По историческим обстоятельствам эпохи своего возникновения славянофильство не было и не могло быть политической идеологией. Академически более точно считать славянофилов основоположниками, родоначальниками русского националистического дискурса. Им принадлежит первая систематизированная в светской форме рефлексия на фундаментальное противоречие между русским народом и имперским государством и теоретическая (не практическая!) попытка разрешения этого противоречия в интересах (или – в минималистской формулировке – не в ущерб) русского народа.
Славянофилы — основоположники русского национализма и создатели течения о противоречиях между имперским государством и русским народом
Также славянофилы положили начало такому типу интеллектуального осмысления и освоения социальной действительности, в котором принципу «национальности», больше известному под псевдонимом «народность», принадлежит очень важное или даже главенствующее место.
В лабораторно чистом виде националистический дискурс встречается не так уж часто, и в случае славянофильства ценность национальности рядоположна иному типу ценностей – религиозных, а националистический дискурс переплетен с религиозным.
Хотя отдельные элементы националистического дискурса можно обнаружить у предшественников славянофилов – «традиционалистов» Шишкова и Ростопчина, историка Карамзина, то были именно его элементы, в то время как славянофильство явило собой законченное дискурсивное мировоззрение.
Категория «мировоззрение» лучше характеризует взгляды славянофилов, чем категория «идеология». Наследуя предшественникам в культурном и идейном отношениях, славянофильство одновременно поднялось на качественно иной уровень.
В то же время не стоит преувеличивать значение филиации идей: современники для славянофилов были несравненно важнее предшественников. Историософию и историческую концепцию, социальную критику и социальный идеал славянофильства вряд ли можно вывести из предшествующей эпохи. Зато они очевидным и непосредственным образом соотносились с теорией «официальной народности», выступившей для славянофильства своеобразной антимоделью и оселком, на котором они оттачивали свое интеллектуальное оружие. В этом смысле славянофильство было не столько тезисом, сколько антитезисом – ответом на культурные послания графа Сергея Уварова и Петра Чаадаева. Но антитезисом, расширившим и решительно видоизменившим отечественную интеллектуальную перспективу.
В известной исторической типологии Мирослава Гроха славянофильство и группу современных ему разыскателей «русских древностей» (фольклористов, этнографов, историков и т. д.) можно отнести к стадии А национального возрождения, на которой узкая группа энтузиастов углубленно изучает историю, язык и культуру своей этнической группы.
Славянофильство это первая стадия национального возрождения
Хотя русский термин «народность» считается неудачным переводом французского термина nationalite, о прямом отождествлении «национальности» и «народности» не может быть и речи, поскольку содержание стоящих за ними понятий изначально различалось. Французская «национальность», или «нация», потенциально включала в себя всех живущих во Франции, хотя на самом деле ее включающая возможность варьировалась в историко-культурных контекстах. «В годы революции (1789 г. – Т. С., В. С.) и защитная, и карательная тенденции имели целью предотвратить национальную опасность путем устранения элементов, социально не ассимилируемых утвердившей себя нацией», «террор отсекал от нации элементы, считавшиеся социально не ассимилируемыми». Другими словами, из нации исключались политические оппоненты.
Русская «народность» означала прежде всего «простонародность», а по своей эмоциональной окраске сближалась с немецким Volkstum.
Однако русские интеллектуалы пошли значительно дальше своих немецких учителей, которые не исключали образованных немцев из германского народа. В славянофильской трактовке «народом» считалось исключительно крестьянство, из народа исключалась не только дворянская элита, но и, похоже, коррумпированные западным влиянием городские слои. Этот взгляд во многом питался славянофильской концепцией русской истории, где впервые была поставлена проблема отчуждения «русских европейцев» от своей страны и их колонизаторской (привет Саиду!) установки в отношении собственного народа. Можно сказать, что концепция «нации» славянофилов носила исключающий характер, но критерий исключения, в отличие от начального этапа бытования французской nationalite, был не политическим, а социокультурным.
Даже в официальной идеологии николаевского режима (знаменитая уваровская триада «православие, самодержавие, народность») понимание «народности» практически совпадало со славянофильским, хотя основания для противопоставления народа и элиты были отличными от славянофильских, лежали в области политики, а не культуры.
«Верноподданный» русский народ противопоставлялся оппозиционно настроенному в отношении монархии дворянству.
Третий член формулы Уварова выражал «прежде всего, стремление самодержавия расширить свою социальную базу, получить непосредственную опору в “народе” (в широком значении слова). Формула Уварова, таким образом, противостояла идее Монтескье (столь близкой Карамзину) о посредничестве между властью и народом, отвергала претензии дворянства на такое посредничество».
Однако какая восхитительная ирония истории! Ладно бы оппозиционные славянофилы. Так нет, слегка передернув интеллектуальные карты, можно даже самодержавную идеологию охранительного консерватизма отнести к истокам самого радикального течения русской политической мысли. Того самого течения, которое менее чем через сто лет уничтожало «врагов народа». Ведь от определения «чужих» народу всего лишь один логический шаг до их объявления его «врагами». Конечно, графа Сергея Уварова при всем желании не запишешь в предтечи Николая Ежова и Лаврентия Берии, но, если говорить серьезно, трудно отрешиться от мысли, что какой-то рок, или, академическим слогом, внутриструктурная закономерность русской истории вела ее к кровавой развязке начала XX в. «Есть в комиссарах дух самодержавья…»
Признание исключительно важной, поворотной роли славянофильства в возникновении русского национального сознания нередко соединяется с указанием на то, что в их мировоззрении главенствующее место принадлежало все же религии, а не нации. Скажем, наш добрый знакомый, блестящий знаток истории русского национализма и отечественной консервативной мысли конца XIX – начала XX в. Сергей Сергеев полагает, что для большинства ранних славянофилов националистический дискурс «не имел самодовлеющего значения, всегда оставаясь в подчинении у ценностей более высокого порядка – религиозных и династических». Сергей нам друг, но истина дороже. Тем более что это совсем не второстепенный, а в некотором смысле центральный вопрос для понимания исторического сдвига, произведенного славянофильством в русской общественной мысли.
Несмотря на заметный религиозно-мистический и мессианский окрас славянофильского мировоззрения, центральное место в нем все же занимала «народность». В уваровской триаде конституирующая роль принадлежала «самодержавию», а «православие» и «народность» носили второстепенный и даже вспомогательный характер. «Правительство Николая I стояло на позициях традиционного легитизма, к национализму обращалось с огромной осторожностью, в случае конфликта между “народностью” и легитимностью всегда делало выбор в пользу легитимистских соображений. <…> Несмотря на наличие слова “народность” в “триединой формуле” Уварова, Николай I думал о государственных делах в династических категориях и высказывался против слишком настойчивых попыток сделать самодержавие более “национальным”». Лишь по недоразумению или в силу традиции эта концепция называется идеологией «официальной народности», с несравненно большим правом она могла бы называться идеологией «официального самодержавия».
У славянофилов же «народность» не всегда явно, но весьма последовательно противопоставлялась «самодержавию», а «православие» было атрибутом (неотъемлемым свойством в философском понимании этого термина) «народности» или, в расширительной трактовке, рядоположной «народности» ценностью.
Более отчетливо эта мысль выражена у поздних славянофилов, отождествлявших «христианские начала» с «народными», в то же время не все ранние славянофилы разделяли ее. Например, Иван Киреевский подчеркивал, что приверженность народа старорусской традиции носит нерефлектируемый, инерционный характер. Но, объясняя превосходство старорусской цивилизации над европейской исключительно сохранившимися в чистоте христианскими началами, он также неразрывно увязывал русскость и православие. Ведь только русский народ сохранил неискаженную истину христианства. Современным слогом можно сказать, что для славянофилов православие стало главным русским идентитетом, главным маркером русской этничности. Подобно тому, как быть «добрым французом» означало быть католиком, а «добрым англичанином» – протестантом, православие служило синонимом русскости.
В славянофильской трактовке православный характер русского народа служил потенциальным основанием мессианской роли России, призванной спасти Европу и западную цивилизацию от нее самой. Накал этого мессианизма был значительно ниже, чем у старообрядцев, он представлялся скорее гипотетической возможностью, ведь оздоровление самой России не была гарантировано и нередко казалась предприятием с исчезающе малыми шансами на успех. «Киреевский считал “спасение” дорогой ему России лишь последней, маловероятной возможностью, которая легко может быть утрачена раз и навсегда».
Конституирующая роль «народности» особенно хорошо прослеживается в славянофильской концепции отечественной истории. Ее значение тем более велико, что в культурно-идеологическом контексте николаевской России именно история оказывалась главным идеологическим ристалищем и полигоном для оценок современной действительности, которые по цензурным соображениям было рискованно высказывать открыто. Как точно подметил Валицкий, славянофильская и западническая идеологии равно отличались сильно выраженной трансцендентностью «по отношению к наличной общественной действительности», и этот идеологический «отлет» от реальности, с одной стороны, подчеркивал, а с другой – камуфлировал «общую чуждость и, по крайней мере, потенциальную оппозиционность по отношению к николаевской России» обеих идеологий.
Славянофильская историческая концепция была явным вызовом как теории «официальной народности» (и ее талантливым пропагандистам в лице Михаила Погодина), так концепции Николая Карамзина о государстве как единственной творческой силе в истории России. «Предмет истории России они (славянофилы. – Т. С., В. С.) видели не в государстве, а в народе, величие России – не в материальной мощи, но в нравственных началах, хранящихся в крестьянской общине». Ими последовательно проводились мысли о русском народе как субъекте исторического творчества (антитезис утверждению Петра Чаадаева о «неисторическом» характере русского народа) и об органическом происхождении русского государства, выросшего из родовой организации, родового строя славян, а не навязанного извне. Вопреки распространенному мнению, не была свойственна славянофилам и некритическая идеализация народной пассивности. Статья Петра Киреевского «О древней русской истории», написанная в опровержение Погодина, сведшего специфику русской истории к смирению, послушанию и безразличию русских, представляла собой страстный панегирик яростному сопротивлению русского народа всем «чуждым господам».
Оставаясь формально в рамках «триединой формулы», славянофилы изменили баланс ее составляющих таким образом, что их идеологическое кредо оказалось альтернативным и оппозиционным «официальной народности».
Оппозиционная направленность славянофильской идеологии усиливалась и подчеркивалась ее субстанциальным демократизмом. Сергей Сергеев вообще полагает, что «главной отличительной чертой славянофильской идеологии является ее подчеркнутый демократизм». Правда, этот демократизм носил внелиберальный характер: вслед за Валицким (который, в свою очередь, воспринял это определение от Владимира Соловьева) Сергеев называет его «архаическим». Это определение кажется точным, даже если иметь в виду выступления славянофилов против цензуры.
Ведь философским основанием для критики николаевской цензуры служил не либеральный принцип свободы личности и слова, а внелиберальный принцип «соборности», «соборной личности»: «единство в многообразии» (формулировка Алексея Хомякова) могло быть достигнуто лишь тогда, «когда в хоре слышен каждый голос, не приглушенный грубым посторонним вмешательством».
Но каковы бы ни были исходные посылки славянофильского демократизма, его острие направлялось против актуальной и современной славянофилам системы организации власти и общества. Апологии самодержавия и государственной централизации противостояло не только акцентирование славянофилами (в частности, Иваном Киреевским) «мира» как основной ячейки и системообразующего принципа старорусского общества. Константин Аксаков в своей знаменитой записке «О внутреннем положении России» пошел значительно дальше, благо, позволяла изменившаяся ситуация (записка была вручена едва взошедшему на престол Александру II).
В роковом для России расколе на «земских людей» и «служилых», разрыве между царем и народом он обвинил непосредственно самодержавие в лице Петра I, которого назвал «деспотом», а государство – «завоевателем», превратившими дотоле «свободно-подданный народ» в «раба-невольника в своей земле». Резкая политическая критика петербургской империи ярко высвечивала выдвинутый славянофилами альтернативный социально-политический идеал.
Прежде чем перейти к его характеристике, сделаем замечание в связи с упомянутой запиской Аксакова. В ней, на наш взгляд, точно уловлен и описан русский этнический архетип власти, государства, связующий власть и народ симбиотическими отношениями вражды-сотрудничества и не позволявший расколотой России распасться. В то же самое время Аксаков остро ощущал пределы этого компромисса, которые с нарастающей силой нарушались. Отсюда – тревожный и даже эсхатологически окрашенный характер его прогнозов:
«Чем дальше будет существовать петровская система, тем страшнее будут революционные волны, которые в конце концов сокрушат Россию…»
Возможно, профетический пафос – самая сильная часть текста Аксакова. Это тот нечастый случай, когда мыслитель-теоретик становится подлинным визионером, приоткрывая завесу грядущего. Такого рода проникновение в будущее происходит не на путях рациональных размышлений, а, наоборот, благодаря освобождению сознания от логико-дискурсивной обусловленности.
И уж конечно, пророчества Аксакова впечатляют несравненно больше его же размышлений насчет того, как предотвратить грядущую катастрофу. Славянофильские рецепты на сей счет выглядели до банальности самоочевидными: если корень болезни – петровские реформы, то ее лечение должно состоять в возвращении к status quo ante – к монархии и социальному устройству допетровских времен, к московскому царству.
Патерналистская, подлинно отеческая монархическая власть должна сочетаться с широким местным самоуправлением. Монарх не должен быть связан сомнительными «западными выдумками» наподобие юридических и конституционных ограничений, но обязан поддерживать постоянный контакт с Земским Собором. Последний никоим образом не напоминал западный парламент: представительство в нем – всесословное, но функции его исключительно совещательные, а не законодательные. Народ должен получить свободу внутренней (духовной), а не политической жизни.
То же самое относится и к Церкви, которую следует избавить от бюрократического гнета и власти Священного Синода, восстановив избираемый с участием священников, монахов и мирян Поместный Собор. В качестве базовой единицы русской социальной и религиозной жизни следует восстановить приходской сход, имеющий право избирать своего священника.
Решительно отвергалось крепостное право, ибо оно не позволяло реализовать принцип соборности на низовом уровне и в экономической жизни.
Хотя Сергей Сергеев называет славянофильский идеал «оригинальной политической теорией», оригинальности в ней не так уж много. Анджей Валицкий отмечал, что подобные идеи были отнюдь не новы в русской общественной мысли, а историческое значение славянофильства в данном отношении состояло в том, что оно значительно способствовало «упрочению популистского идеала “народной монархии” – антиаристократического и антибюрократического одновременно».
По своему характеру социально-политическая концепция славянофильства была утопией. Ее утопический характер подчеркивается очевидными параллелями с не менее утопическим старообрядческим социальным идеалом. Неспроста сравнение славянофилов со старообрядцами частенько приходило на ум современникам. Совпадение здесь не только внешнее и поверхностное, но глубинное и содержательное.
«Славянофильство было идеологией старого русского дворянства, которое… попыталось сублимировать и универсализировать традиционные ценности, создать идеологическую платформу, на которой смогли бы объединиться все классы и слои общества, представлявшие “старую Русь”». Платформа эта была не дворянско-консервативной, но, как подчеркивает Валицкий, «особенно “народной” разновидностью консерватизма».
Консерватизм взглядов старообрядцев и славянофилов сочетался с радикальным и даже революционным (утопия, по Карлу Мангейму, всегда потенциально революционна) модусом в отношении наличной им действительности. Не случайно Валицкий характеризует направленность славянофильской утопии почти в тех же выражениях, что Зеньковский использовал для характеристики старообрядческой утопии. «В николаевскую эпоху оно (славянофильство. – Т. С., В. С.) было не столько идеологической защитой существующей традиции, сколько утопической попыткой восстановления утраченной традиции.
В этой утопичности – коренившейся в социальных и политических условиях николаевской России, – содержалась как сила, так и слабость славянофильства, его “благородство”, признававшееся его противниками, его способность оплодотворять ум и воображение и вместе с тем – его малая пригодность в качестве программы практической деятельности».
Не вдаваясь в интеллектуально увлекательное, но в нашем случае малозначащее сравнение содержания двух утопий – славянофильской и старообрядческой, отметим их главное отличие. Оно кроется не во временном – около полутора веков – разрыве между двумя историческими эпохами. Хорошо понятно, что если сублимировавший народные ожидания старообрядческий идеал носил утопический характер даже в ситуации его интеллектуального и культурного оформления, то еще более утопическими были последующие исторические реплики на эту тему.
Несравненно более важно, что утопический идеал старообрядчества имел своим носителем мощное социальное и культурное движение. И такому движению, выступившему под знаменем утопии, было вполне под силу если не разрушить, то сотрясти лишь начинавший формироваться имперский порядок. Славянофилы же представляли крошечную группу русских аристократических интеллектуалов, по иронии судьбы выступившую против породивших их же петровских реформ. У них не было ни малейших шансов вызвать массовую социальную динамику, тем более в утвердившейся имперской системе.
Несмотря на общую структурную матрицу народной этнической оппозиции и верхушечного националистического дискурса, они не могли объединиться по причине драматического социокультурного разрыва между образованными слоями и массой русского общества.
Народ и элита в России в прямом смысле слова говорили на разных языках.
Народолюбие самих славянофилов носило исключительно теоретический характер, умолкая перед конкретными социальными интересами.
Вот что писал, например, певец соборности Алексей Хомяков в канун крестьянской реформы: «Считаю своим долгом прибавить, что взыскание годовой уплаты по совершенным выкупам должно быть с миров и производимо с величайшей строгостью, посредством продажи имущества, скота и т. д., особенно же посредством жеребьевого рекрутства с продажей квитанций не с аукциона (ибо это унизительно для казны), но по положенной цене, с жеребьевым розыгрышем между покупщиками. В случае крайней неисправности должно допустить выселение целых деревень в Сибирь, с продажей их земельного надела; но таких случаев почти не может быть. В этом деле неумолимая и, по-видимому, жестокая строгость есть истинное милосердие».
По убийственной характеристике Федора Степуна, русское дворянство воспринимало крестьянство как часть природного пейзажа: «О своих крестьянах наши помещики-эмигранты чаще всего вспоминают с совершенно такой же нежностью, как о березках у балкона и стуке молотилки за прудом…» Стоит ли удивляться, что «говорящие вещи» в начале XX в. с лихвой отплатили за подобное отношение всем барам и интеллигентам вне зависимости от степени их прогрессивности и народолюбия.
Современный славянофилам общественный контекст не позволял инициировать политическую динамику, вступить в открытую политическую борьбу: политика в западном понимании этого слова, как легальная борьба различных социальных и политических агентов по вопросу власти, в России отсутствовала вплоть до начала XX в. Сама российская «действительность, делавшая невозможной борьбу за конкретные политические цели», обрекала славянофилов на утопичность.
Тем не менее националистический дискурс (по меньшей мере в лице своих основоположников – славянофилов) был оппозиционен фундаментальным устоям Российской империи ничуть не меньше, чем народное этническое сопротивление. Его чуждость и альтернативность империи наиболее ярко проявилась в двух принципиальных пунктах.
Во-первых, в идеологической доктрине. «Хотя субъективно славянофилы были по большей части убежденными монархистами, они теоретически поставили под сомнение монархию как объект лояльности. Таким объектом в их построениях оказался “народ” или “народность”, что для правящего режима было абсолютно неприемлемо. Кроме того, националистическая идеология шла вразрез с этатистски-монархической еще и в том, что размывала raison d’etre Российской империи. Ведь в соответствии с националистическим пониманием природы государства необходимо было довольно серьезно пересмотреть внешнюю политику».
Во-вторых, социополитическая модель славянофильства противостояла актуальной и современной им самодержавной власти и патронируемой ею социальной организации. «Николай (I. – Т. С., В. С.) видел в себе наследника Петра Великого, хотел быть не царем старой Руси, но европейским императором; при всем своем почтении к православию и коренным народным началам он не собирался приспособлять свой государственный аппарат к требованиям религии и сохраненной в народе старорусской традиции, а в размышлениях о том, что право должно органически вырастать из обычаев и традиции, не без оснований мог усматривать желание ограничить произвол самодержца».
Из этого следует принципиально важный вывод: объективированное содержание славянофильской утопии было антиимперским.
Хотя сами славянофилы никогда не осмысливали ситуацию в таких категориях, приоритет «народности» (а речь шла именно о русском народе!) перед «самодержавием» и выбор в качестве идеала доимперского периода русской истории вели значительно дальше ревизии одной лишь внешней политики.
Попытка решить фундаментальное противоречие между вненациональной (и даже антинациональной) империей и русским народом, найти между ними взаимовыгодный компромисс с неизбежностью вела к радикальному пересмотру самой природы российской государственности. Континентальная империя, где русская масса не имела преференций и несла основное тягло, должна была окраситься в русские национальные цвета, превратиться из космополитической империи Романовых в подлинно русскую империю.
Современным слогом можно сказать, что славянофилы довольно близко подошли к идее этнизации (или национализации) государства, то есть его трансформации в государство для определенной этнической группы. Хотя сами они ни к чему подобному не призывали, таково было объективированное (то есть помимо их воли и желания) соотношение их идей с актуальной и современной им действительностью, таковы были неизбежные логические следствия сформулированных славянофилами методологических предпосылок и поставленных ими теоретических вопросов.
Более того, даже не будь славянофилов, эти выводы все равно были бы сделаны последующими представителями русского националистического дискурса и русским национализмом. Ведь фундаментальное противоречие между империей и русским народом, впервые проблематизированное славянофилами, со временем не только не ослабло, а лишь усилилось. И это приводит нас к вопросу, предощущавшемуся (хотя и не сформулированному) славянофилами и ставшему после них путеводной нитью русского националистического дискурса.
Была ли вообще возможна этнизация континентальной полиэтничной политии?
Ответ на него довольно прост, ибо исторически апробирован. Нет, не была возможна. Реальный выбор состоял в сохранении нерусской империи или же отказе от нее в пользу русского национального государства. Любая масштабная и последовательная стратегия русификации империи в ближайшей или чуть более отдаленной исторической перспективе неизбежно привела бы к ее распаду. Континентальная полития могла существовать, только питаясь русскими соками, русской витальной силой, и потому даже равноправие (не говоря уже о преференциях) русских с другими народами исключалось. Говоря без обиняков, русское неравноправие составляло фундаментальную предпосылку существования и развития континентальной политии в имперско-царской и советской исторических формах.
За доказательствами далеко ходить не надо. В 1989–1991 гг. русские пытались сочетать несочетаемое: сохранить Советский Союз и добиться равноправия (всего лишь равноправия, а не преимуществ!) России и русских с другими союзными республиками и «советскими нациями». Знаменитый референдум 17 марта 1991 г. наглядно отразил эту двойственность массового сознания: тогда большинство населения РСФСР проголосовало одновременно за сохранение союзного государства и введение поста Президента России (этот пункт выражал массовое стремление к равноправию своей республики).
Результат всем нам слишком хорошо известен. Советская идентичность, наиболее распространенная и выраженная именно среди русских, точно так же не смогла сохранить единое государство, как в начале XX в. его не смогла сохранить не столь сильная, но все же существовавшая и развивавшаяся имперская идентичность.
Можно возразить, что историко-культурные и социальные контексты второй трети XIX в. и последнего десятилетия XX в. кардинально отличались, что в начале XIX в. доля русских в численности империи была несравненно больше, чем столетие или два века спустя. Значит, империю можно было русифицировать или, выражаясь эвфемистически, существовала гипотетическая возможность реализации либерального проекта российской «политической (гражданской) нации». Другое дело, что не было сил, способных повести Россию по этому пути.
Достаточно вчитаться в «Русскую правду» Павла Пестеля, чтобы понять, к чему повели бы подобные силы, захвати они власть в стране и начни строить в России национальное государство наподобие Франции. Отрешаясь от других аспектов программы, густо пропитанной духом якобинского террора, остановимся лишь на ее, так сказать, национальном разделе.
Этническое разнообразие Пестель предполагал искоренить форсированной и насильственной ассимиляцией в русскость: «Верховное Временное Правительство должно постоянно стремиться к приобщению всех в одну нацию и растворению всех различий в общей массе, чтобы жители Российского государства по всей его территории были русскими». А в отношении народов, принципиально, по мнению Пестеля, не ассимилируемых, например двух миллионов евреев, вообще предполагалась их тотальная депортация за пределы «осчастливленной» гражданскими правами демократической России. Судя по «планов громадью», большевики неспроста указывали на свою преемственность по отношению к декабризму!
Нетрудно догадаться, что подобный путь строительства «гражданской нации» встретил бы массовое сопротивление, для подавления которого потребовался бы не менее массовый, на грани этноцида, террор. Крайне сомнительно, что «демократическая Российская республика» могла выдержать подобное напряжение и сохраниться в прежних имперских границах. В любом случае начерченный декабристами России путь западного «прогресса» грозил стране такой кровавой баней, что поневоле порадуешься провалу их мятежа. В отличие от своего незадачливого тезки начала XX в. Николай I смог на столетие отсрочить реализацию прогрессистской утопии.
Возвращаясь к славянофильству, отметим, что современные исследователи недоумевают той реакции, которую крошечная группа славянофилов вызывала у правящей бюрократии. Валицкий называет ее «подлинный, хотя и не слишком понятный сегодня страх». Не думаем, что подобная сильная эмоция объясняется лишь оппозиционностью и даже потенциально субверсивным характером славянофильской доктрины в отношении актуальной и современной им действительности. Это слишком рациональное объяснение иррационального чувства – страха, не затрагивающее его экзистенциальных корней. Рискнем предположить, что избыточный и необъяснимый страх перед славянофилами проистекал, в конечном счете, из антропологического пессимизма правящего слоя. То было предощущение (то есть чувство, иррациональное по своей природе) опасности политических проекций славянофильского народолюбия.
В свете последующего развития России этот страх выглядел вполне оправданным. Более того, по иронии отечественной истории или в силу какой-то ее внутриструктурной закономерности народолюбие в России опасно прежде всего для объекта подобной любви – самого русского народа. Именно «освободители» народа силой заставляли не понимавших своего счастья русских влачиться по кровавому пути «прогресса». Надо полагать, делалось это из особого сострадания к ним.
Вероятно, изначальным психологическим и экзистенциальным истоком славянофильского мировоззрения послужил именно антропологический оптимизм – высокая оценка актуальных или потенциальных качеств русского народа. Психологически очень трудно быть националистом, не оценивая высоко свою нацию – пусть даже не актуальную, наличествующую в реальном бытии, а нацию грядущую – воплощение надежд и упований национализма. Хотя славянофилы нередко впадали в пессимизм и были полны тревожных предчувствий, в конечном счете они верили в избранность русского народа и его особое предназначение в мировой перспективе.
Правящей бюрократии был характерен антропологический пессимизм.
При этом она вряд ли знала русский народ хуже славянофилов. В отношении знания последними народной жизни весьма показателен случай с Константином Аксаковым, который, чтобы сблизиться с народом, надел мужицкий армяк и ермолку. И что же? Его стали принимать за персиянина! «Националисты-бюрократы <…> были реалистами, и в их мировоззрении не было места мессианству и пустым мечтаниям. Многие из них… восхищались Англией, но они знали, что средний русский не слишком зрел, не столь законопослушен, как средний британец…»
В представлении бюрократии самодержавие было центральным институтом, обеспечивающим приобщение «диких» народных масс к цивилизации, и главной гарантией причастности России миру европейского просвещения. В общем, буквально по Пушкину: правительство у нас единственный европеец.
Попутно отметим, что как антропологический оптимизм, так антропологический пессимизм в конечном счете проистекали из иудейско-христианской традиции, которая весьма двусмысленна в понимании природы человека и способна оснастить равно убедительной аргументацией противоположные точки зрения. Впрочем, правящая бюрократия прилагала все усилия, чтобы ни одна из них не дошла до опекаемого ею народа: перевод Священного Писания с церковнославянского на современный русский всячески тормозился. Лишь в 1862 г. на русском языке был издан Новый Завет, а вся Библия целиком – только в 1876 г.
Между тем крестьяне просто не понимали происходившего во время церковной службы. Вот что писал об этом Юрий Самарин Ивану Аксакову 23 октября 1872 г.: «…по мере того как я подвигался в толковании литургии крестьянам, меня более и более поражает полное отсутствие всякой сознательности в их отношении к церкви. Духовенство у нас священнодействует и совершает таинства, но оно не поучает… Писание для безграмотного люда не существует; остается богослужение. Но оказывается, что крестьяне… не понимают в нем ни полслова; мало того, они так глубоко убеждены, что богослужебный язык им не по силам, что даже не стараются понять его.
Из тридцати человек, очень усердных к церкви и вовсе не глупых крестьян, ни один не знал, что значит паки, чаю, вечеря, вопием и т. д. Выходит, что все, что в церкви читается и поется, действует на них, как колокольный звон; но как слово церкви не доходит до них ни с какой стороны, а стоит в душе каждого, как в Афинах неизвестно когда и кем поставленный алтарь неведомому богу… Нечего себя обманывать: для простых людей наш славянский – почти то же, что латинский…»
Антропологический пессимизм, подозрительность и настороженность в адрес русского народа питали негативное отношение правящей бюрократии к славянофильскому народолюбию.
Оно казалось особенно опасным в свете критики петровского наследия и призывов вернуться к «Московскому царству». Для подавляющего большинства тогдашнего образованного сословия это выглядело опасной попыткой свернуть с торного пути цивилизации, вернуть Россию в «старомосковское варварство». Даже изгой в николаевской России, Петр Чаадаев, оказался по одну сторону баррикад с режимом в отношении к славянофильству.
Справедливо указав на историческую важность славянофильства как первого проявления «эмансипированного национального разума», он в то же время страстно обличал содержание этой эмансипации. «Автор “Апологии” противопоставлял славянофилам “просвещенное правительство”; в известном смысле он даже взывал к правительству, обращая его внимание на то, что славянофильское движение угрожает наследию Петра Великого и может повлечь за собой непредвиденные последствия». Характерно, что опасение славянофильского радикализма принадлежало человеку, готовому пожертвовать Россией в пользу революции. Казалось бы, уж куда радикальнее…
Не только западник Чаадаев и правительственные бюрократы восприняли в штыки славянофильскую концепцию. В конце концов, их отношение можно объяснить в вульгарно-социологическом духе, списав на сословную ограниченность. Но даже профессор-разночинец и сын крепостного крестьянина Михаил Погодин весьма пессимистически оценивал состояние народа, из которого сам же вышел. Он был убежден, что русские крестьяне «не станут людьми, пока не приневолят их к этому», а в приступах откровенности признавался: «Удивителен русский народ, но удивителен только еще в возможности. В действительности он низок, ужасен, скотен».
Другими словами, Погодин высоко ставил потенциальные качества русского народа, но полагал, что в своем актуальном состоянии он критически нуждается в цивилизующей и направляющей силе самодержавия, представляя в то же время превосходный материал для его целей.
Погодин, безусловно, был русским националистом. Но, в отличие от славянофилов, он представлял то его течение, которое фокусировалось преимущественно на государстве, считал именно государство, а не народ, единственной творческой силой в истории России. Таким образом, в формировавшемся русском националистическом дискурсе изначально наметились две линии.
Две линии русского национализма
Одну – славянофильскую – можно условно назвать народническим национализмом. Разумеется, славянофилов нельзя в прямом смысле слова считать предшественниками последующих русских народников; последние относились к славянофильству как ретроградной идеологии, воспринимая ее в лучшем случае со снисходительной насмешкой. «Тем не менее славянофильские идеи прямо или косвенно просачивались в народническую идеологию, сочетаясь с характерным для народничества “экономическим романтизмом” (Ленин) и анархическими мотивами, придавая своеобразную окраску народнической идеализации самоуправляющихся общин».
Второе направление – государственнический национализм. Хотя в последующем националистическом дискурсе эти два течения были неразрывно переплетены, их можно и нужно выделять для понимания его динамики и внутреннего напряжения. Ретроспективно хорошо заметно, что государственническое течение русского национализма всегда было влиятельнее и сильнее народнического. В первую очередь потому, что оно рассматривало себя союзником государства, которое этим с успехом пользовалось, в то время как народнический национализм воспринимался государством как потенциальная угроза.
Впрочем, даже государственнический национализм все равно оставался русским национализмом и в конечном счете также находился в потенциальной оппозиции имперской политии. Ведь государственнический национализм также требовал ее русификации или, как минимум, учета интересов и повышения статуса русского народа, что шло вразрез с устоями и политикой империи. «Погодин, при всей своей верноподданности, был склонен на первый план ставить соображения великодержавного национализма, в легитимизме (конституирующем элементе уваровской триады. – Т. С., В. С.) усматривал (не высказываясь слишком громко на эту тему) традиционный предрассудок, затрудняющий политику внешней экспансии… стремление «обрусить» как самодержавие, так и всю общественную жизнь (вот она, идея этнизации имперской политии! – Т. С., В. С.)… сближало Погодина со славянофилами, делало его их союзником в идеологической борьбе».
Итак, государственнические, великодержавные националисты все равно оставались националистами, и в той мере, в какой они ими были, объективно, помимо своей воли оказывались в оппозиции империи.
Не надо думать, что эта оппозиционность исторически уникальна. Даже в Британской империи, считающейся моделью гармоничного и плодотворного сосуществования имперской и этнической идентичностей, одно время существовала ярко выраженная коллизия подобного рода. В XVIII в. ответом на строительство Британской империи стал «взрыв английского национализма, противопоставившего себя имперскому и даже британскому национализму». Далеко не все подданные их Величества соглашались безропотно пожертвовать традиционными английскими свободами, ценностями и мифологией избранной протестантской нации «в угоду ценностям азиатских и римско-католических подданных». Потребовались десятилетия тяжелых испытаний и целенаправленной работы, чтобы в Великобритании возник «гораздо более сознательно и официально сконструированный патриотизм, делавший упор на монархии, важности империи, ценности военных и морских достижений и желательности сильного стабильного управления».
Однако, несмотря на свой внешне надэтнический («гражданский и либеральный») характер, британский патриотизм имел ярко выраженную этническую и расовую подкладку. На протяжении веков британское самосознание отличалось крайним этноцентризмом и расизмом «расы господ» (идея «богоизбранности» всего английского народа стала общераспространенной уже в XVII в.).
Наименьшим общим знаменателем для всех имперских подданных, вне зависимости от их этничности и расы, была Корона. Такой тип преданности можно определить как династический, и в этом смысле «британская корона в начале 1900-х годов подходила под ту же категорию, что и Габсбурги в Австро-Венгрии, Романовы “всея Руси” или Гогенцоллерны доимперской Пруссии». Тем не менее в гордившейся своим многорасовым составом Британской империи не могло быть и речи о расовом равенстве – расовое превосходство британцев было sine qua non, составляло культурный и ментальный фон имперского бытия. Но дело не ограничивалось лишь расовой исключительностью.
Основу «британскости» составляла «английскость»
Англия считалась старшей страной составного королевства, основательницей «внутренней» и «внешней» империи, источником основных имперских традиций и установлений.
Основные атрибуты «британскости» –
- монархия,
- парламент,
- протестантизм
– также имели английское происхождение.
Наконец, при всех поощрительных жестах в сторону валлийцев, шотландцев и ирландцев, они воспринимались как младшие нации в семье британских народов. (Не правда ли, очень напоминает советскую концепцию «русского народа как старшего брата в семье советских народов»?) «Было нелегко быть республиканцем, неанглийским националистом или католиком, не поставив свой патриотизм под сомнение».
Важно также отметить, что объемы понятий «корона» и «английскость» («британскость») во многом совпадали. Уже в елизаветинский период понятие «нация» все чаще заменяло такие понятия, как «королевство», «страна», «государство». Тем самым было заложено основание для последующего отождествления английской идентичности, британского общества и имперского государства. (Во Франции времен Старого порядка понятия «король» и «нация» также нередко использовались как синонимичные, хотя трактовка нации как политико-моральной категории, как некоего норматива, открывала путь для произошедшего в XVIII в. разделения и противопоставления короля-государства и общества-нации.)
Таким образом, при внешней однотипности династическому патриотизму Романовых британский династический патриотизм имел критически важное измерение в виде английской этнической идентичности и английского национализма. Институциональное ядро империи составляла Британия как национальное государство, а ценностно-культурное и этническое ядро – англичане (британцы).
Национальное государство и национальная идентичность в качестве ядра колониальной империи, английский национализм в его расширенной британской версии – вот два из трех главных условий успешного конструирования многослойной британской идентичности и имперского патриотизма. Третье условие – прямая материальная выгода для англичан от существования империи. Никакие новые ревизионистские трактовки природы Британской империи не смогли опровергнуть этого фундаментального факта.
В Российской империи не было ни одной из этих предпосылок.
Российская империя была континентальной, а не морской, и выделение в ней институционального ядра-метрополии было попросту невозможно.
Для подавляющего большинства простых русских расширение империи, чем дальше, тем заметнее оборачивалось новым бременем и тяготами, а не выгодами.
Наконец, не только русский национализм, но даже артикулирование русской этничности потенциально подрывали устои континентальной полиэтничной политии.
В отличие от Британской, в Российской империи этническая идентичность номинального имперского народа – русских – не только не совпадала с имперской, но и находилась в постоянном остром конфликте с нею.
«Основная масса русского народа при всем почитании монарха была далека от согласия и примирения с системой, базирующейся на крепостном праве, подушной подати и рекрутчине».
Нередко дело представляют таким образом, будто идеология «официальной народности» была попыткой придать империи Романовых этническое измерение и даже опереться на русский национализм. Эту политику в научной литературе еще называют «бюрократическим (официальным) национализмом». В данном случае мы имеем дело с затянувшимся интеллектуальным заблуждением, исток которого – бессознательный или намеренный методологический сбой, размывание понятия «национализм».
Трудно обнаружить националистический след в официальной идеологии николаевской России. Хотя такой элемент уваровской триады, как «народность», содержал потенциальную возможность национализма, чем в полной мере воспользовался Михаил Погодин, официальная интерпретация триединой формулы графа Сергея Уварова была вне– и даже антинационалистической. Под народностью понималась безраздельная преданность русского народа алтарю и трону, социальное единство народа и отсутствие конфликта между ним и властью. Другими словами, «народность» трактовалась как атрибут власти, производное от нее, но не как некая самостоятельная и отдельная от власти величина.
Такая трактовка сознательно и последовательно противопоставлялась открытому Великой французской революцией принципу «национальности» – пользующимся своими правами свободному народу, выступающему источником власти и объектом лояльности. В России на первом месте стояла преданность монарху и отождествляемому с ним государству. Династический и имперский патриотизм отождествлялись и по возможности очищались от русских этнических коннотаций.
Единственным этническим атрибутом русскости и высшей национальной ценностью признавалась лояльность русских верховной власти.
Иные трактовки выглядели нежелательными и даже политически опасными.
В самом деле, если русские подлинно имперский народ, то почему они не имеют никаких преференций, а среди чиновников так много немцев?
Не говоря уже о том, что признание самостоятельного значения за «народностью» означало, что народ, как и Церковь, играет хоть какую-то роль в легитимации монархии. «А это Николай I решительно отвергал, так как в подобном допущении слышал приглушенное эхо революционных идей, вызвавших потрясение во многих европейских странах».
Начиная с николаевского правления, любая модификация имперской идеологии в России – не важно, царской или советской – была враждебна русскому национализму. Это не исключало его использования (особенно государственнической версии национализма) имперской властью и инкорпорирования отдельных националистических положений в официальный идеологический дискурс. Но в любом случае подобное использование строго дозировалось, носило исключительно функциональный характер, а русский национализм даже в «медовые месяцы» отношений с властью находился в подчиненном и зависимом положении. На пути его заветной цели – этнизации (русификации) имперской политии – был воздвигнут непреодолимый заслон.
Итак, на стадии генезиса русского националистического дискурса сформировались две основные версии русского национализма – условно, народническая и государственническая; выявился потенциально оппозиционный и даже подрывной характер русского национализма в отношении основ имперской политии, что, в свою очередь, предопределило настороженное и негативное отношение власти к национализму; была проблематизирована (пока еще не очень четко и последовательно) главная теоретическая и практическая тема русского национализма – как совместить интересы империи и русского народа.
Материал создан: 12.07.2015
