммунистическая партия более не привязывала к себе националистов, которые могли пуститься в свободное плавание и заменить коммунистов в качестве важного политического игрока. Распад Советского Союза, казалось, должен был ознаменоваться всплеском имперских и националистических настроений, породить мощное движение русской ирреденты. Приблизительно такова была логика и аргументация наблюдателей, предвещавших резкое усиление русского национализма в постсоветской России.
Сразу же отметим, что последний пункт этих теоретических выкладок оказался всецело ошибочным. Хотя просоюзные настроения были широко распространены среди русских в 90-е годы прошлого века, они так и не переросли (да и не могли перерасти) во влиятельное политическое движение, которое практически, а не на словах займется сборкой империи. Не случилось даже намека на русскую ирреденту. Более того, среди всех европейских народов, переживавших в XX в. крушение своих империй, русские выделялись удивительным бесчувствием и эмоциональной глухотой в отношении компатриотов. Государство, общество и Православная Церковь не проявили и тени милосердия, сочувствия и солидарности в адрес миллионов русских, которым пришлось в спешном порядке эвакуироваться с окраин империи в Россию. Наоборот, к ним отнеслись как к нежелательным, назойливым чужакам. А о десятках миллионов, оставшихся на чужбине, просто постарались забыть.
Никто – ни немцы, которым после поражения в мае 1945 г. пришлось принять миллионы соотечественников, ни французы после потери Алжира, ни португальцы после ухода из Анголы и Мозамбика, ни бриты в процессе распада империи, – лишь русские столь похабно вели себя в отношении собственных компатриотов.
Не оправдалось и предположение, что националисты, сменив коммунистов, станут важной политической силой посткоммунистической России. Попытки националистов объединиться, консолидировать оппозицию оказались на редкость безуспешными, и после 1993 г. они нередко выступали в роли охвостья вновь созданной коммунистической партии. Левые ценности оказались в России национальной традицией – более живучей и влиятельной, чем русская националистическая традиция, которую еще только предстояло создать и утвердить.
Наконец, теоретически верное утверждение о критически важной связи строительства национального государства и национализма не учитывало инерционности социальных процессов. Должно было пройти какое-то время, пусть даже исторически не столь уж длительное, чтобы развивавшееся преимущественно во внеэтническом русле русское сознание развернулось в сторону этнизации. В любом случае на раскачку большой этнической группы – русских – требовалось заметно больше времени, чем для националистической мобилизации не столь многочисленных народов. Другими словами, прогноз об интенсификации русских национальных чувств носил не краткосрочный, а долгосрочный характер. Забегая вперед, отметим, что сбываться он начал тогда, когда о нем уже стали забывать, – в начале третьего тысячелетия.
В обобщенном виде поведение русских националистов в 90-е годы прошлого века можно охарактеризовать как поиск – поиск политической стратегии и вождя, новой идеологии и нового типа организации. Иначе говоря, последнее десятилетие XX в., националисты провели в стремлении обрести собственную политико-идеологическую идентичность. Или, как сформулировал тонкий социолог и наш добрый знакомый Леонтий Бызов, русский национализм оказался экспериментальной, поисковой идеологией.
Рассмотрим этот поиск подробнее, не останавливаясь в то же время на его нюансах и хитросплетениях, представляющих некоторый, довольно ограниченный интерес для исследователей русского национализма и российской политики, и мемориальный для ветеранов движения, но не имеющий цены для широкой публики.
Начнем с политической идентификации национализма, вынужденного определяться в принципиально новой для него ситуации. Запрет КПСС разрушил биполярную – демократы vs. коммунисты – конфигурацию российской политики. История вторично (!), что бывает крайне редко, предоставила националистам шанс обрести собственное политическое лицо, стать субъектом, а не объектом политики. И вторично они его успешно профукали.
Можно увлекательно гипотетизировать насчет того, почему у националистов не получилось самостоятельное политическое плавание, но, оглядываясь назад, нетрудно увидеть, что они попросту боялись быть независимыми или же не хотели ради этого хоть чуть-чуть напрячься. За редким исключением, националисты были озабочены не столько строительством собственного движения, сколько поисками внешней по отношению к ним политической силы, к которой можно было бы примкнуть, прислониться. Как в легенде о святом Христофоре, они предпочли искать самого сильного господина, вместо того чтобы попробовать самим стать таким господином.
Удивительно, но факт: люди, которые еще недавно называли Бориса Ельцина «бульдозером, за рычагами которого сидят сионисты», после августа 1991 г. внезапно увидели в нем русского патриота и государственника, которому пообещали свою поддержку. Справедливости ради укажем, что это «прозрение» питалось некоторыми рациональными основаниями. Во-первых, масштабным историческим сравнением: большевики, шедшие к власти под лозунгами разрушения традиционной Российской империи, – а популярная аналогия между большевиками и демократами отчасти была основательна, – очень быстро ее воссоздали, причем более сильной, чем старая. Во-вторых, логика подсказывала, что заменить безвозвратно подорванную марксистскую легитимность могла лишь русская националистическая легитимность с ее, как в большинстве своем были уверены националисты (да и не только они), имперской доминантой.
Проще говоря, националисты надеялись, что, получив власть, Ельцин начнет восстанавливать традиционную российскую империю с националистами в качестве опоры этой власти. Если не получилось с коммунистами, так, может, прокатит с Ельциным? – в этом, если упростить, состояла их политическая надежда, основывавшаяся не только на благих пожеланиях, но и на некоторых фактах. Первый пресс-секретарь президента «суверенной России» Павел Вощанов осенью 1991 г. заявил о возможности пересмотра границ с теми из советских республик, которые покинут состав СССР. Несколько позже влиятельный Геннадий Бурбулис публично провозгласил тезис о Российской Федерации как правопреемнице Советского Союза и советского наследства.
Однако эти обнадежившие националистов знаки остались в тени последовавших Беловежских соглашений, радикальных экономических реформ, расстрела парламента 4 октября 1993 г., проамериканского курса российской внешней политики и т. п. Казалось, после всего этого националисты освободятся от иллюзии превращения Бориса Ельцина в националиста и великодержавника. Ан не тут-то было! Даже перейдя в так называемую «непримиримую» оппозицию, они все равно резервировали за собой право на подобную надежду, связывая ее если не с самим Ельциным, то с группой «государственников» (Михаил Барсуков, Александр Коржаков, Олег Сосковец и др.) в его ближайшем окружении и в высшем руководстве страны.
Подобную политическую позицию можно назвать ожиданием этнизации политии. Именно ожиданием, ведь националисты не столько планомерно и сознательно работали ради данной цели, сколько надеялись, что процесс пойдет сам собой, как некая историческая неизбежность, плоды которой им останется лишь пожать. Действительно, режим Ельцина развивался в направлении адаптации некоторых важных националистических идей и лозунгов. Россия провозгласила свое право защищать так называемых «этнических россиян» в бывших союзных республиках – новых независимых государствах; она сыграла важную роль миротворца в этнических конфликтах на постсоветском пространстве; начиная с 1994 г., в российском официальном дискурсе все более интенсивно использовалась интеграционистская и великодержавная риторика; были сделаны важные шаги для установления союза с Белоруссией. Наконец, начатая в декабре 1994 г. война в Чечне породила среди русских националистов чуть ли не эйфорию: они предполагали, что война станет поворотным пунктом в националистической трансформации режима. К приведенному стоит добавить инициированную Ельциным после его переизбрания на второй президентский срок дискуссию о необходимости национальной идеи для России.
Между тем было понятно, причем отнюдь не только с высоты сегодняшнего дня, но и в современном рассматриваемым событиям контексте, что режим по своей природе, своей субстанции просто не мог испытать никакой глубокой националистической трансформации. Что имеется в виду?
Говоря без обиняков, социоэкономическая и социополитическая система, сформировавшаяся в России в 90-е годы прошлого века, носит глубоко и последовательно антирусский характер. Ее политэкономическую суть составил процесс форсированного созидания слоя новой политической и экономической элиты за счет обнищания миллионов русских (советский средний класс в одночасье перестал существовать) и крайне несправедливого перераспределения (фактически – грабежа) национального богатства, созданного каторжным трудом поколений русских людей. Марксистская социология назвала бы это реставрацией классовой власти. Соглашаясь, в общем, с этой оценкой, мы делаем одно принципиально важное добавление: в нашем случае социальное и этническое измерения если и не полностью тождественны, то совпадают столь значительно, что русских можно смело назвать этноклассом – социально эксплуатируемым и этнически униженным большинством.
Официозный государственнический дискурс в данном случае играл и продолжает играть роль своеобразной анестезии: мы тебя не больно зарежем, а под патриотическим наркозом. В Кремле чувствовали ограниченность мобилизационного потенциала либеральных идей. В самом деле, трудно воодушевить общество обещанием еще большего неравенства, несправедливости и социального упадка значительной части населения. Во всех посткоммунистических странах идеи либеральной демократии были обвенчаны с идеями национализма, что обеспечило новую идентичность и национальное сплочение. В 1994–1996 гг. пойти по этому пути попробовали и в России.
Здесь вполне уместна аналогия с политикой позднесталинского СССР, где дифирамбы в честь «старшего брата» и великодержавный дискурс сочетались с нещадной социальной дискриминацией русских в пользу «младших братьев» и с антирусскими социокультурными практиками. Однако при всей своей жестокости сталинский СССР выгодно отличался: он все же был социальной системой прогрессистского типа. В то время как ельцинская Россия открыла миру феномен небывалой социальной, социокультурной и антропологической деградации невоюющей страны.
Пресловутая борьба «либералов» и «государственников», групп Чубайса и Коржакова была не схваткой за изменение основ системы, а острой конкуренцией за перераспределение ключевых позиций внутри системы при сохранении ее социальной сути неизменной. Что русским с того, что Коржаков и Сосковец недолюбливали Чубайса, Гусинского и даже, возможно, были антисемитами? Разве НТВ стало хоть чуть-чуть гуманнее, сострадательнее и умнее, перейдя от Гусинского в руки государственного «Газпрома»? Разве изменилась к лучшему участь тех сотен тысяч рабочих, которые из юрисдикции раскуроченного ЮКОСа перешли в юрисдикцию «Роснефти»? Что, норма эксплуатации на предприятиях нынешних «патриотических предпринимателей» ниже, чем у ельцинских олигархов? Разве русские перестали вымирать при президенте Путине? А ведь его правление представляло собой классический реванш «государственников».
И что же изменилось в эпоху этого реванша? Стало гораздо больше патриотической риторики и гораздо больше денег, что, впрочем, заслуга мировой сырьевой конъюнктуры, а не чиновных дельцов-патриотов. Но остались неизменным политэкономический базис и вектор деградации, динамика которой лишь усиливается. Было бы крайней наивностью ожидать от такой системы – что в 1990-е гг., а тем более сейчас – добровольной трансформации в нечто более гуманное, ожидать ее, скажем так, самопроизвольного разворота в сторону русского человека.
Ведь эволюция сложных социальных систем, как любил повторять покойный Александр Зиновьев, необратима. Применительно к нашему случаю это означает, что вкратце охарактеризованная выше социальная система может развиваться и изменяться лишь в рамках предзаданного узкого коридора; что изменить ее социальную суть изнутри невозможно – подобные изменения возможны лишь извне. Система не поддается реконструкции, а только уничтожению. Или, как говорил слесарь-сантехник в популярном позднесоветском анекдоте: менять надо не прокладку, а систему.
Мы не беремся судить, были ли весьма распространенные среди националистических политиков 90-х годов XX в. упования на прорусскую трансформацию режима плодом их интеллектуальной слабости, лукавством или безосновательной надеждой. Надеждой, принимавшей порою откровенно комический характер. Так, Александр Баркашов, лидер Русского национального единства (РНЕ) – единственной радикальной националистической организации, пользовавшейся всероссийской известностью и обладавшей (в связи с участием в защите Дома Советов в сентябре – октябре 1993 г.) «героической легендой», всерьез ожидал, что больной Борис Ельцин добровольно передаст ему власть, подобно тому, как в 1933 г. престарелый Гинденбург передал власть Адольфу Гитлеру.
Этот пример весьма характерен для понимания психологического и интеллектуального профиля русского национализма. Существовал прекрасный шанс конвертировать популярность РНЕ – а в 1994–1995 гг. народ в него валил, без преувеличения, десятками тысяч – в эффективную политическую организацию. И как же этот шанс использовали? Новобранцев, в том числе образованных и бывалых людей, заставляли заниматься всякой ерундой вроде маршировки, изучения графоманских опусов «вождя» и расклеивания листовок; руководство же организации предпочитало проводить время в подогретых традиционной русской «сывороткой правды» высокоинтеллектуальных беседах о том, кто какие посты займет после победы и как будут наказаны враги России. Политическая стратегия (если вообще в данном случае применимо столь лестное определение) РНЕ сводилась к двухходовке: надо годить – режим рухнет под тяжестью собственных преступлений; Ельцин либо сам передаст власть националистам, либо они подберут ее из грязи.
Стоит ли после этого удивляться, что немалый политический потенциал был безвозвратно растрачен, пар, что называется, ушел в свисток. А ведь РНЕ было одним из самых крупных, успешных и известных формирований русского национализма в последнее десятилетие ушедшего века. Что уж говорить о множестве партиек, группочек и секточек, известных по названиям и эпатирующим декларациям, но как огня избегавшим систематической политической работы. Вообще русский национализм характеризовался редкостным инфантилизмом: борьбе за власть он предпочитал разговоры о власти, которая каким-то непостижимым образом должна была свалиться ему в руки: в результате националистической самотрансформации режима или, наоборот, его саморазрушения.
Более реалистическая, но все равно зависимая стратегия состояла в том, чтобы присоединиться к какой-нибудь влиятельной политической силе. «Либералиссимус» Жириновский оказался абсолютно неприемлем для националистических политиков. Почему? Сразу отметим, что весьма популярное среди националистов мнение о Владимире Жириновском как ненастоящем, фальшивом националисте вряд ли справедливо. Исходя из всех известных определений национализма, идеология его партии смело может быть квалифицирована как националистическая. Более того, в первой половине 1990-х гг. в ней проглядывали даже фашистские черточки.
Другое дело, что Жириновского вряд ли возможно назвать оппозиционером – по крайней мере, после декабря 1993 г. Имитируя оппозиционность, его партия проводила оппортунистическую политику и поддерживала власть, получая за это, по всеобщему и небезосновательному мнению, изрядные материальные дивиденды. Однако почему бы националистическому профилю в идеологии не сочетаться с оппортунистической политикой? Тем более что «непримиримость» националистической оппозиции также носила зачастую весьма условный характер, представляя собой скорее риторическую фигуру и красивую позу, чем последовательную политическую линию.
Жириновский обладал незаурядным политическим талантом, чего не встречалось среди националистов; «сын юриста» добился успеха, используя идеи и лозунги, которые националисты считали своей монополией. Полуеврей Жириновский понимает русский народ гораздо лучше многих русских националистов, по крайней мере, на его эксцентрическую риторику общество откликалось не в пример охотнее, чем на «духоподъемный» националистический дискурс. Что же удивительного, если националисты считали его узурпатором и испытывали к нему одно из самых сильных человеческих чувств – зависть? А между тем Жириновский был открыт для сотрудничества с националистами, но что они могли ему предложить? Ровным счетом ничего, особенно в сравнении с возможностями кремлевской администрации.
Она была крайне заинтересована в сотрудничестве с Жириновским, ибо он переводил националистический протест в безобидное для власти русло: пар социального и национального недовольства уходил в громкий свисток. В то же самое время Жириновский выгодно оттенял правящий режим. На пугающем фоне «русского Гитлера», как охотно аттестовали Жириновского западные СМИ, Ельцин с камарильей выглядели не просто меньшим злом, а чуть ли не образцами благопристойности, цивилизованности и европейской культуры.
В такой ситуации у националистов, не могущих объединиться и создать самостоятельную политическую силу, оставался единственный выбор: идти на поклон к КПРФ Геннадия Зюганова, благо последний всерьез пытался построить отечественную модель национального фронта – левопатриотическую коалицию. И хотя многие националистические лидеры, например Сергей Бабурин и Александр Руцкой, тяготились коммунистической опекой, избегнуть ее не удавалось. Во второй половине 90-х годов сложилась своеобразная «двухтактная» стратегия русского национализма: на парламентских выборах его организации безуспешно пробовали выступать самостоятельно, а на президентских – после недолгого торга – поддерживали коммунистического кандидата.
Итог оказался следующим. В 1990-е гг. ключевыми игроками на националистическом поле стали две партии: националистическая, но оппортунистическая ЛДПР и оппозиционная, но не националистическая, а левоконсервативная КПСС. Многие из голосовавших за Зюганова или Жириновского не испытывали к ним симпатии, но не желали, чтобы пропали их голоса.
Нельзя сказать, что националисты не отдавали себе отчета в сомнительности своего политического положения и не пытались преодолеть унизительную зависимость. Идея нового национализма, альтернативного сомнительному национализму ЛДПР и квазинационализму КПРФ, что называется, носилась в воздухе. У нее были серьезные социологические основания. КПРФ и ЛДПР не охватывали даже весь националистический электорат, кстати, не такой уж значительный: на протяжении 90-х годов он составлял 10–15 %. Еще более важным было то, что приблизительно с середины 90-х годов прошлого века в российском обществе начать формироваться влиятельный социальный заказ на некоммунистическую оппозиционность, выходившую за рамки собственно национализма, но включавшую его в качестве одной из важных составных частей. Запрос на новый национализм сопрягался с запросом на «третью силу» – альтернативу как демократам, так и коммунистам.
Стоит отметить две заслуживающие внимания попытки игры на этом поле: выступление Конгресса русских общин (КРО) в парламентской кампании 1995 г. и взлет отставного генерала Александра Лебедя в 1996–1998 гг. Выступление КРО, вопреки многочисленным прогнозам, предвещавшим объединению серьезный успех, оказалось малоудовлетворительным: «конгрессисты» не смогли даже преодолеть пятипроцентный барьер. Не вдаваясь, как и обещали, в кропотливое изучение «давно минувших дней», в контексте нашего повествования мы считаем важным обратить внимание на главную причину неудачи КРО.
Конгресс проиграл не потому, что был националистическим и оппозиционным, а потому, что оказался недостаточно националистическим и недостаточно оппозиционным. Его размытый политико-идеологический профиль привел к бегству потенциальных избирателей КРО под знамена «настоящих» националистов из ЛДПР (в течение приблизительно 10 дней перед голосованием 17 декабря 1995 г. к ЛДПР ежедневно переходило по 200–300 тыс. человек из потенциального электората «конгрессистов») и «жесткой» оппозиции в лице КПРФ.
Однако то, что стало роковым недостатком во время парламентской кампании, оказалось решающим достоинством кампании президентской. Если в парламентской кампании для закрепления «своего» электората необходима была четкая политико-идеологическая идентификация, то стратегия президентских выборов предполагала максимальное расширение поддержки, и, соответственно, выход за рамки четкого политико-идеологического профиля.
Успех Александра Лебедя, входившего в первую тройку КРО, на президентских выборах РФ в июне 1996 г. (14,52 % голосов и третье место после Бориса Ельцина и Геннадия Зюганова) был, помимо других факторов, в значительной мере обусловлен синтетическим характером его избирательной идеологии: «прогрессивный» генерал-рыночник; государственник, но не коммунист; способен навести порядок в стране. При этом важно отметить, что президентскую кампанию 1996 г. Лебедь вел вовсе не как русский националист (этнические мотивы у него вообще отсутствовали), а как надэтнический государственник и «сильный человек» – этакий русский де Голль. Но при этом русские националисты в целом воспринимали Лебедя как своего. То есть произошло упоминавшееся нами выше сопряжение запроса на новый национализм с запросом на новую политико-идеологическую силу.
Ретроспективно можно сказать, что генерал Лебедь выступил предтечей полковника Владимира Путина. Оба они олицетворяли широкий неоконсервативный (формулировка социолога Леонтия Бызова) синтез – интеграцию левых, государственно-националистических и либеральных идей. Но Лебедь вышел на сцену российской политики в середине 90-х годов прошлого века, когда этот синтез только начал формироваться, а Путин – на рубеже веков, когда он уже оформился и приобрел доминирующий характер в российском обществе. Чтобы завершить этот сюжет, напомним, что в 1997–1998 гг. против Лебедя объединилась практически вся российская элита, а его значение как фактора отечественной политики постепенно уменьшалось.
В целом можно заключить, что опыт нового национализма в 90-е годы XX в. оказался достаточным, чтобы подтвердить наличие у национализма серьезного потенциала, но недостаточным для его реализации. Почему? Мы склонны полагать, что виной тому были, прежде всего, сами националисты.
Трусливые, ленивые и неумные, кропотливой повседневной политической работе они предпочитали пьянки, на которых ругательски ругали «оккупационный режим», «жидов» и прекраснодушно мечтали о национальном восстании (социальном взрыве). Как иронично, но точно характеризовал националистическую среду 90-х годов не понаслышке знакомый с ней известный московский политолог и острослов Михаил Малютин: ни одной пьянки не пропустили, но режим Ельцина так и не свалили. Если же встречались в этом террариуме единомышленников – причем не так уж редко – дельные, неглупые и трезвые люди, то их энергию и порывы душили свои же. Взаимная неприязнь националистов друг к другу превосходила их ненависть к ельцинскому режиму. Националистическому движению в целом были присущи сумерки разума, атрофия воли, организационный паралич и нарциссическое словоблудие.
Потратив десятки тысяч человеко-часов на обсуждение перспектив грядущей национальной революции и смакование картин расправы с «жидами» после ее победы, националисты палец о палец не ударили для реальной организации хоть какого-то выступления. Бесспорный факт, что единственным политиком посткоммунистической России, который всерьез озаботился подготовкой восстания против режима, был один из немногих генералов-евреев советской армии, Лев Рохлин. Это не дурная шутка, а малоизвестная страница нашей недавней истории.
Герой первой чеченской кампании, отказавшийся по этическим соображениям принять награду Героя России, в 1998 г. готовил военное выступление против режима. Готовил, особо не скрываясь – впрочем, скрыть подобное все равно было бы невозможно. И выступление, судя по замыслу, имело весьма неплохие шансы на успех. Вот потому генерала и убили летом 1998 г.
Эта тема, затронутая нами вскользь, заслуживает специального исследования и отдельной книги – книги, которая пока что не может быть написана. В данном случае мы лишь хотели обратить внимание на поведение русских националистов и вообще российской оппозиции, гордо именовавшей себя в 1990-е гг. «непримиримой». Мало того, что она, за редчайшим исключением, никак не помогала Рохлину, так еще и всячески вставляла ему палки в колеса. Особенно в этом занятии преуспела «краса и гордость» оппозиции – компартия Зюганова.
Судя по человеческим и деловым качествам людей, составлявших верхушку и интеллектуальный цвет русского национализма 90-х годов, любая его политическая стратегия была обречена на провал. Не внешние факторы, а внутренние слабости и дефекты национализма, главный из которых – низкое качество человеческого материала, обусловили его мизерабельную судьбу. Подчеркнем, что речь в данном случае идет, в первую очередь, о националистических вождях, а не о националистической пехоте. Та честно сражалась – не только в переносном, но и, в сентябре – октябре 1993 г., в прямом смысле – за дело, которое ее военачальники бросили на произвол судьбы или откровенно предали.
Между тем политическая и социоэкономическая система, находившаяся в 1990-е гг. в стадии формирования, еще не отвердела и могла быть снесена. Но чтобы ее снести, надо было не имитировать политическую борьбу или ограничиваться действиями в рамках «законности и умеренности», а не бояться идти до конца – чужого и своего. В конечном счете главный ресурс в политике – не деньги и масс-медиа, а люди с их экзистенциальной решимостью. Еще раз повторим уже приводившуюся нами цитату: «Готовность идти на смерть – это в конечном счете последний аргумент в пользу жизнеспособности или нежизнеспособности той или иной политической системы». Или, говоря словами русского поэта, «дело прочно, когда под ним струится кровь».
В середине – второй половине 90-х годов режим переигрывал оппозицию не столько суммой имевшихся у него материальных ресурсов, сколько, прежде всего, волевыми качествами и беззастенчивостью. В одном мизинце Бориса Ельцина оказалось больше воли, чем у всей полумиллионной КПРФ, ведшей свою генеалогию от революционного большевизма. Обвини коммунисты Кремль в фальсификации президентских выборов 1996 г., для чего имелись более чем веские основания, не признай результаты оных, и чаша исторических весов вполне могла склониться в их пользу. И если коммунисты пошли, как сказал бы легендарный отец-основатель российского коммунизма, Ульянов-Ленин, по заведомо проигрышному пути «парламентского кретинизма» и «социал-демократического соглашательства», то это вопрос к ним, к их способности заниматься политикой, но вовсе не к «антинародному оккупационному режиму», руководствовавшемуся нормальной логикой политического выживания.
Еще один, правда, не столь известный пример из того же ряда. В начале 1999 г. тогдашнему премьер-министру Евгению Примакову предложили возглавить переворот против недееспособного, неэффективного и ненавистного всей стране режима Ельцина. Причем этой эскападе легко было придать основание законности, ну а уж страна точно бы встретила ее с восторгом. И что же? Такой путь разрешения охватившего Россию кризиса оказался неприемлем солидному советскому бюрократу, пусть даже стоявшему одно время во главе внешней разведки, а значит, более чем хорошо осведомленному в скрытых пружинах реальной политики.
Политическое безволие (или, в лучшем случае, слабость политической воли) составляло отличительную черту советской элиты (во главе КПРФ стояли выходцы из второго и третьего эшелонов этой же элиты). То был в своем роде продукт советского патернализма с его четкими правилами игры и крайне негативным отношением к любой несанкционированной активности.
Националисты не были выгодным исключением из правила. Их самозабвенная радикальная риторика и призывы к национальной революции служили не более чем компенсацией нежелания и неспособности хоть что-нибудь предпринять для фактической организации этой самой революции. А когда все же находились люди, могущие, подобно генералу Рохлину, придать революционной фразе подлинно деловой импульс, то их оплевывали и вставляли им палки в колеса – и не какие-нибудь враги, а, прежде всего, собственные соратники. Говоря парафразом известного интернационального анекдота, русских националистов держали свои же.
Вялость политического темперамента и отсутствие глубоко укорененной, экзистенциальной тяги к власти можно назвать общей характеристикой российской оппозиции 1990-х годов – не важно, левой или националистической, умеренной или радикальной. Ее политическая стратегия зиждилась на фундаментальной – и глубоко ошибочной – предпосылке о саморазрушении режима. В 1997–1998 гг. одному из авторов этой книги известный лидер радикальной коммунистической организации и не менее известный лидер радикальной националистической партии, не сговариваясь, описывали политическую перспективу почти в одних и тех же словах: режим рухнет под тяжестью собственных преступлений или под натиском народного гнева, который мы, коммунисты (националисты), возглавим. Националистический «фюрер», правда, не исключал развития событий, при котором больной президент сам передаст националистам власть, дабы избежать худшего.
В общем, логика оппозиции была следующей: историческая закономерность сама приведет оппозиционеров к власти, а пока им надо копить силы и ожидать часа возмездия. И хотя здесь невольно вспоминается знаменитое «годить надо!» Салтыкова-Щедрина, наше описание нисколько не иронично. Ведь призывал же коммунистический лидер, Зюганов, беречь Думу и партию – главное достояние оппозиции и надежду России. Аналогичным образом вождь русских фашистов, Баркашов, заставлял своих соратников прежде всего учиться маршировать. А то как же, Ельцин им власть передаст, а русские штурмовики даже строем ходить не умеют?!
Подобное – наивно фаталистическое – представление об истории и политике было отчасти плодом советской политической социализации, представлявшей политику продуктом реализации исторических закономерностей. Правда, даже учебники марксистской социологии добавляли, что закономерности сии реализуются через действия людей, а не автоматически. Нигде и никогда ни один режим не обрушивался сам по себе, его падение всегда было итогом воздействия – извне страны или изнутри. Или, как афористично и абсолютно точно сформулировал товарищ Мао Цзедун, стол не сдвинется, пока его не передвинут.
У националистов к этому, общему для российской оппозиции дефекту, добавлялась еще и вопиющая неделовитость. Коммунисты могли хотя бы организовывать, причем весьма и весьма неплохо, политические кампании, включая избирательные. Националисты ни разу в 1990-е не сподобились провести ни одной более-менее приличной федеральной избирательной кампании. (За исключением, конечно, партии Жириновского.) И это был вовсе не вопрос материальных ресурсов – у КРО (и не только) в 1995 г. они имелись, причем немалые, – а чуть ли не во врожденной организационной импотенции и слабости интеллекта.
Личные наблюдения авторов книги за несколькими националистическими кампаниями позволяют охарактеризовать их как редкостное сочетание некомпетентности, организационной беспомощности, трусости и жадности. Горькие слова последнего российского самодержца «Кругом измена, и трусость, и обман» подходят здесь как нельзя лучше.
Резюмируем наши рассуждения о политических стратегиях русского национализма. Последовательно оппортунистической линии придерживалась ЛДПР, но и другие националисты оказались ничуть не лучше. Номинально революционные в дискурсе («национальная революция»!) и самоназвании («непримиримая оппозиция»!), они большей частью (хотя и не все) де-факто были точно такими же оппортунистами: искали возможности для компромисса с режимом (точнее, с его так называемой «государственнической», «патриотической» фракцией) или же надеялись на его саморазрушение (как вариант: патриотическую трансформацию). Если несколько огрубить, то генеральный расчет – не важно, сознательный или бессознательный – националистов состоял в том, что дело будет сделано без них и помимо их, а они лишь воспользуются плодами ситуации.
Впрочем, будем объективны: по своим организационно-деловым и человеческим качествам националистическая элита, за редчайшим исключением, была просто не в состоянии реализовать иную, кроме оппортунистической, стратегию. Как говорит фривольная шутка: даже от самой красивой девушки нельзя требовать больше того, что у нее есть. У националистов за душой было слишком мало, чтобы много от них требовать.
Симпатизирующий националистам читатель вправе здесь задать естественный вопрос: если националисты были такими неумехами и неудачниками, почему ельцинский режим боялся их? Мы ответим, что пресловутая боязнь – не более чем культурно-идеологический миф, набивавший цену национализму и власти.
Пока последняя не утвердилась, не консолидировалась, она некоторое время всерьез опасалась националистов. Учреждение провозглашавших самые радикальные цели националистических коалиций – Русского национального собора (июнь 1992 г.) и Фронта национального спасения (октябрь 1992 г.) поначалу вызвало у Кремля нешуточное опасение. Однако вскоре он убедился, что имеет дело с «бумажными тиграми», а настоящий вызов режиму способны бросить лишь коммунисты.
Националисты не выглядели ни опасным противником, ни серьезным союзником. Наиболее успешная националистическая партия – ЛДПР Жириновского – органично интегрировалась в политическую систему. Остальные националистические организации не имели серьезного влияния в обществе, носили маргинальный, а то и откровенно комический характер. Грозные обещания состоявших из нескольких человек «партий» способны были вызвать лишь ироническую улыбку. Тем более что националистическое движение в целом находилось «под колпаком» спецслужб, при необходимости манипулировавших им.
Националисты не просто охотно шли на контакты с тайной полицией, ее представители чуть ли не открыто работали в их организациях. Это взаимодействие националисты легитимировали протухшей легендой о «патриотической госбезопасности», противостоявшей «либеральному прожидовленному» крылу верховной власти. Даже такой решительный и циничный человек, как Эдуард Лимонов, питал некоторое время иллюзию, что с ФСБ можно о чем-то договориться. Впрочем, Лефортовская тюрьма отрезвила его.
Вообще-то среди контрразведчиков действительно немало русских националистов, однако любая система устроена таким образом, что ее элементы вынуждены работать в логике этой системы или они будут ею отторгнуты. ФСБ (или ФСК, как она называлась раньше) – часть власти и объективно, помимо личных симпатий и антипатий своих сотрудников, работала в интересах этой власти. Политико-идеологические пристрастия сотрудников ФСБ отступали перед приказом руководства, и в результате офицер – поклонник НБП был вынужден работать против этой организации. (Это не шутка, а известный нам реальный случай.)
Кроме туманных намеков и далеко идущих, но пустых обещаний, националисты никогда и ничего не получали от ФСБ в обмен на свою подчеркнутую лояльность. Как афористично сформулировал высокопоставленный офицер госбезопасности: «контора» ничем не может помочь, она способна лишь навредить. И еще как вредила, не останавливаясь перед провокациями самого грубого пошиба!
В частности, дело о взрыве на Черкизовском рынке, приписываемое русской националистической группе, по стилю чрезвычайно похоже на знаменитые провокации конца XIX – начала XX в., когда секретная полиция собственноручно создавала террористические организации. Правда, специалисты охранного отделения работали не в пример более изощренно.
В общем, политический русский национализм не представлял сколько-нибудь серьезного вызова режиму. Он не стал и, главное, не пытался стать субъектом, самостоятельным игроком российской политики, а оставался ее объектом, играя, по фразе из известного романа, роль «болвана в польском преферансе». Более того, посредством политической полиции режим небезуспешно манипулировал русским национализмом в собственных целях.
Его интерес состоял в том, чтобы создать из антисемитского русского национализма благоприятный фон для восприятия самое себя западным общественным мнением и западными политиками. Получите нас или вы получите русский фашизм – такой сигнал посылался на Запад. Создание выигрышного фона – классическая пиаровская стратегия, которая в данном случае успешно работала. Приведем один из наиболее впечатляющих примеров ее эффективности.
В остром политическом противостоянии между президентом Борисом Ельциным, с одной стороны, и Верховным Советом во главе с Русланом Хасбулатовым и вице-президентом Александром Руцким – с другой, симпатии Запада всецело находились на стороне президента. Однако когда «Белый дом» в сентябре 1993 г. был превращен в концентрационный лагерь в центре Москвы, когда кульминационная фаза конфликта чрезмерно затянулась, то западные лидеры стали задумываться о том, не принудить ли Ельцина к переговорам и компромиссу с парламентом. И тут случилась весьма любопытная вещь: колонна РНЕ, защищавшего «Белый дом», маршем прошла вокруг осажденного здания. При этом бойцы организации были одеты в черную форму со стилизованной свастикой (так называемым «коловратом») и выбрасывали руки в нацистском приветствии. Картинка, до боли напоминавшая германскую хронику 1930-х гг. Реакция высокопоставленных западных зрителей, включая американского президента Билла Клинтона, была предвидимой и однозначной: против фашистской угрозы в ядерной стране приемлемы любые средства.
Был ли этот марш случайностью или провокацией («подставой», говоря современным языком) – вопрос, на который мы не знаем ответа. Хотя в ретроспективе таких «случайностей», в том числе с РНЕ, набирается так много, что они больше похожи на закономерность.
Эмпирически прослеживается зависимость между интенсивностью внутрироссийских дебатов о фашистской угрозе и обсуждением в законодательных и правительственных институтах некоторых западных стран вопроса о квоте для приема евреев-беженцев. Дабы не быть голословными, поделимся личными наблюдениями.
Что называется, на «голубом глазу», одного из авторов книги представитель российской еврейской организации просил живописать членам западной делегации ужасное положение евреев перед лицом надвигающегося русского фашизма. С какой целью? Да просто в этой стране решили урезать еврейскую иммиграционную квоту.
Еще один, поистине комический случай из того же ряда. Пожилой академический ученый полтора десятка лет тому назад написал книгу о «русском вопросе». Как свойственно подавляющему большинству подобных книг, в ней не лучшим образом характеризовались евреи и их роль в отечественной истории XX в. Попросту говоря, от книги изрядно попахивало антисемитизмом. Так вот, преподававшие в зарубежных университетах сотрудники академического института (к слову, специализирующегося на изучении этнической проблематики), где работал сей исследователь «русского вопроса», обратились к своим западным работодателям со слезной просьбой продлить их контракты, ибо в Российской академии наук свили гнездо фашисты. Под бойкими перьями грантоискателей безобидный старик, награжденный несколькими боевыми наградами за Великую Отечественную, превратился в главу могущественной фашистской организации.
В целом тематика русского фашизма представляла последние 15–20 лет тему материально небезвыгодных интеллектуальных спекуляций. Ведь «борьба» с ним велась исключительно на западные гранты. Не то чтобы фашизма в России вообще не было – подобные заявления были бы неправдой. Но вот его влияние, потенции и перспективы, мягко говоря, гиперболизировались. Это относится и к русскому национализму в целом, который, перефразируя название знаменитой книги Эриха Фромма, скорее казался, чем был.
Национализм стал фактом общественного сознания именно благодаря электронным СМИ, хотя его подача была исключительно и всецело негативной. Телевизионщики умело окарикатурировали и демонизировали и без того не очень-то привлекательный национализм. Например, для интервью намеренно выбирались его самые неадекватные представители, в то время как вменяемым людям просто не давали ходу на экран. Вряд ли это делалось по приказу – скорее, по зову сердца. Для отечественной медиакратии в полной мере характерно то экзистенциальное отрицание русского этнического, о котором говорилось в начале книги. А уж о русском национализме и говорить нечего – абсолютный враг.
Однако негативное освещение русского национализма не только сделало ему первоклассную политическую рекламу, но и вообще легитимировали националистический дискурс, националистическую тему в России. В каком-то смысле можно даже сказать, что русский национализм самим своим существованием обязан, в первую очередь, врагам и недоброжелателям. Это парадоксальное следствие медиатизированного общества: в нем существует лишь то, о чем говорят по «телеящику», причем совершенно неважно, говорят хорошо или плохо. (Сей немудреный секрет быстро постиг Владимир Жириновский.)
Хотя СМИ говорили о русском национализме плохо или очень плохо, несравненно более важно, что они говорили о нем постоянно и порою даже очень много. Тогда как в советское время русский национализм попросту отсутствовал в медийном пространстве. В плане борьбы с национализмом советская стратегия его замалчивания была несравненно более мудрой, чем истерическая демонизация 1990-х гг. И вот почему.
Из психологии массовой коммуникации хорошо известно, что интенсивное и постоянное нагнетание информации – не важно, позитивной или негативной – о каком-либо объекте ведет к тому, что он буквально вбивается в массовое сознание, прочно укореняется в ментальной карте. В то же самое время человеческая психика способна воспринимать негативную информацию лишь до определенного предела, перенасыщение ею ведет к инверсии: демонизируемый объект начинает восприниматься с интересом и даже одобрением.
Националистам, глубоко ненавидящим «тель-авидение», стоило бы поблагодарить его за бесплатную рекламу, без которой о них мало бы что знали. Электронные СМИ не только легитимировали националистический дискурс в массовом сознании, но и, в каком-то смысле, пусть даже против своей воли, сделали его интересным и привлекательным. А уж если националисты не смогли воспользоваться плодами медийной ситуации, то это их собственная вина.
Идеология и политико-идеологическая дифференциация современного русского национализма составляют одну из излюбленных тем для тех, кто профессионально занимается его изучением. На сей счет написано изрядно, в том числе авторами этой книги. Написано явно больше, чем явление того заслуживает. Калькулирование идеологических различий между мелкими группками и крошечными партийками – занятие сродни изучению сегментов дождевого червя: существующие различия не только ничтожны в сравнении с общим, но и вряд ли заслуживают внимания.
Материал создан: 12.07.2015
