В нашем представлении фундаментальной причиной бифуркации начала XX в. послужило не социальное и политическое напряжение – современная историография, в общем, не склонна считать этот фактор решающим для крутого изменения исторической траектории страны, – а социокультурное, экзистенциальное и этническое отчуждение между верхами и низами общества, обрушившее их бессознательное взаимодействие и придавшее объективно не столь уж серьезным конфликтам неразрешимый характер.
Революционная динамика начала XX в. фактически была национально-освободительной борьбой русского народа против чуждого ему (в социальном, культурном и этническом смыслах) правящего слоя и угнетающей империи. Эту глубинную психологическую подоплеку Красной смуты очень точно уловили евразийцы, назвавшие ее «подсознательным мятежом русских масс против доминирования европеизированного верхнего класса ренегатов». Симптоматично, что и в советском пропагандистском языке большевистская революция поначалу называлась именно «(Великой) русской революцией», вызывая неизбежные коннотации с русской этничностью. Это тем более примечательно, что коммунистическая политика, мягко говоря, не благоволила к народу, давшему имя революции. И лишь спустя десять-пятнадцать лет после самого события было канонизировано тщательно очищенное от всяких этнических коннотаций наименование – «Великая Октябрьская социалистическая революция».
Русский этнический бунт возглавила одна из наиболее вестернизированных по своей номинальной доктрине политических партий – большевистская, для которой любая национальная проблематика была третьестепенна по отношению к социальной, члены которой гордились своим интернационализмом и доля нерусских в руководстве которой была одной из самых больших среди других общероссийских политических партий. Однако то была лишь внешняя сторона. В действительности именно большевики оказались наиболее созвучны – причем в значительной мере непроизвольно, спонтанно, а не вследствие сознательного и целенаправленного подстраивания – глубинной, внутренней музыке русского духа.
Во-первых, большевизм был результатом интеграции на русской почве рафинированного западного марксизма с автохтонной народнической традицией, вследствие чего возник новаторский синтез – «марксистский по начальному импульсу, но позаимствовавший у народников идею о революционности крестьянства, о руководящей роли небольшой группы интеллигентов и о “перепрыгивании” буржуазной стадии исторического развития для перехода непосредственно к социалистической революции… Разумно считать большевизм той формой революционного социализма, которая лучше всего приспособлена к российским условиям…». Большевизм был адаптирован к отечественной почве несравненно лучше любой другой заимствованной идеологии (например, кадетского либерализма).
Во-вторых, составлявшая мифологическое ядро марксизма мессианская идея избранничества пролетариата удачно корреспондировала с мощным и влиятельным религиозно-культурным мифом русского избранничества, русского мессианизма. Общая мифологическая матрица позволяла без труда транслировать марксистскую доктрину в толщу русского народа. Тем более что у него имелась собственная версия мессианского мифа – «Святая Русь», отличная от мессианизма верхов. В общем, социалистический мессианизм соединился с народным мессианизмом.
Хотя мифы мессианского избранничества исторически существовали у многих народов, порою (например, среди религиозных евреев и многочисленных фундаменталистских протестантских сект США) сохраняя силу и по сей день, русский случай начала XX в. выделяется тем, что обладавший огромной энергией, еще не выродившийся низовой, стихийный мессианизм русского народа срезонировал с кабинетными идеологическими формулами. Этот резонанс, в подлинном смысле слова разрушивший старый мир, можно было бы счесть всего лишь историческим совпадением, уникальной констелляцией обстоятельств (такое уж оно, русское счастье), но имелась еще одна причина гармоничного созвучия большевизма русскому духу.
В-третьих, аутентичная марксистская идея разрушения старого государства и вообще отрицания института государства, его замены самоуправлением трудящихся слишком удачно совпадала с радикальной русской крестьянской утопией «мужицкого царства». Уже двух таких совпадений было бы достаточно для вывода: тенденция, однако… Но эта тенденция массового сознания еще и выражала русский этнический архетип – тематизированность русской ментальности властью, государством, который большевики исключительно умело и эффективно, хотя, скорее, бессознательно и спонтанно, чем осознанно и целенаправленно, использовали сначала для разрушения «до основанья» старой власти, а «затем» для строительства новой – несравненно более сильной, чем разрушенная.
Большевики смогли оседлать «качели» русской истории – движение от покорности и обожествления государства к разрушительному беспощадному антигосударственному бунту и наоборот.
Сразу отметим, что эта полярность вызвана не врожденной «дефектностью» русской этнической субстанции, якобы лишенной демократических потенций (таковые как раз имелись) и «обрекающей» русских на диктатуру (история скорее опровергает, чем подтверждает идею обреченности тех или иных народов на определенное политическое устройство и тип ценностей), а фундаментальной логикой сосуществования империи и русского народа.
Так или иначе, большевистская революция может служить бесподобным примером умелого политического использования исторического ритма: поначалу, когда большевики шли к власти, они разжигали страсти, направляя русскую бунтарскую, анархическую стихию против актуального государства. Затем, когда сами стали властью, беспощадно ее обуздывали. Впрочем, общество, вволю вкусившее к тому времени кровавой вакханалии и разрухи, пришло к осознанию банальнейшей из истин: даже плохое государство лучше его отсутствия. Не большевики запустили эти «качели», но они оказались единственной политической силой, интуитивно уловившей их логику, что делает честь их интеллектуальным и волевым качествам, хотя не может не навлечь морального осуждения.
Из этих замечаний следуют два важных вывода. Первый. Россия действительно была готова к революции больше других стран, но готовность эту определяли, в первую очередь, не социально-экономические условия, а социокультурные факторы и состояние русской ментальности. Никогда и нигде никакие «объективные» обстоятельства (в качестве которых чаще всего фигурируют экономика, институты и социальные факторы) не детерминировали непосредственно политику, а политика не выступала их «отражением». Превращение этих обстоятельств в факторы политики – «сложный процесс многоступенчатых опосредований, в котором идеи и ценности играют как раз решающую роль. То, как, к примеру, самый сильный экономический кризис предстанет в качестве политического фактора и предстанет ли вообще, не предопределено собственной “экономической природой” этого кризиса, но зависит от цепи идейных опосредований». Другими словами, возможность революции в решающей степени определялась происходившим внутри «черного ящика» русской ментальности, где обрабатывались сигналы внешнего мира и формировались реакции на них. А работа ментальности (насколько вообще можно разобраться в этой сверхсложной теме) шла по имманентным (и этнически дифференцированным) закономерностям психики.
Второй вывод. При всей внешней чуждости большевизма и большевиков России они оказались наиболее созвучны русской ментальности, что и послужило главной предпосылкой их политического успеха. Вообще политическая идеология способна вызвать массовую динамику лишь в случае, если она «цепляет» иррациональные слои психики и, прежде всего, этническое бессознательное народа, к которому обращен идеологический призыв. Марксизм вызвал грандиозную и долговременную динамику не в Европе, для которой он изначально предназначался, а в России, которая, по справедливому указанию оппонентов Ульянова-Ленина, меньше всего подходила для реализации теорий герра Маркса. Значит, марксизм был адекватен именно России, он создал «сцепку» именно с русскими архетипами. Правда, сначала пережил «национализацию», превратившись из западного марксизма в русский большевизм.
Из этого, кстати, вовсе не следует, что большевики действовали в интересах русского народа и работали на его благо, но это уже совершенно другой вопрос. На стадии же прихода к власти им удалось оседлать и возглавить мощный русский (этнический в своем глубинном истоке, но проецировавшийся в социально-политическую сферу) протест против культурно, экзистенциально и этнически чуждой русским власти, имперской элиты и воплощавшейся ими империи.
Парадокс в том, что русские выступали против собственного детища, исторического плода своих вековых усилий. Вот уж точно: «Я тебя породил, я тебя и убью». «Старую» империю обрушил не взрыв периферийных национализмов, сепаратизм и отпадение окраин, а бунт народа, который был ее историческим творцом, составлял ее главную опору и движущую силу.
В течение менее ста лет русский национализм проделал эволюцию, отлично укладывающуюся в классическую типологию Мирослава Гроха: от кружков националистических интеллектуалов, зарождения националистического дискурса (стадия А) через активизацию национального сознания, распространение националистических идей в широких общественных слоях (стадия В) до массовой националистической мобилизации (стадия С). При этом стадии В и С отчасти наложились друг на друга.
Апогеем и одновременно наиболее рельефным воплощением родовых черт и противоречий русского национализма стала «черная сотня». В предложенном нами делении русского национализма на народнический и государственнический черносотенное движение представляло попытку их соединения. С одной стороны, это было подлинно всесословное движение, не чуждое радикального популизма. С другой стороны, черносотенная идеология номинально была охранительной, ее стержень составляла идея сохранения и упрочения традиционной самодержавной монархии, а в программах черносотенных организаций государству отводилась решающая роль.
Противоречие между радикально-народнической и государственническо-охранительной тенденциями в идеологии, программах и практиках «черной сотни» отражало фундаментальный конфликт между базовыми интересами русского народа и потребностями имперской системы. Империя могла полноценно функционировать только за счет эксплуатации русских этнических ресурсов, предел которых на рубеже XIX и XX вв. уже обозначился. (Характерно, что внешнеполитическая и военная программы «черной сотни» имели ярко выраженную антиэкспансионистскую и даже изоляционистскую направленность. Более того, ряд теоретиков и идеологов русского национализма выдвигал совсем уж радикальную идею «сброса» избыточных территорий и народов, ставших обузой для русского этнического развития.) В этом смысле, чем дальше, тем заметнее империя приобретала объективно антирусский характер.
Однако изменение ее характера на прорусский, или, в формулировке Роджерса Брубейкера, этнизация (национализация) политии, что и составляло главное чаяние русского национализма, подрывало имперские устои: полиэтничный характер имперской элиты, надэтнический характер имперских институтов, эксплуатацию русских этнических ресурсов как главный источник имперского развития. Парадоксально, но магистральная идея консервативной «черной сотни» (и ряда иных националистических течений) о русификации империи по своему заряду была революционной, ибо предусматривала радикальную трансформацию имперских устоев. Любая же попытка ее последовательного претворения в жизнь угрожала ввергнуть империю в Смуту, вряд ли меньшую по масштабам, чем актуальная Красная смута. Пойти на подобный шаг «черная сотня» не решилась или не смогла.
В целом русский национализм имперской эпохи находился в плену фундаментального противоречия между интересами империи и интересами русского народа. Империя могла существовать только за счет русского народа (более широко: восточных славян), русские могли получить свободу национального развития, лишь стряхнув с себя ношу объективно антирусской империи. В начале XX в. развивавшийся на протяжении столетий конфликт между империей и русским народом достиг своего апогея. Но хотя это противоречие не имело принципиального решения в виде долговременного непротиворечивого сочетания имперских и русских интересов (имперская и русская этническая субстанции были враждебны по самой своей природе), оно могло обрести кратковременное (по историческим меркам) разрешение в виде переформатирования континентальной империи, трансформации старого порядка в новый, где фундаментальное противоречие было бы воспроизведено на новом уровне.
Творцом нового порядка выступила партия, парадоксально сочетавшая антинациональный дух и презрение ко всему русскому с удивительной, непревзойденной способностью эксплуатировать русские этнические чувства. Грандиозная динамика большевизма питалась ущемленными русскими интересами. Но ее результатом стало строительство несравненно более антирусского порядка, чем старый, разрушенный самим же русским народом под водительством большевиков.
Материал создан: 12.07.2015
