Россия середины двадцать первого века (как это странно звучит) давно разлюбила утопии – те, которыми она так прославилась сто лет назад, и за которыми она следовала до космических шестидесятых. Редко-редко ещё раздаются какие-то экзотические, одинокие голоса, вещающие о том, что мы, мол, это «всемирная империя», что «наша миссия – это справедливость», нам надо на юг, на восток, на край света, на Марс, и что русский человек для того и живёт, чтобы исполнить чью-то прихотливую фантазию – и неважно, коммунистическую, военную, научную или сектантскую. Но это, повторюсь, редкость, это теперь вестник цирка, а не будничный, массовый сдвиг. Россия с китчевых американских картинок – ракета, медведь, борода, танк, балалайка, то ли к сердцу прижмет, то ли водки нальёт, – кончилась навсегда.
Её постепенное исчезновение связано с изживанием двух исторических типов: политрука и мужика. Одержимый самыми радикальными идеями студент, революционер, комиссар, интеллигент – и податливый, слабо ориентирующийся за пределами сельского мира бывший крестьянин, – эта не то чтобы сладкая, скорее, горькая парочка долго трясла родину как несчастную грушу, производя страшные и великие события, а потом тихо иссякла. Деревенский ресурс – дёшево стоящий, молодой, многодетный, покорный, легко поддающийся переделке в казармах, заводах и партийных органах, – сменился новым городским обществом, куда более требовательным, если угодно, взрослым.
А прогрессивная общественность, пройдя сквозь войны, репрессии, разочарование в революциях и эмиграцию, сильно уменьшилась, и вся её прежняя ярость, весь её боевой и непримиримый настрой теперь умещаются в паре дежурных фраз: дайте нам Сидорова вместо Петрова и гей-парад вместо обычного парада. Мы уже не империя, и никуда не летим. Медленно ходим от одной лавочки до другой, ворча под нос. Вместе с тем, Россия середины двадцать первого века (и снова выразимся так непривычно) – уже разлюбила и так называемую свободу, в той её шумной и мнимо заграничной версии, что была в такой моде лет тридцать назад.
Огромных размеров обида – или, иначе говоря, неприятное отрезвление, сразу и государственное, и народное, произошедшее с родиной на границе тысячелетий, когда стало понятно, что нет того волшебного западного мира, который ждет русского человека, который любит его и считает равным, а вместо него имеются ближние и дальние соседи – когда надо – жестокие, а когда – лицемерные, но всегда – не в ущерб себе, – так вот, эта новая жизнь уже без американского и европейского Деда Мороза идёт до сих пор, и крайне маловероятно, что она скоро сменится взрывом надежд и эйфории насчёт того, что мы тут всех свергнем, всё перевернём, и всех вокруг нас обнимем, и таким образом процветём. К тому же и заграничные, фирменные представления о свободе – мягко говоря, мутировали за это время. Буквально из ничего в передовых странах образовался пугающий, мрачноватый порядок, в рамках которого мужчина вечно виноват перед женщиной, белые – перед приятно смуглыми, местные жители – перед мигрантами, и все они – испортили климат и недостаточно страстно хотят сменить пол.
С какими чувствами на этот оруэлловский рай смотрит Россия? Со смесью страха и смеха. И сама туда точно не хочет. Но есть и ещё один свергнутый кумир. Дело в том, что родина устала от шальных денег. От чужого разгула, который чиновники быстро заимствовали у бандитов, от запаха скоробогачества и агрессивного освоения кассы любой ценой. Условная Рублёвка, некогда работавшая символом счастья, вызывавшая острый интерес, замешанный на густой зависти, уволена со своего пьедестала – и в этой нынешней неприязни к бессмысленному шику уже нет советского пафоса. И это вовсе не гнев униженных и оскорбленных, а усталость мирного и зажиточного обывателя: але, гараж, ваш праздник закончился, хорош шуметь.
И вот именно эта интонация – раздраженная, как у отца, который пришёл с работы, а дети бегают по потолку и играют с котом в космонавта на центрифуге, – и подводит нас к главному национальному желанию ещё на долгие годы. Нормализация. Правила и порядок. Честность, отчётность, деньги в дом и жизнь по средствам. А если кто забывается, так сразу бить по загребущим рукам. Потому что чем дальше, тем больше Россия таит в себе, как говорил классик, некоторую грубость по отношению к миру глобальных планов, бесконечных торжеств, щедрости в чужой карман и хронической неспособности сделать что-то мелкое и конкретное, нужное здесь и сейчас: починить, заплатить, вылечить.
Русский человек больше не солдат, не крестьянин, не барин, не интеллигент, не подросток, не коммунист и не наивный мужик с бомбой и медведем. Он – много раз битый жизнью, опытный и недоверчивый бюргер, растерявший любые иллюзии что про тех, что про этих, ведь сегодня одна власть, а завтра другая, но кредит всё равно надо платить. И он уверен, что уж после всего, что случилось за эти лет тридцать, нет, сто, да может даже и больше, – его уже не обмануть. Пусть он окажется прав.
Автор текста: Ольшанский Дмитрий (facebook)
Материал создан: 23.04.2021
