Архивы сайта iamruss.ru за 2015 год

Вследствие проводившейся политики влияние зарубежного исламского мира на окраинах отечественного Востока постепенно ослабевало. И. Гаспринский не без основания утверждал, что в России «ветви тюркотатарского племени делаются ее нераздельной, составной частью», нераздельной частью «обширного отечества». Учитывая складывавшуюся в связи с этим ситуацию, он предсказывал, что России «в будущем суждено будет сделаться одним из значительных мусульманских государств», с сохранением вместе с тем на международной арене позиций «великой христианской державы». Эта реальность, несомненно, была одним из достижений проводившейся политики. На рубеже XIX–XX вв. цивилизационное тяготение к мусульманскому зарубежному Востоку обретало и на Северном Кавказе признаки остаточного характера.

Хотя в тот промежуток времени «туземное население» оставалось ко всем событиям, происходившим там, как сообщал в Петербург наместник его императорского величества И.И. Воронцов-Дашков, «совершенно равнодушным», а «отдельные попытки проповеди панисламизма и пантюркизма» в его среде не имели никакого успеха7, возможности воздействия этого сопредельного геокультурного ареала на ситуацию в регионе не были еще полностью преодолены. Но и влияние сопредельного мусульманского Востока, обретая пережиточные свойства, проявлялось уже значительно слабее. Ранее же религиозная напряженность на Кавказе, выражавшаяся в нарастании фанатичности масс, периодически обострялась и нередко порождала конфликты.

В 1841 г. существовала, например, угроза восстаний из-за событий в Египте, где произошло массовое выступление против Турции, охватившее многие ее азиатские провинции. В среде населения восточных окраин, исповедовавшего ислам, распространялись слухи о близости того момента, когда произойдет победа «полумесяца над крестом». Это находило отклик тогда у какой-то части мусульманского духовенства. Некоторые его представители во время богослужений, в частности, заявляли: «Мы объединимся и вместе завоюем земли Дагестана, возьмем Астрахань, Дербент и Анапу, мы изгоним неверных с земель Ислама». Подобные настроения на сходах формировали и некоторые старейшины. Однако в дальнейшем вследствие принимавшихся представителями русской администрации в крае мер зависимость от зарубежного мусульманского Востока ослабевала. Российское измерение цивилизационная специфика обретала и на Северном Кавказе.

Тем самым одно из существенных препятствий для отечественного евразийского интеграционного процесса устранялось. Об усилении ориентации на российское государственное пространство свидетельствовал и возросший интерес в среде мусульманского населения к получению образования в учебных заведениях, подчинявшихся имперским управленческим структурам. Причем муллы, видевшие в этом опасность для сохранения своей влиятельности, оказывались не в состоянии, как признавали представители русской администрации в крае, «задержать в значительной степени развитие школьного дела». Особой популярностью пользовались варианты преподавания с участием самих горцев, получавшие все более широкое распространение.

Так, в служебной записке от 11 октября 1893 г., предназначенной для информирования руководителей более высокого уровня, начальник Кубанской области и наказной атаман Кубанского казачьего войска извещал вышестоящие инстанции: «В последнее время среди горского населения вверенной мне области замечается большое стремление к образованию. Потребность эта настолько велика, что имеющиеся горские вакансии в Ставропольской гимназии и Майкопской горской школе далеко не удовлетворяют всех желающих учиться». Подтверждалось это в донесениях атаманов отделов, начальников округов и другими административными инстанциями по всему краю. Позиции же мусульманского духовенства и в этом случае имели существенные различия. Разобщенность его являлась своего рода отражением сохранявшегося цивилизационного и этнополитического разлома, предопределявшего когда-то неодинаковые позиции «туземных обществ» при установлении единства с Россией и не преодоленного за полвека нахождения в ее составе.

Вместе с тем с наступлением экстремальных обстоятельств, в отличие от других универсалистских образований, на ее окраинах, например, в 1905–1907 гг., не замечалось стремления к обособлению. Проявлялось это и на проводившихся в тот период съездах «мусульман России» в Нижнем Новгороде и Петербурге. Вопреки сложившемуся мнению, в принимавшихся на них резолюциях не отображались идеи «тюрко-исламской солидарности» с сепаратистской направленностью. Они способствовали лишь «организационному объединению российских мусульман», а также содержали проекты реформ в интересах этой части населения империи. К тому же сыгравший немаловажную роль в организационных мероприятиях и председательствовавший в 1906 г. на II съезде в Петербурге И. Гаспринский «стержнем тюркской общности» считал «историческую связь» ее именно с Россией.

При нарастании революционного кризиса в июне 1905 г. к наместнику на Кавказе графу И.И. Воронцову-Дашкову обратились уполномоченные от мусульманского населения с выражением верноподданнических чувств. Переданные требования не содержали каких-либо враждебных России формулировок и не выходили за рамки возможных преобразований. Сводились они к устранению ограничительных мер в различных сферах, установленных для мусульман в период включения в состав империи с учетом наличия в крае цивилизационного разлома, более широкому приему их детей в образовательные учреждения, разрешение преподавания там, где есть необходимость, на родных языках, облегчение условий для издания газет и журналов религиозного содержания.

Общегражданский характер носили и пожелания повысить доступ на государственную службу, унифицировать, что весьма показательно, структуру управления и ввести земские учреждения, получившие к тому времени распространение в центральных губерниях, снизить в ряде случаев налоговые повинности и т.д.85 В одном из обращений к центральной власти видных северокавказских деятелей ислама в 1906 г. содержалось такое заверение: «Мы, российские мусульмане… будем служить нашему… царю и его трону так же верно, как служили ему наши отцы и деды». В нем так или иначе обращалось внимание верующих на традиционную связь их конфессии с «общей родиной» и ее верховной монархической властью, игравшей на том этапе объединительную роль для государства.

А в опубликованном в печати 1 октября 1909 г. «Воззвании мусульманского духовенства и горской интеллигенции к туземцам Терской области» подчинение русской власти, сотрудничество с местной администрацией и добрососедские отношения с терским казачеством объявлялись «делом угодным Аллаху». Такой же настрой на сохранение целостности сложившегося в прошлом государственного пространства существовал в тот промежуток времени и в других восточных регионах страны.

На эту особенность обратил внимание в 1910 г. автор общего обзора «Инородцы» в обстоятельном издании, включавшем кроме того в себя описание еще двух крупнейших имперских образований: Австро-Венгерского и Германского. Напротив, отмечает Л. Штернберг, среди российских мусульман «мы не видим никаких сепаратистских тенденций… все они проникнуты твердым убеждением, что только в единении со всеми народами России… каждая народность обретет свое попранное право». Подметил он и то, что «происходившее сближение мусульман всех областей России преследовало интересы чисто духовные… в центре сближения опять-таки стояла Россия». На основе изученных документов Л. Штернберг делает вывод о том, что «ни в один момент русской истории связь инородцев с Россией не была столь крепка духовно, как в годы освободительного движения».

Эти наблюдения, таким образом, также вскрывали наличие чрезвычайно важного для понимания России явления, объяснений которому ни в отечественной, ни тем более в зарубежной науке тогда не существовало. И. Гаспринский одним из первых, как уже отмечалось в историографическом обзоре, назвал это явление «русским мусульманством». Когда именно появилось оно, сказать трудно. Можно только констатировать, что отряды, состоявшие из мусульман, принимали участие уже в собирании в единое государство русских земель, находились в московских ратях, противостоявших в 1471 г. на реке Шелоне попыткам новгородцев сохранить удельную обособленность. Мусульмане своим участием поддержали в 1552 г. усилия России по освобождению 100 тысяч православных невольников, захваченных в плен вследствие набегов из Казанского ханства и находившихся в его пределах.

В самый же критический для России момент, когда ее будущее из-за агрессии Швеции и Польши было крайне неопределенным, на патриотический призыв К. Минина и Д. Пожарского в 1612 г., побуждавший к решительному действию для спасения родины, откликнулись и представители населения, исповедовавшего ислам. В грамоте об избрании на престол Михаила Федоровича Романова оставили подписи семь татарских мурз, выразивших тем самым на Земском соборе настрой соотечественников мусульман того периода на восстановление государственной целостности России и предотвращения для нее опасности новых иноземных завоеваний.

В 1812 г. российские воины также вдохновлялись стоять «на смерть за отечество» против «непобедимой» европейской армии не только молитвами православного, но и мусульманского духовенства. Призывы стоять за Россию «во имя Аллаха» раздавались неоднократно в XIX в. и перед другими битвами. Отечественное мусульманство как явление выдерживало испытание на устойчивость и в иных экстремальных ситуациях. То, что можно было использовать для ослабления и нейтрализации локальных деструктивных проявлений на Северном Кавказе его патриотический потенциал подтверждает многое.

Не получили здесь, например, отклика попытки распространения идей панисламизма, единства всего мусульманского мира, и пантюркизма, общности всех тюрок, предпринимавшиеся систематически с конца ХIХ в.94 Последователи этой доктрины не ограничивались в пропагандистской деятельности пределами Турции и предпринимали усилия к ее организации на российских окраинах. Такая деятельность в начале ХХ в. достаточно широко развернулась, в том числе в Дагестане, а оттуда распространялась на Терек. Ее результативность была далека от предполагаемых ожиданий, Подтверждением чему служит отсутствие в указанный промежуток времени «религиозных движений» в этих областях, но она, как фиксировалось в донесениях начальников округов, способствовала в какой-то мере возбуждению в среде отдельных «туземных обществ… ненависти к русским».

При проведении работы в массах турецкой агентурой учитывались и экономические затруднения, усиливавшиеся по мере нарастания общего состояния кризиса в стране. Несмотря на это наметившаяся с 1905 г. тенденция ослабления религиозного фанатизма, в тех районах, где он имел распространение, обретала все большую устойчивость. Тем не менее цивилизационные реалии, доминирующим компонентом в которых выступал фактор веры, в наступившем противоборстве играли существенное значение. Однако ставка на них с использованием исламской составляющей в пропаганде не давала сколько-нибудь заметных результатов. Инициаторы кампании судя по всему к ее организации и проведению подходили с опорой на устаревшие представления.

О неадекватности их говорит хотя бы то, что на рубеже XX в. в России наметилось ослабление религиозности населения9, а с 1905 г. оно обозначилось и в наиболее сложных мусульманских регионах. Такого рода изменение на столь консервативном направлении вызвалось более привлекательным для масс идеологическим воздействием, какое в тот период могли оказывать революционные учения. Неслучайно ослабление религиозности мусульманского населения на Кавказе совпало с «революционным брожением» 1905 г., поддерживавшимся противоправительственной агитацией на почве нерешенности социально-экономических проблем. Это подтверждается, к слову, всеподданнейшими отчетами губернаторов и начальников областей края за 1906 г.

Между тем кроме констатации Министерства внутренних дел о том, что в России «панисламистская пропаганда успеха не имеет»10, других выводов на этот счет по ходу событий так и не было сделано. Данное же оперативное наблюдение нуждалось, безусловно, в объяснении для обеспечения более эффективной защиты государственных интересов. Но особенности протекавших в крае этнополитических процессов из-за отсутствия соответствующих реальности знаний с наступлением кризисной эпохи в начале XX в. представителями русской власти во всей полноте не осознавались. Нависшей угрозе дестабилизации, кроме административных мер, ничего вследствие этого не противопоставлялось.

Возможность использования для ослабления и нейтрализации локальных деструктивных проявлений на Северном Кавказе патриотического потенциала отечественного мусульманства, как в региональном, так и в более широком российском его отражении, подтверждалась между тем в различных событиях начала XX в. Воззвание о начале войны на Дальнем Востоке в 1904 г., например, разъяснялось муллами на арабском языке во время проповедей в мечетях. Некоторые из них вели также соответствующую агитацию, пробуждая патриотические чувства в массах, или молились со своими прихожанами за успех русского оружия в нелегком для страны испытании. По причине недостатка подготовленных кадров, хорошо понимавших «дух кавказский», с 1905 г. вследствие возникновения кризисных обстоятельств в стране наметилось обращение к предшествующему опыту времен успешного завершения Кавказской войны, предпочтительное назначение на службу в крае ее ветеранов, и т.д.

Для приближения управления к местным условиям и повышения его эффективности произошло восстановление наместничества. Накануне событий 1914 г., связанных в том числе с намечавшимся вновь обострением геополитических противоречий вокруг Кавказа, турецкая агентура активизировала свою деятельность, прикрываясь якобы существовавшими намерениями «исламского просвещения» и объединения «всех мусульман для прогресса», чем, собственно говоря, и стремилась привлечь симпатии единоверцев. Занимавшиеся этим специальные комитеты не ограничивались в своей пропаганде пределами Османской империи и стремились к тому, чтобы способствовать «возрождению ислама в России»10, как важнейшего фактора для разрушения ее целостности.

С началом Первой мировой войны, когда с невиданным размахом развернулось противоборство за пересмотр сложившихся ранее государственных границ и передел зависимых владений, по наблюдению Министерства внутренних дел, в Турции активизировали деятельность религиозные движения, намеревавшиеся вместе с тем способствовать «возрождению ислама… в других странах и, в частности, развивать панисламскую и пантюркскую идею в России». Во все губернии и области «со значительным… мусульманским населением» для этого засылались под разными прикрытиями начитанные ходжи для проповеди теории «единства всего мусульманского мира». Проникая в соответствующие местности, агентура имела преимущественно зарубежное, как правило, турецкое, происхождение, но в ее среде встречались и завербованные возвращающиеся в Россию паломники, совершившие в соответствии с предписаниями ислама хадж в Мекку «для поклонения гробу пророка Магомета».

Натолкнувшись на медленное распространение связанных с идеей панисламизма догматов на российских окраинах, и на Кавказе тоже, координаторы этой деятельности стали собирать сведения «для детального изучения образа жизни, религиозных и политических» настроений проживавших там народов. Главное внимание при этом уделялось возбуждению в массах фанатизма через «исламское просвещение». Содержание же его являлось всецело своеобразной технологией разрушения. Религиозные ценности являлись для нее лишь прикрытием. Составленный панисламистами контент «просвещения» использовался для возбуждения в массах фанатизма и разрушения государственной целостности России. Для предполагаемых восстаний на Кавказ завозились большие партии оружия. Фактор «исламского просвещения» в проводимой политике, как уже отмечалось выше, задействовала и Россия. Но оно имело нацеленность на интеграцию в согражданство.

В октябре 1914 г., турецкими панисламистами было составлено специальное воззвание мусульманам всего мира «Священная война обязательна», в котором утверждалось со ссылками на выдержки из Корана, что «все мусульмане, без различия национальности и подданства, являются, согласно велениям их религии, братьями и потому должны, под опасением небесной кары, всячески помогать друг другу». В воззвании провозглашалась борьба «за освобождение… народов, исповедующих ислам». Поднимался в этой связи в своеобразной постановке и территориальный вопрос.

В распространявшихся турецкой агентурой пропагандистских прокламациях содержалось предписание, что «каждый верующий мусульманин должен считать себя воином, ибо настало время освободить мусульманские земли от неверных». К ним были отнесены Астрахань, Казань, Крым, Туркестан и местности расселения российского казачества. В этих притязаниях обозначался и Кавказ. Необходимость отторжения этих территорий обосновывалась тем, что «они находятся в подчинении у неверных, хотя мусульманское население в них составляет большинство». Текст заканчивался призывом «к немедленному объявлению священной войны» за их возвращение, к неподчинению «распоряжениям христианских правительственных властей», неуплате повинностей и регулярному истреблению иноверцев. Россия, как и ее союзники (Англия, Франция), обвинялась не без умысла в этой связи в стремлении «погасить дивный свет магометанской религии».

Враждебную агитацию на ее территории активно проводили и иные зарубежные организации. Так, образованный в Германии «Союз для охраны германизма за границей» разослал по немецким колониям на окраинах империи, в том числе и на Кавказе, своих эмиссаров, которые порицали все русское и предпринимали усилия распространить в среде колонистов настроения пангерманизма. Опасность этих разновидностей агитации, в особенности панисламистской, для стабильности и целостности государства была очевидна.

В ноябре 1914 г. «султан-халиф» объявил «джихад», вложив при этом особый смысл в его характер. Он заключался в том, что вооруженная борьба на истребление должна быть направлена не против всех иноверцев вообще, а только в связи со сложившимся моментом против одной группы держав, враждебных Османской империи и ее союзникам. В развитие этой инициативы мусульманский первосвященник («шейх-уль-ислам») сформулировал пять фетв, канонических толкований происходящих событий на основе Корана. «Россия, Англия и Франция, – утверждалось в них, – проявляют все старания – да упасет от этого Аллах – погасить высокий свет ислама». Исходя из этого все мусульмане, проживавшие в пределах государств Антанты, призывались выступить против своих правительств, и это вменялось им в обязанность. Особый смысл в фетвах придавался и употребляемым понятиям. Выступали они не как правовые и политические заключения, а имели прежде всего направленность на формирование сознания верующих за пределами Османской империи.

Обращение с фетвами «шейх-уль-ислама» придавало призыву наиболее важное значение. Обладавшее этим титулом лицо в Османской империи воспринималось в качестве наделенного высшими религиозными и политическими полномочиями «старейшины ислама», призванного освещать решения султана. Приписка к титулу «халиф» представляла последнего как «главу мусульманской общины», замещающего, как считалось у верующих, «пророка Муххамеда». На окраинах отечественного Востока, в отличие от Османской империи, сложилась практика присваивать звание «шейх-уль-ислама» лишь шиитским и суннитским муфтиям. И, наконец, если в обычном применении «джихад» имеет более широкое толкование, включавшее в том числе духовное совершенствование, в тексте анализируемого воззвания он сводился лишь к борьбе за веру. Выделение смыслов с такой направленностью в самом Коране осуждалось: «вы верите в одни слова сей Книги, и отвергаете другие…».

Однако все религиозные системы позволяют делать любые интерпритации содержащихся в них положений. Единой же теории «джихада» не существует. В дальнейших разъяснениях в фетвах указывалось на то, что «неверными следует считать только державы Антанты… Германия и Австрия являются опорой и защитницей ислама». Однако данное обращение «султан-халифа» к мусульманам, содержавшее для усиления воздействия на верующих своеобразные теософские обоснования, не получило скольконибудь значительной поддержки в странах зарубежного Востока, в том числе даже таких, как Египет и Индия, где население имело в тот промежуток времени повышенную предрасположенность к религиозному фанатизму. На российских окраинах этот призыв встретил еще большую невосприимчивость.

Столкнувшись с этой реальностью, панисламистские комитеты в Турции разослали в 1914 г. во все страны с мусульманским населением своих агентов для детального изучения образа жизни, религиозных и политических взглядов единоверцев с целью выработки мер для их последующего объединения и выявления возможностей для развития фанатизма, который к тому времени на российских окраинах неуклонно ослабевал. Пропаганда на этом направлении велась и отдельными сторонниками панисламистской и пантюркистской идей из среды российских мусульман и особенно при посредстве специально подготовленных лиц, проникавших в Россию из Турции под видом купцов, странствующих мулл, возвращавшихся из Мекки богомольцев после совершения паломничества (хаджа), и т.д.

Наряду с проповедями «о духовном и национальном единстве мусульман всего мира» велась агитация за признание лидирующего значения для них единоверной Турции и ее халифа «в качестве духовного главы всего мусульманства». Подрывная деятельность турецкой агентуры попадала в поле зрения соответствующих подразделений Министерства внутренних дел, но специальные разработки неизменно показывали устойчивость мусульманского населения на окраинах отечественного Востока, в том числе на Кавказе, к невосприятию агитации, направленной на разрушение целостности Российской империи. Исключения не воспринимались сотрудниками этого ведомства как представлявшие угрозу и этим скорей всего объясняется то, что оперативные наблюдения не сопровождались принятием решительных мер, хотя они были, безусловно, необходимы. На Северном Кавказе, например, отдельные представители мусульманского духовенства, преимущественно имевшие низший сан, проводили целенаправленную враждебную агитацию, способствовавшую возбуждению в массах религиозной нетерпимости. В начале XX в. еще встречались эффендии и муллы, в частности, в Кубанской области, продолжавшие возбуждать население против России, «существующего строя… и правительства». Они всячески стремились поддержать вражду к православным там, где она еще существовала, и вели для этого соответствующую пропаганду. Под ее воздействием появлялись и сепаратистские настроения.

После вступления в 1914 г. Османской империи в Первую мировую войну на стороне Тройственного союза некоторые муллы заканчивали молитвы в мечетях призывами: «Да изгинет род русского царя!» В пророчествах они предсказывали, по свидетельству Х. Ошаева, основанному на личных воспоминаниях, неизбежный приход турок – «людей с черным флагом». По его утверждению, у какой-то части мусульманского населения Терской области, преимущественно в чеченских селениях в горных районах, объявление войны было встречено «с тайным ликованием, с ожиданием всяких бед русскому начальству». Под воздействием религиозных проповедей враждебного содержания фанатичные массы «радовались каждой неудаче русских войск и печалились при неудачах Турции». Однако в преобладающей степени мусульманское духовенство на том сложном и не определенном для будущего страны этапе старалось все же всячески формировать настрой на единство с Россией. Это проявилось и при встречах Николая II с его представителями во время поездки на Кавказский фронт во всех населенных пунктах края, где происходили остановки. Состоялась такая встреча, например, в Петровске 20 ноября 1914 г. По прибытии монарха 25 ноября в Дербент, с приветствием к нему в присутствии депутации от Дагестанской области, состоявшей из мулл, старшин и почетных лиц всех округов, обратился на кумыкском языке, с которого был сделан перевод, один из видных религиозных авторитетов З.Б. Тарковский. В речи он особо выделил такую фразу: «Любовь к Царю и любовь к Отечеству есть неразрывные части мусульманской веры».

Находясь на Кавказе, со своей стороны глава российского государства своим поведением подчеркивал личное уважение к мусульманской религии. В Тифлисе, выполнявшем роль централизующего управление регионального центра империи, он нашел возможность для общения с представителями высшего мусульманского духовенства, посетил шиитскую и суннитскую мечети, выслушал стоя на коленях молебны на арабском языке. В его присутствии закавказский муфтий свою молитву закончил словами: «Да благословит тебя, государь, всевышний царь-царей на мудрое, долгое и счастливое царствование, на благо своих подданных и на страх врагам твоим». Изложенные высказывания представителей мусульманского духовенства свидетельствуют о том, что оно могло создать пророссийские толкования (тарикаты) ислама. Но они не были сориентированы на это государственной властью. Приверженность сохранению целостности России как единого отечества демонстрировала при встречах с монархом и подавляющая часть мулл.

Поездка Николая II на Кавказ в данный промежуток времени судя по всему неслучайна. Она явилась своеобразным откликом на цивилизационный вызов, который явился одним из немаловажных факторов противостояния в условиях начавшейся Первой мировой войны. «Султан-халиф», воспринимавшийся как обладатель верховных прав в среде всех мусульман не только Османской империи, объявил «джихад» в том числе и России. Появились и канонические толкования происходящих событий на основе Корана «шейх-уль-ислама», имевшие по отношению к ней враждебную направленность. В события тем самым привносился с турецкой стороны духовный (сакральный) аспект, который мог сыграть деструктивную роль. Однако по шариату российский монарх тоже считался обладателем верховных прав на своих подданных, исповедовавших ислам. На Кавказе Николай II получил благословление всех высших представителей мусульманского духовенства, с пожеланиями «победы над врагами»14, что также имело глубокий сакральный смысл.

Но в наступивших для России испытаниях какая-то часть мусульманского духовенства северокавказской окраины занимала враждебные по отношению к ней позиции. Отмеченная двойственность продолжала сохраняться и, как показывали события, постепенно происходило ее углубление. Оно носило скрытый характер, и специальные службы империи не смогли, видимо, в должной мере оценить разрушительный потенциал нараставшей угрозы. Во внимание принималось преимущественно то, что устойчивость к деструктивным сепаратистским воздействиям, в том числе основанным на идее исламской исключительности и религиозного единства, демонстрировали и российские мусульмане. Получаемые оперативные сведения неизменно вскрывали эту тенденцию, имевшую в реальности явное преобладание. Само явление, как можно судить по их содержанию, не было осмыслено.

Вместе с тем в среде исповедовавшего ислам населения Российской империи существовали и враждебные настроения. Инспирировались они и из-за рубежа. Этим старались воспользоваться соответствующие группировки. В 1915 г. в Стамбуле создается Комитет по защите прав мусульманских тюрко-татарских народов России, распространявший слухи о якобы их «бедственном положении». С этой целью его организаторы посещали европейские страны, где старались навязать свои представления. Информация направлялась и ряду правительств. В программу Комитета были включены и сепаратистские требования об образовании независимого от России Туркестана, а также воссоздания Крымского и Казанского ханств. В 1916 г. на встрече активистов в Стокгольме был подписан меморандум, в котором содержались положения об угнетении народов России, нарушении их прав, в том числе в религиозных вопросах. Сообщение об этом по телеграфу было направлено президенту США Вильсону. Обвинения между тем не имели ничего общего с действительностью.

Восстания 1916 г. в Туркестанском крае исключением не являлись. С влиянием оппозиционных исламских группировок они во всяком случае не были связаны. Протестные движения в тот период, как можно судить по источникам, вызывались не клерикальными движениями, а реквизициями, введенными и на восточных окраинах Российской империи в период Первой мировой войны. Не прослеживается и какая-либо роль «идеологии тюркизма» в акциях недовольства. От реальности оторваны также утверждения о наличии «вооруженной освободительной борьбы» в мусульманских регионах. Опровергаются они, например, донесениями Министерства внутренних дел, в которых указывалось на то, что протесты не выбиваются за пределы общегосударственных задач и не имеют сепаратистской окраски.

В 1916 г. стало нарастать недовольство населения Казанской губернии мусульманской фракцией Государственной думы. В его среде возникли опасениия, что получившая избирательные полномочия группа депутатов «не отражает и не отстаивает интересов многомиллионного мусульманского населения империи». Проявлялись такие настроения и на Кавказе. Недовольство провоцировалось распространившимися слухами, что на предстоящей сессии Государственной думы «будут затронуты весьма важные для инородцев вообще и, в частности, для мусульман вопросы». Велась агитация за необходимость командировать «в помощь членам фракции опытных и образованных общественных деятелей из различных местностей с мусульманским населением». В этой связи Особый отдел канцелярии наместника его императорского величества на Кавказе предпринял усилия взять под контроль это движение.

Начальникам губернских и областных жандармских управлений Кавказского края был разослан циркуляр с просьбой «уведомить, не предполагается ли командирование уполномоченных с указанной целью в Петроград… и, в утвердительном случае, сообщить подробные данные о личности командируемых, политическом их направлении и тех… директивах, какие будут ими получены от местных мусульман, выяснив также… какие отдельные домогательства мусульман они намерены поддержать». После изучения обстановки последовало разъяснение, что широкий размах это недовольство на Кавказе не обрело.

На рубеже ХIХ–ХХ вв. тем не менее край продолжал оставаться зоной цивилизационного разлома, с существенно ослабленным, но сохранившимся тяготением к Востоку. Вместе с тем его ареалы превратились в составную часть российского государственного пространства. Воздействие происходивших в его пределах процессов на ситуацию в крае было более действенным, чем влияние, исходившее из сопредельных стран. Становление особого отечественного феномена, не имевшего аналогов в зарубежной практике, превращалось в устойчивую тенденцию. Российское мусульманство, наряду с православием, играло конструктивную роль в сближении народов Северного Кавказа и преодолении цивилизационного разлома.

Интегрированность исповедовавшего ислам населения края в российское согражданство возрастала. Формировалась и соответствующая идентичность. Для ее укрепления необходим был приспособленный к исторической реальности богословский контент, становление которого из-за отсутствия религиозного центра (муфтиата) на Северном Кавказе и государственной поддержки происходило стихийно. Такая же ситуация была характерна и для других окраин отечественного Востока. Объединительная же надконфессиональная идеология, основанная на данных науки, в начале XX в. в России отсутствовала.

Установление веротерпимости в системе государственных отношений после Февральской революции в России Временное правительство стало относить лишь к своей политике, отрицая тем самым достижения предшествующего периода. Между тем заявления о том, что «пользование гражданскими и политическими правами не зависит от принадлежности к вероисповеданию и никто не может быть преследуем и ограничиваем в каких бы то ни было правах за убеждения в делах веры», не соответствовали российской действительности, в которой и до произошедших перемен не допускалась дискриминация других конфессий. Несмотря на то, что в 1917 г. возобладала версия об «оскорблении религиозных чувств при старом режиме», в условиях революционного кризиса, когда вскрывалась слабость или устойчивость той или иной тенденции, отечественное мусульманство выдерживало испытание на прочность.

Кризисные события приводили в ряде случаев лишь к пророссийской консолидации исламского духовенства. На этот раз инициатива принадлежала отнюдь не каким-либо местным или центральным специализированным структурам, а проявлялась преимущественно снизу. Наблюдалось это во всех отечественных конфессиях, в том числе и христианских. Так, 6–8 апреля 1917 г. состоялся съезд духовенства и церковных старост у осетин. После коллективной молитвы на нем было высказано намерение проводить в жизнь идеи «нового правительства». Об этом был проинформирован председатель Совета министров и обер-прокурор Святейшего Синода.

Мусульманским духовенством предпринимались усилия организоваться не только на местном, но и на общегосударственном уровне, что в определенной мере отражало трансформацию в новых условиях назревших на предшествующем этапе потребностей. 15–17 марта 1917 г. для этой цели в Петрограде было созвано совещание мусульманской фракции Совета с прибывшими от исповедующего ислам населения страны уполномоченными. На нем были обсуждены последствия февральских событий и перспективы выборов в Учредительное собрание. Совещание приняло решение о проведении Всероссийского съезда мусульман в Москве. Его повестка соответствовала задачам, стоящим перед страной, и не содержала каких-либо сепаратистских требований.

Для проведения подготовительной работы и решения других вопросов координации действий было образовано Временное центральное бюро российских мусульман, превратившееся в своего рода исполнительный комитет. С 15 апреля 1917 г., после переезда из Петрограда, где первоначально собрались посланцы этой конфессии для обсуждения произошедших изменений в судьбе отечества, оно продолжило деятельность в Москве. Политизация исламского фактора в России происходила в преобладающей степени также во взаимосвязи с общими процессами и не имела, как правило, сепаратистских отклонений.

В пределах Кавказа объединение мусульманского духовенства выразилось в создании вскоре после Февральской революции Временного комитета мусульманских общественных организаций, взявшего на себя координирующие функции. Попытка «образовать общее управление делами» для всех исповедующих ислам на Кавказе предпринималась и в соответствии с постановлениями съезда мусульман края, созывавшимся специально для решения этой и других организационных проблем 15 апреля 1917 г. в Баку. На нем особо было указано на необходимость поддержки Временного правительства, возглавившего верховную власть России. Данный съезд явился первым общим региональным форумом, на котором решалась в качестве одной из важнейших проблема краевого управления для мусульман.

Выдвигаемые же требования не выбивались ни по каким аспектам из сложившегося в имперском прошлом в российских границах общегражданского синтеза. К категории сепаратистских нельзя отнести и положение о возможности использования тюркского языка в средних и высших звеньях системы образования. К тому же специализация по арабской и персидской лингвистике в ней производилась. Мусульманское население в предложенном на съезде в Баку проекте конфессиональной организации было поделено на две группы, и для горцев Северного Кавказа предусматривалось организовать «свое местное управление» с центром во Владикавказе. Для этой, как и для южной, частей края были образованы два временных бюро, деятельность которых направлялась Особым бюро кавказских мусульман, куда входили делегаты бюро Северного Кавказа и Дагестана, а также Закавказья.

Однако эта попытка, несмотря на происходившие радикальные перемены в стране, наталкивалась на внутренние конфессиональные препятствия. Разобщенность самого мусульманского духовенства в крае, как впрочем, и в России в целом, оказалась непреодоленной. На съезде мусульман Кавказа в Баку сделан был шаг вместе с тем к примирению суннитов и шиитов. Так, при его открытии 15 апреля 1917 г. произошло публичное «братание» двух глав этих враждебных направлений, шейх-уль-ислама и муфтия, которые, обнявшись, заявили: «теперь не должно быть ни суннита, ни шиита». Разногласия в толкованиях ислама объявляются не имеющими значения в контексте конфессионального и общероссийского единения.

Внутренний конфессиональный антагонизм между последователями шиизма и суннизма под воздействием российской интеграции на северокавказской окраине, как видно, тоже был существенно ослаблен. Однако основанный на взаимных обвинениях в приверженности «неистинному исламу», он представлял потенциальную опасность. В зарубежных мусульманских странах из-за этих разногласий нередко происходили столкновения, имевшие весьма трагические последствия. Отечественное мусульманство как явление в условиях углубления революционного кризиса, в целом, выдерживало испытание на устойчивость к разрушительным воздействиям. После подготовительной работы с 1 по 11 мая 1917 г. в Москве прошел Всероссийский съезд мусульман. Собрав делегатов со всей России, он явился весьма представительным. На съезде был сформулирован призыв: «Мусульмане, объединяйтесь!» Выступавший от Дагестанской области делегат Г. Бамматов, в частности, указал на важность «единения мусульманских народностей в России под знаменем ислама». Далее в его речи содержалось такое уточнение: «сейчас в России для мусульман понятия нации и ислама совпадают».

Активизация религиозной жизни в 1917 г. намечалась и по другим направлениям. Так, «по случаю праздника орудж-байрам», проходившего по сложившейся традиции с 8 по 10 июля, имам Ставропольского прихода обратился, как сообщалось в газетах, «с просьбой к господам хозяевам и начальникам освободить мусульман на этот период от всех занятий». В положенный срок в Ставропольской мечети состоялась торжественная служба (намаз), собравшая большое количество верующих, откликнувшихся на приглашение принять участие в коллективной молитве.

У значительной части мусульманского духовенства присутствовало стремление сохранить целостность сложившегося к 1917 г. геополитического и цивилизационного пространства в пределах Российской империи. Оно формировало настрой на единство.

На проводимых религиозных съездах полномочные представители от мусульман неизменно заявляли о желании «иметь республику на федеративных началах». По мере обострения обстановки в стране это намерение высказывалось неоднократно, что само по себе показательно. Так, в мае на мусульманском съезде в Москве, а в июле – в Казани выдвигалась идея «национально-культурной автономии» для исповедующего ислам населения.

О принимавшихся решениях на съездах мусульман России в 1917 г. информация поступала на места и получала поддержку. Посланные на них представители, например, от Летней ставки, административного образования в Туркменских степях Ставропольской губернии, после возвращения выступили на общем сходе, созванном районным комиссаром для решения текущих вопросов. Во Временное центральное бюро российских мусульман в Москве в свою очередь поступали сведения со всей страны. Со схода туркмен пришло, в частности, сообщение о противниках «поднятия уровня культурного развития мусульман, эмансипации женщин и т.д.»

Кроме отмеченных объединительных структур был создан и Всероссийский мусульманский военный совет (широ), по инициативе которого и при поддержке Временного правительства осенью стали формироваться военизированные подразделения, «мусульманские национальные полки», призванные служить общегосударственным интересам. Временное управление мусульман, созданное в 1917 г., состояло в соответствии с решаемыми задачами из трех ведомств: духовного, народного просвещения и финансов. Управление было подразделено для мусульман внутренней России и Сибири (с охватом ареала в том числе южной азиатской периферии). 17 октября исполнительный комитет Всероссийского мусульманского совета обратился к Временному правительству с просьбой отдать распоряжение всем государственным учреждениям направлять дела, «касающиеся духовно-религиозных нужд мусульман», непосредственно в него вместо прежнего Оренбургского духовного собрания.

Наиболее отчетливо настрой на сохранение единства с Россией проявлялся, как и на предшествующих этапах, с возникновением для государства кризисных ситуаций. Причем соответствующая тенденция проявлялась в той или иной степени на всех окраинах отечественного Востока. Возникший, например, в Ташкенте «Исламский совет» («Шуро-и-Ислам») отстаивал необходимость объединения мусульман Туркестанского края «на основе единой идеи» и призвал верующих «оказывать содействие политике нового правительства». Сторонники «образования… мусульманского государства под эгидой Турции»23 и на этой окраине оказались в тот промежуток времени в меньшинстве.

В советской историографии степень поддержки перспективы создания «тюркского государства» на принципе так называемого «чистого исламизма» явно преувеличивалась, по крайней мере для периода 1917 г. Объединения мусульман в восточных административных субъектах страны, в частности, в приведенном уже в качестве подтверждения Туркестанском крае, «Совет исламистов» («Шуро-и-Исламия»), «Совет духовенства» («Шуро-и-Улема»), в Казахстане «Алаш» и другие, по более поздней эволюции взглядов отдельных активистов нельзя, на мой взгляд, классифицировать как «националистические». В этих объединениях происходило столкновение разных настроений, существовавших в среде российских мусульман. Возможность перегруппировки самосознания под воздействием религиозных доктрин, имевших враждебное содержание по отношению к сформировавшейся до 1917 г. евразийской общности народов, безусловно, в реальности существовала и на Северном Кавказе. Тем не менее усилия, направленные на это, завершались, как правило, неудачей.

Такие последствия имела, к слову, предпринятая на съезде Союза объединенных горцев в мае 1917 г. попытка установить теократическое правление (имамат) группировкой мусульманского духовенства из Дагестанской области, состоявшей из последователей (мюридов) шейха Н. Гоцинского. Разногласия по этому вопросу при обсуждении оказались настолько сильны, что чуть не привели к вооруженному столкновению. Против выступили и представители «чеченского духовенства» Д. Арсанов, А. Митаев, и др. Немногочисленными оказались на фоне протестов и сторонники Н. Гоцинского. Несмотря на это, после очевидного провала в июне 1917 г. ими стала проводиться на территории Чечни усиленная агитация. Ее организовал один из сподвижников Н. Гоцинского шейх Узун-Хаджи. На аульных сходах он извещал присутствующих о том, что на границе Дагестанской области («у озера Эйзен-Ам») Н. Гоцинский объявит себя имамом. Кавказ же, по его утверждению, «переходит во владение турок».

На аульных сходах Узун-Хаджи собравшимся рекомендовал в этой связи «приобретать оружие во что бы то ни стало». Все приглашались в указанное место, где в подтверждение своей призванности на имамство богом, Н. Гоцинский «покажет чудо»: совершит молитву, расстелив «бурку по середине озера». В ряде случаев утверждалось, что это сделает УзунХаджи. После молитвы по замыслам организаторов должен был быть провозглашен «газават», священная война с неверными. Призывы УзунаХаджи давали результаты. По всему краю стала происходить усиленная скупка оружия, о чем свидетельствуют и возросшие на него цены. На «объявленный съезд» к озеру прибыло со всего Северного Кавказа, по воспоминаниям Х. Ошаева, до 20 тыс. человек. Среди них оказались «представители всех племен и народностей».

Деятельность сторонников Н. Гоцинского наибольшую активность обрела в связи с намечавшимся на 20 августа 1917 г. II съездом «делегатов народов» края в селении Анди, расположенном в нагорном Дагестане у границы с Чечней. При подготовке его поступали сообщения, что шейх Узун-Хаджи призывал к насильственному изгнанию всех иноверцев. Наряду с этим велась агитация за избрание Н. Гоцинского, председателя Аварского округа, «имамом Чечни и Дагестана» и «восстановление шариата». Следует заметить, что нормы мусульманского права на восточных окраинах Российской империи действовали, общим законодательством они заменялись лишь в особых случаях. В 1917 г. ситуация не изменилась. Очевидно речь шла о полном восстановлении. Вместе с тем предполагалось провозглашение Северо-Кавказского имамата.

О созыве II съезда ЦК Союза объединенных горцев объявил заблаговременно 4 августа 1917 г.32 Он должен был по замыслам организаторов продемонстрировать единство горцев. Место для проведения в ауле Анди было выбрано, по разъяснениям организаторов, чтобы «вдали от войск и городов» народы края смогли «свободно высказаться о своих нуждах и обсудить их без давления со стороны». Приглашены были делегаты от всех мусульманских общин, представители исламского духовенства, интеллигенции, Кавказского фронта, Закавказского комитета, партийных организаций края, национальных объединений и казачества, комиссары Временного правительства. Однако на съезд прибыли вооруженные отряды, собранные при поддержке председателя Аварского округа Н. Гоцинского. Сторонники его разъезжали по аулам Аварского и Андийского округов, призывая, как сообщалось в донесении «начальнику войск Дагестанской области» из ботлихского гарнизона, «туземное население… к неповиновению поставленной над ними революционной власти».

Наиболее последовательные пророссийские позиции в этих условиях занимали члены ЦК Союза объединенных горцев, относившиеся к интеллигенции, получившей образование в различных (гражданских и военных) учебных заведениях Российской империи. Именно с ними соотносились угрозы расправы. Из-за давления съезд в селении Анди, начало работы которого намечалось с 20 августа 1917 г., оказался сорванным. На следующий день, после соглашения между противоборствующими сторонами, открытие ограничилось только приветственными речами, произносившимися на «местных наречиях» народов Северного Кавказа, с которых делались переводы на аварский, кумыкский, карачаевский, осетинский, черкесский, чеченский и другие языки, а также арабский. Это указывает на поверхностный характер «русификации», игравшей интегрирующие функции для населения края, на сохранявшееся состояние цивилизационного разлома.

Собравшиеся сподвижники требовали провозглашения Н. Гоцинского имамом, угрожая расправой тем, кто выступит против. В мечетях муллами ежедневно оглашалось воззвание, в котором массам верующих внушалось, что отказавшиеся «от участия в движении по созданию имамата» утратят «свое мусульманство». Н. Гоцинский в свою очередь подводил теософское обоснование: «Раз… провозглашена свобода, тот мусульманин гяур, кто не способствует созданию имамства». Агитацию с такой направленностью совместно с Узуном-Хаджи вели и другие шейхи. В воззвании содержалось и такое весьма показательное разъяснение: «Главнейшая цель… имамата – установить еще теснее взаимоотношения» мусульман Северного Кавказа с русским народом.

Н. Гоцинским была также предпринята попытка объединить в пределах края шиитов и суннитов. Намерение же его «объявить себя имамом» вызывало серьезную обеспокоенность. Инициатива не нашла поддержки и у многих северокавказских клерикальных авторитетов (шейхов) и низшего духовенства (мулл). Со своей стороны члены «шариатского блока» убеждали Н. Гоцинского «называться не имамом, а муфтием». Скопление вооруженных его сторонников, поддерживавших требования «избрания имама и восстановления шариата», породило слухи о возможном нападении на гарнизон крепости Ботлих. Но отряд чеченцев, прибывший на съезд, Н. Гоцинский призвал «уважать русского солдата, как борца за свободу всех народностей России».

Впрочем, в искренности таких призывов можно усомниться. Еще до революции на заданный как-то вопрос «существует ли связь между Турцией и Дагестаном?», Н. Гоцинский ответил: «Мы с нетерпением ждем турок, все, как один человек, восстанем против царя». Идею «горской независимости» проповедовал тогда и шейх Узун-Хаджи. Заявления же о намерениях претендента на имамство в 1917 г. оказывались нередко противоречивыми. Тем не менее некоторые ученые, изучающие личность Н. Гоцинского, склонны к его идеализации. В ряде случаев ему все же не чужда была и пророссийская риторика, очевидно, в расчете на получение более широкой поддержки.

После срыва «андийского съезда» Н. Гоцинский обратился с воззванием «К мусульманам Кавказа», в очередной раз попытавшись убедить массы, что «избрание его имамом… связано лишь с защитой религии и шариата». В проекте создания «Северо-Кавказского имамата», на мой взгляд, просматривается одна из сепаратистских тенденций, так как осуществление проекта способствовало бы разрушению государства. На это указывает и то, что в пропаганде шейха Узуна-Хаджи отмечались призывы к изгнанию «всех иноверцев». В местные же органы власти поступала информация, что сторонников у него «слишком мало». Несмотря на их усилия, на том этапе намерение введения теократического правления обернулось неудачей. Н. Гоцинский так и не получил признания в качестве имама. Вследствие достигнутого компромисса он был объявлен «муфтием всех мусульман Северного Кавказа и Дагестана».

В постановлении по этому поводу сообщалось, что «духовные лица и избранные представители горских народов» провозглашают муфтием («Шейх-уль-ислам») Нажмутдина-Эфенди. При этом возлагались надежды, что «явившись религиозным главою, он сумеет провести шариат в полном объеме и прекратить грабежи и разбои». Однако само «избрание» для съезда, возобновившего работу во Владикавказе 20 сентября 1917 г., оказалось «неожиданностью». По свидетельству очевидцев, присутствовавших на заседаниях, «многие протестуют, но выступить открыто не решаются». Через прессу сообщалось об учреждении муфтиата, который во главе с Н. Гоцинским, по заверению «духовной секции» II съезда, обеспечит проведение «в жизнь законов шариата». В резолюции определялись и территории, подпадавшие под компетенцию «Кавказского горского духовного правления».

Создание его с резиденцией во Владикавказе предусматривалось «для мусульман Терской, Дагестанской, Кубанской и Сухумской областей, Ставропольской и Черноморской губернии и Закатальского округа». Состав правления в проекте намечался из «9 духовных лиц»: председатель («он же муфтий»), остальные члены («кадии»). Согласие на это Н. Гоцинским, как говорилось в последовавшем разъяснении, было дано ради того, чтобы установление имамата не нарушило «мирные отношения между русскими и мусульманами». Соответственно «главнейшей целью» как муфтий Н. Гоцинский провозглашал установление тесных взаимоотношений мусульман Северного Кавказа с русским народом, устранений межэтнических столкновений и беспорядков.

Настрой в среде верующих на сохранение сложившегося государственного единства, несмотря на существовавшие сепаратистские отклонения, между тем оказывался преобладающим. В связи с «мятежом» генерала Л.Г. Корнилова исполнительный комитет Всероссийского мусульманского совета выразил глубокую обеспокоенность за судьбу отечества. В специально составленном 30 августа 1917 г. воззвании содержалась, в частности, такая тревожная констатация: «Граждане мусульмане! Россия в чрезвычайной опасности!». Возникновение конфликта внутри страны признавалось крайне несвоевременным, так как на фронтах, как особо подчеркнуто в тексте, «наша армия напрягает все силы, чтобы отбить натиск врагов». Напоминалось вместе с тем о широком участии в этом единоверцев. Мусульман России авторы обращения призывали «в грозный момент» поддержать государственную власть.

Сепаратистской радикализации конфессиональной ситуации не произошло и после съезда народов в Киеве, организаторы которого надеялись на совершенно иной результат. На этом форуме делегаты от окраин, в том числе и от мусульманских, высказывались только «за федеративную связь всех народов и национальных групп» в составе России. Выработанная на основе этого заявления политическая платформа получила на Кавказе широкую поддержку. 15 сентября 1917 г. Министерство внутренних дел представило Временному правительству на этот счет специальную информацию. В ней говорилось о том, что национальные требования сводятся лишь «к желанию услышать со стороны общегосударственной власти признания права… на самоопределение за отдельными народами, вошедшими в состав русского государства в процессе его исторического роста». Но под самоопределением, как разъяснялось далее, понималось отнюдь не отделение. Это разъяснение подкреплялось подтверждением: «Среди мусульман встречает сочувствие мысль об… автономии».

По этому поводу исполнительный комитет Всероссийского мусульманского совета направил просьбу Временному правительству 17 октября 1917 г. В ней излагалось также требование «отменить законы, регулирующие учебно-воспитательное дело» в мусульманских образовательных учреждениях и допустить в преподавании наряду с русским «родной язык». Неоднократно подтверждалось, что и на Учредительном собрании избранники от мусульман, в соответствии с пожеланиями верующих своей конфессии, будут отстаивать, как и на предшествующих этапах, «для окраин федеративное устройство», равно как и идеи автономии, «провозглашенной на всероссийском мусульманском съезде» и реализуемой в зависимости от условий в разных формах (национально-культурной и территориальной).

Устойчивость интегрированности населения окраин отечественного Востока, таким образом, проявлялась и в условиях революционного кризиса 1917 г. Политизация исламского фактора на северокавказской окраине происходила во взаимосвязи с общими процессами в стране, что так или иначе являлось показателем гражданской приобщенности. Стремление сохранить целостность российской государственности существовало у значительной части мусульманского духовенства. Настрой на единство, несмотря на существовавшие сепаратистские отклонения, оказался преобладающим в тех условиях и в среде верующих.

Интегрирующая роль отечественного мусульманства проявлялась и в условиях гражданской войны. По ходу противостояния противоборствующих сил с разными идеалами государственного устройства она также проявлялась стихийно, но, несмотря на это, выступала одним из существенных препятствий для попыток переорганизации российского пространства, сформировавшегося в пределах империи. Одним из проявлений общности являлась солидарность мусульманского духовенства с православным, проявлявшаяся неоднократно по разным поводам в критических ситуациях. Так, когда в феврале 1918 г. в Уфе была установлена советская власть, и от ее имени последовал приказ арестовать митрополита Уфимского Андрея, с реквизицией имущества всех православных церквей, исполнение натолкнулось на серьезное сопротивление. Распоряжение не было реализовано не из-за противодействия православных священников, а в связи с наметившимся масштабным протестом мусульманского духовенства, получившим широкую поддержку верующих. Оно решительно заявило, что не выдаст «этого великого муфтия врагам Бога» и не позволит «оскорблять православные мечети».

Между тем позиции мусульманского духовенства в отношении сохранения целостности России имели различия. Как и по стране в целом, проявлялось это и на Северном Кавказе. В сентябре 1919 г. Узун-Хаджи предпринял еще одну попытку создать «шариатскую монархию», воспроизводившую по многим признакам существовавший когда-то на СевероВосточном Кавказе имамат. От Шамиля выводилась для укрепления авторитета и родословная шейха. Данное государственное образование проектировалось уже как независимое от России. В его состав включались территории «от Каспийского до Черного моря». Узун-Хаджи намеревался произвести объединение «всех народов Северного Кавказа».

После провозглашения «Северо-Кавказского эмирства» сделаны были шаги, направленные на его международное признание в качестве «самостоятельной шариатской монархии» под протекторатом «халифа мусульманского мира его величества оттоманского императора». Распускались слухи о привезенной якобы грамоте от турецкого султана, уполномочивавшей на образование «Северо-Кавказского эмирства». Шейх становился «эмиром Узун-Хаджи-Хаир-Ханом», присвоив себе звание «великого визиря» и командующего войсками. В разъяснениях говорилось: «мы не требуем автономии, а хотим самостоятельной шариатской монархии». В воззвании к населению содержалось и соответствующее обоснование: «в стране мусульманской республика не может существовать на том основании, что признанием республики мы не признаем халифа (турецкого, что равносильно отрицанию пророка Мухаммеда, а отрицание последнего есть отрицание бога)».

Для получения поддержки Узун-Хаджи использовал и иные теософские приемы. Верующим, в частности, сообщалось: «Гяуры (неверные. – В.М.) ввели вас в заблуждение, порвите с ними всякую связь, служите мусульманам». В проекте образования имамата предусматривались министерства, назначаемые губернаторы провинций, «пять армий» и другие необходимые для функционирования государственной власти подразделения. За одну из армий «Северо-Кавказского эмирства» выдавался отряд «большевика Гикало», «произведенного» Узуном-Хаджи в генералы. Предусматривалось и введение денежной единицы. Замыслы по мере возможности воплощались в действительность.

Правительство эмирства разместилось в слободе Ведено, куда под влиянием пропаганды стекались чеченцы, ингуши, кабардинцы и др.80 Но органы власти так и не были сформированы. В донесениях с мест констатировалось, что провозглашенное «Северо-Кавказское эмирство… никакой опоры в населении не имеет». Массовой поддержки у мусульман оно так и не получило8, равно как и другие проекты отделения от России. В сводках также сообщалось, что «влияние Узун-Хаджи с каждым днем падает».

События связанные с его деятельностью впоследствии по воспоминаниям очевидцев описывались так: «Высшие сословия и национальная буржуазия тянулись к А.И. Деникину, к трехцветному знамени и двуглавому орлу, символу российской монархии. Низшие классы тянулись к красному знамени большевиков и сражались вместе с ними за Советы. Горцы не поддержали в решающие моменты гражданской войны зеленое знамя с золотым полумесяцем. Классовое начало у них взяло верх над национальнорелигиозным». Отмечавшийся раскол между тем был типичен для всей страны в условиях гражданской войны. В феврале 1920 г. «отряд красноармейцев» при поддержке и непосредственном содействии «революционной части горных чеченцев» разоружил в слободе Шатой «эмирское воинство» и арестовал тех, кто его возглавлял. Сподвижники Узун-Хаджи были преданы шариатскому суду.

Мусульмане Северного Кавказа сохраняли и на том этапе настрой на единство с Россией. Показательно в этом отношении и одно из обращений к ним представителей духовенства в 1920 г. В нем кроме призыва «на основании Шариата молиться Богу о сохранении здоровья Верховному правителю адмиралу Колчаку, генералу Деникину и за успех работы сыновей России, жертвующих собой для блага Родины», содержалось побуждение единоверцев к «работе над восстановлением Великой России». При этом напоминалось им следующее: «Дети наши наравне с русскими учились в русских школах. Двери российских высших учебных заведений, как военные, так и гражданские были открыты… Россия для нас не мачеха, а любящая мать, и, помня это, мы должны довериться ей, ибо она поведет нас по правильному пути, как вела… до сих пор»87 (в данном случае составителями обращения использовался стиль Корана. – В.М.).

Тем самым в очередной раз проявился со всей наглядностью патриотический потенциал российского мусульманства, который вполне можно было задействовать для противодействия деструктивным процессам на Северном Кавказе, представлявшим опасность для целостности государства. Этноконфессиональные особенности края, наличие территорий с повышенной религиозностью масс, учитывались для достижения целей по ходу гражданской войны и теми, кто противостоял белому движению. В Дагестанскую область, например, на ее исходе входили во главе с муллами только части из российских мусульман, создание которых первоначально допускалось в Красной армии. Они использовали и соответствующую исламу символику: зеленые знамена, портреты имама Шамиля, выполнение предписаний религии, и т.д.

Все это оказывало на массы необходимое воздействие для привлечения их на сторону утверждавшегося режима. А в обращении 18 марта 1920 г. к чеченцам политотдела штаба Терской областной группы красных повстанческих войск, располагавшейся в примыкавшей к нагорной полосе слободе Шатой, делался особый упор на следующее: «говорят вам, что большевики – враги шариата. Это наглая ложь. Власть трудящихся никогда не пойдет против своих же братьев, никогда не позволит притеснять свободную волю тех или иных народностей, которые могут молиться тому богу, которому они верят». Такие подходы находили отклик и получали поддержку. Исламскому фактору на Северном Кавказе для достижения политических целей большевики судя по всему придавали немаловажное значение89 и в чем-то оказались даже более предусмотрительными, чем организаторы белого движения на Юге России. Хотя на занятых Добровольческой армией А.И. Деникина территориях края с мусульманским населением также допускалась деятельность шариатских судов.

Незавершенность универсалистской трансформации между тем сохранялась, как проясняли события, и в российском цивилизационном синтезе, совмещавшим конфессиональные различия. Одним из показателей этого являлся весьма поверхностный характер «русификации». Владение русским языком в среде «туземного населения» не имело широкого распространения. Вполне отчетливо такое состояние прослеживалось вплоть до 1920 г., то есть до окончания наиболее острых фаз противоборства «красных и белых» по ходу гражданской войны в России. При выработке мер по «ликвидации неграмотности», в частности, представители большевистского режима в крае вынуждены были использовать арабский язык9, что свидетельствовало о его большей распространенности за счет многочисленного мусульманского духовенства по сравнению с русским. Именно поэтому для достижения цели привлекались иногда даже муллы. Использовалась и вся имевшаяся литература на арабском языке, включая фрагменты административной отчетности предшествующих лет.

На окраинах отечественного Востока, в том числе и на Северном Кавказе, в условиях революционного кризиса российское мусульманство, как показывает анализ, имело не меньшие интегрирующие возможности, чем впоследствии политическая доктрина большевизма, обладавшая на первых порах элементами привлекательной революционной новизны. Наиболее сильной в ней оказалась идея социальной справедливости, отраженная в тех или иных вариациях во всех мировых религиях. Ислам, как известно, также не являлся исключением. Сила идеала социальной справедливости заключалась и в том, что он являлся вековой мечтой всего человечества.

Проведенный анализ показывает, что в проводившейся политике на северокавказской окраине Российской империи, равно как и на других, выдерживались осторожные подходы со ставкой на традиционализм и исламскую составляющую, рассчитанные на постепенность изменений. Религиозный фактор задействовался и для интеграции иноэтнического населения. Мусульманство также использовалось для укрепления государственного единства Северного Кавказа с Россией. Оно имело равноправный статус. Уважительным было отношение в проводимой российской политике и к исламским традициям. Обращение в православие не имело широкого распространения.

Поддержание же конфессиональных ограничений в условиях цивилизационного разлома являлось оправданной мерой. Православная церковь поддерживала настрой на веротерпимость. Порицание других церквей подвергалось запрещению и по существовавшим российским законам. Во второй половине XIX – начале XX в. для достижения цели гражданского приобщения в России задействовался фактор «исламского просвещения». Поощрялось открытие у мусульманских народов средних и высших духовных школ (мектебе и медресе).

Эти учебные заведения существенно преобладали над официальными «министерскими». В русских школах, открывавшихся на Северном Кавказе в аулах, право на преподавание основ ислама и отправление обрядов в мечетях предоставлялось представителям от самого населения. Количество мусульманских молельных учреждений увеличивалось. Это являлось показателем того, что у иноэтнической части населения, исповедовавшей ислам, идеологическое поле было более сильным, чем у восточнославянской.

Ответственность за ежедневное исполнение молитв в мечетях возлагалась на мулл. Равные возможности с ними по степени влияния на верующих имели и эффендии. Кадии специализировались в знании мусульманского права (шариата) и выполняли функции судей. В сельских обществах на мулл и кадиев часто возлагались административные обязанности. Исполнявшее управленческие функции низшее духовенство подчинялось старшинам. Оно оказывало наибольшее влияние на религиозный быт и настроения мусульман северокавказской окраины, занимаясь не только организацией молитв в мечетях, но и ведая практически всеми сферами культурной и правовой жизни.

Из-за отсутствия духовного управления на Северном Кавказе действия мулл и кадиев были разрозненны. В составе России они, как и прежде, признавали «над собою главенство шаха, находящегося при гробе Магомеда». Эта зависимость касалась «постов и молений». Учреждение должности муфтия, высшего духовного лица для всех мусульманских общин северокавказской окраины, должно было изменить данную ситуацию. Поднятие уровня образованности наиболее массовой низшей категории мусульманского духовенства и установление контроля над ним вызывалось необходимостью преодоления состояния конфессионального тяготения к зарубежному исламскому Востоку.

При утверждении мулл распространение получила практика клятвенных обещаний, принимавшихся в полном соответствии с предписаниями мусульманской религии. Русские власти стремились поднять уровень исламской образованности духовенства. Для занятия должности приходского муллы претенденты подвергались испытанию в знании мусульманского вероучения. Проводились они исключительно с учетом предписаний исламской традиции. Испытания повышали уровень компетентности мусульманского духовенства. Его представители низшего звена являлись частью административного аппарата.

Организация мусульманского духовенства ограждала население от невежественного вмешательства в религиозную жизнь. Кадии и муллы утверждались из числа лиц, избираемых обществами. Кандидатуры отклонялись лишь в случаях выявления неблагонадежности. Деятельность низшего духовенства после завершения Кавказской войны и в последующие периоды так и не была поставлена под эффективный контроль властных структур и муфтиатов империи. Переходное состояние в заведовании духовными делами мусульман на Северном Кавказе не было преодолено.

Религиозное самоуправление мусульман Кубанской и Терской областей находилось под внешним надзором местных властей. В централизованном порядке оно подчинялось Военному министерству. В Ставропольской и Черноморской губерниях вопросами вероисповеданий иноэтнических сообществ занималась гражданская администрация. Сложившиеся разновидности организации религиозного быта населения, исповедующего ислам, не имели принципиальных различий и были нацелены на гражданское приобщение.

В начале XX в. управленческий корпус на Северном Кавказе стал пополняться и из высших прослоек мусульманского духовенства. Делались попытки централизовать управление. В сферу ведения учреждаемого религиозного центра предусматривалось включить мусульманское население областей и губерний края. Более широкая опора на мусульманское духовенство делалась с учетом усиливавшейся в его среде пророссийской ориентации. В начале XX в. наметилось ослабление фанатизма в тех районах, где он был после завершения Кавказской войны наиболее сильным.

Муллы противодействовали распространению идей панисламизма и пантюркизма, при возникновении внешних угроз в начале XX в. вели пророссийскую агитацию, пробуждающую патриотические чувства в массах. Не получил поддержки на российских окраинах и призыв об отторжении «исламских территорий». Наряду с этим существовала и другая реальность. Отдельные представители мусульманского духовенства на Северном Кавказе проводили враждебную агитацию. В начале XX в. оставались еще эффендии и муллы, продолжавшие настраивать население против России. Под воздействием такой пропаганды появлялись и сепаратистские настроения.

Но альтернативу, связанную с разрушением единства с Россией, как показывали различные события, можно было навязать только силой. За небольшим исключением мусульманское духовенство края ее не поддерживало. Общей тенденцией в тот промежуток времени являлось в России ослабление религиозности населения. Ее появление на столь консервативном направлении могло быть вызвано лишь более привлекательным для масс идеологическим воздействием. Его оказывали прежде всего революционные учения. Обозначилось ослабление религиозности и в мусульманских ареалах северокавказской окраины, что свидетельствует о связанности с общероссийскими процессами.

На религиозных съездах в 1917 г. полномочные представители от мусульман заявляли о желании «иметь республику на федеративных началах». Тенденция на единство с Россией выдерживала испытания на прочность и с возникновением самых критических обстоятельств при нарастании революционного кризиса. Радикализации в этом отношении не произошло. На Учредительном собрании избранники мусульман отстаивали для окраин федеративное устройство в форме национально-культурной и территориальной автономий. Настрой на сохранение единства с Россией, несмотря на существовавшие сепаратистские отклонения, не подвергался конъюнктурным колебаниям.

Религиозный фактор в контексте демографической и аграрной политики на северокавказской окраине России во второй половине XIX – начале XX в.

После вхождения Северного Кавказа в состав России настроенность на обособленность в ряде «туземных обществ» продолжала сохраняться. Существенные препятствия для интеграции создавали цивилизационные особенности окраины. Важнейшим их показателем являлись не совмещенные вероисповедные традиции, имевшие такие же векторы тяготения. Поэтому во второй половине XIX – начале XX в. весьма важное значение в проводившейся политике придавалось изменению неблагоприятной этнодемографической ситуации. Намерение это основывалось на выверенном опыте. Функционирование различных империй проясняло закономерность: если не производится колонизация территории, то она при определенных условиях превращается в анклав сепаратизма и нередко утрачивается. Давались и объяснения данной закономерности.

Редактор международного сборника статей о европейских континентальных империях А. Кастелянский еще в 1910 г. обратил внимание, например, на «огромное ассимилирующее влияние Рима и сравнительное бессилие Греции в этом отношении», то есть в удержании осваиваемых территорий. Из опыта прошлого им же выделено и такое определявшее отмеченные особенности различие: «Завоевания первого почти всегда сопровождались широкой крестьянской колонизацией, образованием во вновь приобретенных областях многочисленных колоний с преобладающим италийским населением, в то время как греческая колонизация состояла преимущественно из торговых элементов, являвшихся в страну в весьма малом… количестве». Подтверждающей иллюстрацией к сказанному может служить и процесс «германизации» в средние века.

Последствия его в зависимости от складывавшихся обстоятельств, как отмечено в составленном А. Кастелянским предисловии к сборнику, также имели различия. Наблюдалось в них, по мнению редактора, следующее: «На юго-востоке Европы, куда шел главный поток… немецкой эмиграции – крестьянин, мелкий ремесленник и т.п., огромная часть туземного славянского населения онемечилась. На востоке же, где оседал главным образом немецкий юнкер и чиновник, германизаторские попытки остались тщетными» причем несмотря на то, что там преобладало «немецкое крупное землевладение, во власти которого находился главный рычаг общественной и политической жизни».

«Аналогичное явление» прослеживалось и в Северной Америке, где «первыми колонизаторами страны были нидерландцы, явившиеся туда значительно раньше англичан». Но именно из-за демографических соотношений, по утверждению А. Кастелянского, «нидерландская культура не оставила там никаких следов». Объяснение этому он видел в том, что нидерландская колонизация, «рекрутировавшаяся, главным образом, из крупных торговцев», уступила с неизбежностью перед натиском «английской земледельческой колонизации». Сравнения позволили сделать и вывод о тесной связи «между процессом ассимиляции и колонизационным движением», а также о непосредственной зависимости «первой от последнего», что прослеживалось «почти на всем протяжении истории». На основе изложенных наблюдений А. Кастелянский формулирует заключение: «Искусственное насильственное обезличение, ассимиляционная политика никогда и нигде не увенчалась успехом».

В формировании целостности российского государства особую роль играло восточнославянское заселение, придававшее устойчивость интеграционным процессам на иноэтнической периферии. Некоторые современные авторы, весьма поверхностно освоившие специальную терминологию, отождествляют исторически сложившиеся понятия «колониальный» (зависимый) и «колонизация» (переселение). Между тем содержательные характеристики у них различны. Колонизация отражает процессы складывания устойчивой этносферы как первичной основы существования государства. Обозначение «колониальный» относится к политике, направленной на перераспределение материальных ресурсов из зависимых стран в метрополии – центры, владевшие ими. К условиям Российской империи оно не применимо. В ее состав входили сопредельные территории, получавшие иной статус. Определение «колония» в отношении окраин, в отличие от европейской практики, до 1917 г. не употреблялось.

Русская колонизация северокавказской окраины в совокупности разнообразных мер способствовала сближению с остальным населением империи. Посредством увеличения численности «благонадежного элемента» представители власти надеялись ослабить вероятность возникновения угрозы ее отторжения. Поэтому восточнославянское заселение в формировании целостности российского государства играло особую роль и придавало устойчивость этносферам на иноэтнической периферии. На всем пространстве юга «от Азова до Днестра», вошедшем в пределы России в разных сочетаниях в ходе упорной длительной борьбы с Турецкой империей, оно происходило с XVIII в.1, затем после геополитических изменений продолжилась в ХIХ в. «от Днестра до Кавказа», сопровождаясь во многом идентичными этнополитическими процессами. Значение восточнославянской колонизации как скрепляющего и стабилизирующего фактора еще больше возросло, когда формирование территориальных пределов российского государства подошло к завершению.

Остановимся на анализе особенностей сложившейся под ее влиянием демографической ситуации на северокавказской окраине. Главным в русской истории, как заметил еще в середине XIX в. С.М. Соловьев, было то, что «государство при расширении своих владений занимает пустынные пространства и населяет их, государственная область расширяется преимущественно средством колонизации». Такого же взгляда на отечественный исторический процесс придерживался и В.О. Ключевский, также указавший на расширение русской колонизации «вместе с государственной… территорией». При этом, как считал он, «происходило заселение, а не завоевание края, не порабощение или вытеснение туземцев». Восточнославянская этническая система, составляя основу обширной империи, в противоположность этому отличалась паритетностью для «инородных» включений и не создавала угрозы их самобытности.

Замечали эту особенность и представители окраин. И. Гаспринский по этому поводу оставил, к слову, такое признание: «Русский человек… смотрит на всех, живущих с ним под одним законом, как на “своих”». В другом издании крымско-татарский просветитель писал: «Самый многочисленный и главный народ России – русские – одарены весьма редким и счастливым характером мирно и дружно жить со всякими другими племенами. Зависть, враждебность, недоброжелательство к инородцам не в характере обыкновенного русского человека. Это хорошая черта, несомненный залог величия и спокойствия России». Данную черту в психологическом складе русского человека выделил и Н.А. Бердяев. В своих размышлениях о нем философ сделал вывод о том, что «русский человек мало способен к презрению, он не любит давать чувствовать другому человеку, что тот ниже его». Такая специфика при заселении иноэтнических окраин наблюдалась повсеместно.

Подтверждают ее и современные исследования. Т.М. Шамба, в частности, отмечает, что при формировании российского полиэтнического государственного пространства «освоение новых территорий не сопровождалось вытеснением из мест обитания, а тем более физическим уничтожением населения». По его заключению, «многие, как добровольно присоединившиеся, так и силой покоренные народы не исчезли и не были загнаны в резервацию, а получили возможность полноценного культурного и социального развития». «Ни один народ в составе России не исчез с лица земли», – подчеркивает он.

На северокавказской окраине вместе с тем восточнославянская колонизация в большинстве случаев не затрагивала территории расселения горских и тюркских народов. Более того, так как в крае остро стоял вопрос об обеспеченности землей, в местности традиционного проживания иноэтнического населения она вообще не допускалась. Намерения создания для него более благоприятных экономических условий при формировании этносферы на северокавказской окраине оказывались приоритетными. Реализовывались при этом и попытки обращения всего «туземного населения» к мирному созидательному труду и исключения вероятности появления сепаратистских настроений в тех случаях, когда применялось военное принуждение при включении в состав России.

Это опровергает существующие интерпретации Кавказской войны как агрессии «имперской России с целью колонизации Северного Кавказа». Колонизация «русскими людьми» производилась лишь на незаселенные территории «отдельных окраин» и признавалась «одною из главных мер в деле прочного государственного устройства. Осознавалось «первостепенное значение этой задачи» еще кавказским наместником князем М.С. Воронцовым, сумевшим ее «правильно поставить» и приступить к планомерной реализации. Однако при его преемниках соответствующая роль русской (восточнославянской) колонизации недооценивалась, вследствие чего в ряде случаев упущенные возможности привели к непоправимым последствиям.

Немаловажную роль в проводимой политике отводил ей и М.Т. ЛорисМеликов, опираясь на знания, приобретенные за десятилетие (1865–1875) службы в должности начальника Терской области и наказного атамана Терского казачьего войска. Сменив в управлении Терской областью Д.И. Святополка-Мирского, возглавлявшего ее с момента образования, М.Т. Лорис-Меликов как администратор «не только сумел поддержать порядок», но, по свидетельствам очевидцев, «в то же время заслужил полное доверие туземцев». К разработке проводившихся преобразований М.Т. ЛорисМеликов, в соответствии с установившейся российской практикой на окраинах, привлекал представителей от иноэтнических сообществ, стремясь обеспечить тем самым поддержку проводившейся политике со стороны населения. Смысл восточнославянской колонизации, как свидетельствует его переписка с наместником, он усматривал в том, «чтобы сделать Северный Кавказ вполне русским краем».

Стабилизирующее влияние восточнославянской колонизации признавалось и на последующих этапах. С восстановлением наместничества в 1905 г. призванный к управлению Кавказом в непростое время генераладъютант граф И.И. Воронцов-Дашков также отводил ей ведущую роль в достижении государственного единства, что неоднократно отражалось в его «всеподданнейших записках». В начале XX в. проблема заселения окраин из центральных губерний Российской империи, где отсутствовали тогда возможности земельного обустройства, обсуждалась и в специальных изданиях. С русской колонизацией в них связывалось немало положительных перемен в перспективах развития других подданных империи.

В подборке сведений «О переселении в Терскую область из внутренних губерний России» А.А. Долгушин, в частности, обращал внимание на следующее: «Правительство одобрительно отнеслось к явлению переселения», полагая, что «приток русского земледельческого населения… окажет значительное культурное влияние на… туземное население в смысле приобщения его к мирному занятию земледелием, а также надеясь, что в смеси с русским населением туземцы скорее забудут свое обособление от русских и взаимную вражду» (1907). Разные аспекты и направленности восточнославянской колонизации северокавказской окраины подвергались изучению и в советский период развития отечественной исторической науки.

Наибольшее количество работ по этой проблеме опубликовано в 50–70е гг. XX в. Весомый вклад в ее изучение в тот промежуток времени внесли А.В. Фадеев, П.А. Шацкий, В.Н. Ратушняк и др.31 На рубеже XX–XXI вв. ее разработкой занимались В.Б. Виноградов, Н.Ю. Силаев, В.С. Белозеров, З.Б. Кипкеева и др.32 Русскому населению на Северном Кавказе посвящен и специализированный сборник (2002). В статьях Н.Ф. Бугай, Е.С. Троицкого, Г.С. Денисовой и других авторов в нем так или иначе затрагиваются более ранние стадии складывания региональной этносферы. Но отдельные стороны освоения Северного Кавказа русскими переселенцами нуждаются в дополнительном осмыслении. Прежде всего это относится к демографическим изменениям в структуре населения, вызванным процессами восточнославянской колонизации, и тем качественным подвижкам, которые предопределялись российской универсалистской трансформацией.

Во второй половине ХIХ в. из-за произошедших на Северном Кавказе демографических перемен, вызванных переселением части «туземных обществ» в Турцию, образовался огромный массив свободных земель, что способствовало дальнейшему расширению восточнославянской колонизации этого региона. При закреплении в составе России с учетом его чрезмерной этнической пестроты и конфессиональной специфики именно такому заселению, как уже отмечалось, придавалось приоритетное значение. Предпочтение же при его организации на первых порах получали казаки и отставные военные, принимавшие участие в покорении Кавказа и в иных крупных военных кампаниях того времени. Казачьи станицы на северокавказской окраине размещались преимущественно там, где проживали когда-то племена, выселившиеся в Турцию. Горцы, за редким исключением, для этих целей вытеснению с занимаемых земель не подвергались. Свободные фонды использовались и для их аграрного обустройства.

Из казачьих поселений создавались разделительные линии в ряде местностей, отличавшихся в прошлом повышенной межэтнической конфликтностью. Предшествующий опыт показал, что безопасность в контактных зонах на постоянной основе могло обеспечить только казачество, как наиболее мобильная в военном отношении и психологически подготовленная к экстремальным ситуациям часть населения. Российское казачество устойчиво демонстрировало и привязанность к традиционным государственным устоям. Именно в ряде бывших контактных зон, где очень часто возникали экстремальные ситуации, государственное поле оказывалось особенно сильным. В проводимой политике учитывались в данном случае и этнопсихологические свойства казачества, приверженность вере, его своеобразный консерватизм, способствовавший укреплению на иноверной периферии объединительных начал. На первых порах цель, в частности на Северном Кавказе, действительно достигалась и межэтнические столкновения, происходившие постоянно в прошлом, прекращались.

На южных направлениях казачество ограждало население и от набегов. При помощи увеличения его численности на Северном Кавказе предполагалось обеспечить незыблемость новых государственных пределов на приграничной территории в противовес враждебности сопредельных стран, а также сохранявшимся какое-то время в крае антироссийским настроениям. Эти соображения предопределили на начальной стадии военный, с преобладанием военно-сословного фактора, характер колонизации северокавказской окраины, претерпевший затем эволюцию из-за нарастания стихийного притока крестьянских масс из центральной России, обезземеленных реформой 1861 г.36 Тогда же разрабатывается правительственный проект переселения на Кавказ с предоставлением больших льгот «турецких христиан» (некрасовцев, болгар, черногорцев, армян, греков и др.) из Османской империи.

Для его реализации образуется специальный Комитет, на который возлагались организационные функции. С конца 1861 г. им была развернута широкая агитационная деятельность. В случае успеха предполагалось из «турецких христиан» создать дополнительный демографический барьер в противостоянии с Османской империей, активно формировавшей из единоверных мусульман, выходцев с Кавказа, «ударную силу» против России. Но переселение «турецких христиан» в ее пределы оказалось не столь массовым, как предусматривалось первоначально3, и реализация проекта, в отличие от турецкого, вскоре прекращается. Официальное отношение к нему изменилось. Возобладали представления, что предпочтительнее сохранить «турецких христиан» на традиционных этнических территориях и не допускать массового с них выселения, так как это не в интересах России.

Вместе с тем рядом управленческих структур сдерживался процесс и восточнославянской колонизации. Это касалось, например, Черноморского округа Кубанской области до преобразования его в губернию. После исхода значительной части «туземного населения» с Северо-Западного Кавказа в Османскую империю, что не предусматривалось российской политикой, «особое положение» о его заселении получило 10 марта 1866 г. «высочайшее утверждение». Но из-за опасения министра внутренних дел, что узаконение данного проекта приведет к массовому «переселению из внутренних губерний», подписанный монархом, он так и не был опубликован и, соответственно, не вступил в силу.

К концу XIX в. вследствие стихийного перемещения обезземеленных крестьян из Центральной России на окраины, в том числе и на Северный Кавказ, правительственный контроль над переселенческим движением, как в целом, так и по отдельным регионам, был полностью утрачен, и оно стало неуправляемым. С 1894 г. делались попытки восстановить регулирование этим процессом, для чего в его организацию были внесены некоторые усовершенствования. Так, при Министерстве внутренних дел в 1896 г. было создано специальное переселенческое управление с предоставлением ему необходимых полномочий в разрешении соответствующих его статусу проблем.

Противодействие несанкционированному переселению «принудительными мерами», основанное, как считал С.Ю. Витте, «на крепостнических чувствах и идеях»4, было отвергнуто как бесполезное, и со значительным опозданием наконец-то поставлено на почву законности. Последовал ряд упрощений в получении надлежащих разрешений, предусматривалось предоставление льгот тем, кто изъявлял желание осваивать периферийные районы империи. Однако предпринимавшиеся усилия не приводили к изменению положения. Подкреплявшие их инициативы уже не позволяли кардинальным образом его поправить. Ситуация усугублялась и иными допущенными ошибками.

С 1897 г. по ходатайству краевой власти была прекращена административная ссылка сектантов в Закавказье. А 9 февраля 1901 г. «высочайше утвержденным положением Комитета министров» отменена она была и по судебным приговорам. До этого на Южный Кавказ направлялись «для поселения значительные партии русских сектантов», так как «усиление состава здешнего населения благонадежным русским элементом» признавалось правительством в качестве одной «из действенных мер упрочения… могущества на… разноплеменной разноверной окраине». Наиболее интенсивно такое заселение производилось в 30–50-е гг. XIX в.47 Однако попытки принудить к исполнению закона о всеобщей воинской повинности спровоцировали выселение духоборов, не желавших из-за религиозных убеждений ему подчиняться.

Наиболее массовым исход этой части восточнославянского населения за границу, преимущественно в Канаду, стал в конце XIX в. Представителями различных управленческих структур высказывались сожаления по поводу жестких мер в отношении духоборов, расселявшихся в Закавказье. Русские администраторы обращали внимание вышестоящих властей на трудолюбие духоборов, полезность их хозяйственной деятельности для экономического развития края. Сообщалось и о том, что для мусульман весьма часто исключения допускались. Однако послабления для духоборов запаздывали. Из-за уклонения от службы в армии духоборы ошибочно перестали восприниматься как «благонадежный русский элемент». В Канаде в этом отношении исключения для них с учетом «религиозных убеждений» были сделаны.

На рубеже XIX–XX вв. возможности для колонизации кавказского края из внутренних губерний России существенно сузились. Влияние на это оказало и производившееся ранее наделение землей «туземного населения», что также рассматривалось в качестве важнейшей составляющей государственной политики. На территорию Кавказа действие переселенческого законодательства и его основного Закона 1889 г. «О добровольном переселении крестьян на казенные земли» распространилось по ходатайству краевой администрации лишь с 1899 г.52 А в 1904 г. в существовавшее законодательство были внесены по императорскому указу дополнения, закрепившие оказание государственной поддержки только в тех случаях, когда переселение производилось «в интересах землеустроительного дела во внутренних губерниях или колонизации окраин». Но и в начале XX в. отмечалось «отсутствие специальных правительственных органов для руководства переселенческим делом» и обсуждалась проблема недостатка «правительственной помощи».

Тем не менее переселившиеся на восточные окраины, например, из «малороссийских губерний» с теплотой вспоминали впоследствии проводившуюся в Российской империи политику по освоению свободных земель. Включение их в хозяйственный оборот они признавали позитивным явлением. Для поддержки переселявшихся создавались «крестьянские банки», где можно было получить на льготных условиях кредиты для обзаведения, выделялись наделы, каждой семье бесплатно предоставлялась лошадь и корова. Но так, видимо, было не везде. Изменения в более благоприятную сторону стали происходить в связи со столыпинской аграрной политикой5, в которой освоению окраин, как известно, отводилась особая роль.

Потеря же контроля за переселенческим движением в конце ХIХ в. привела кроме того к усилению иностранной колонизации южных регионов России, достигшей большого размаха, особенно в Закавказье, и формировавшейся из выходцев как европейского, так и азиатского зарубежья: греков, немцев, турок и др. Размеры ее вызывали опасения. Этот процесс был обусловлен в том числе и воздействием достаточно сильного в ХIХ в. в России государственного поля, имевшего тогда немалые притягательные возможности. Нередко европейцы или выходцы из азиатских стран, попадая в сферу его влияния, приехав на службу или в поисках лучшей доли, становились «русскими по духу», не отвергая при этом свою прежнюю национальную принадлежность.

Неслучайно эмиграция в пределы России держалась в отдельные периоды XIX столетия примерно на таком же уровне, как и в США, с той лишь разницей, что по преимуществу была аграрной. Тем не менее приезжавших привлекали в России не только свободные земли, но и защищенность «твердым государственным порядком». Для прекращения колонизационных потоков из-за границы в 1897–1904 гг. был принят ряд законов, дававших дополнительные преимущества русским переселенцам. Однако из-за сокращения запасов свободных земель и возникшего к тому времени аграрного перенаселения возможности русской колонизации Северного Кавказа заметно снизились, сохранившись на прежнем уровне лишь в немногих наиболее плодородных районах (например, в Хасавюртовском), а в Закавказье были уже упущены.

Из-за сложившейся обстановки привлечение русского населения для освоения края существенно затруднилось и даже наметился обратный отток переселенцев. Этому способствовало и противодействие их закреплению в ряде местностей, где существенно преобладало «инородческое» население. Наиболее распространенными способами выдавливания восточнославянских переселенцев являлись грабежи, поджоги, уничтожение посевов и т.д., приводившие крестьянские хозяйства к разорению. Несмотря на попытки властей противодействовать этому, этнический террор обретал в начале XX в. по всему Северному Кавказу системность. Конфликты принимали такой же характер и между различными «туземными обществами». Но в большей мере они затрагивали восточнославянских переселенцев. Русская колонизация являлась одной из составляющих политики на сплочение разнородных этнических общностей. Скрепляющим стержнем для них выступало объединительное государственное начало, поддерживавшее баланс и выполнявшее охранительные функции.

Между тем необходимость русской колонизации как консолидирующего средства для обширной и разнородной империи с 1905 г., в связи с рецидивами этнополитической нестабильности на ряде окраин, признавалась еще больше. Однако из центральной России, по настоянию краевых властей всех уровней, ее вынуждены были все-таки прекратить. Для продолжения «русификации» Кавказа администрация края стала подыскивать новые массивы земель, в основном в государственных фондах, а также покупать на эти нужды угодья у частных собственников через Крестьянский поземельный банк. Эта возможность в тот промежуток времени оставалась наиболее вероятной при решении проблемы.

Только теперь посчитали целесообразным для предотвращения оттока переселенцев проводить восточнославянскую колонизацию за счет уже находившегося на северокавказской окраине русского, так называемого иногороднего (пришлого) крестьянского населения, достигшего значительной численности и в большинстве своем безземельного. В расчет принималась длительность проживания на Северном Кавказе и сформировавшаяся вследствие этого приспособленность к местным условиям. Несмотря на это, иногородние, в отличие от русских крестьян и казаков, обосновавшихся раньше и признанных коренными, не имели права входить в общины, принимать участие в самоуправлении и, соответственно, иметь земельный надел. Однако коренными не признавались и казаки, переселившиеся в другую станицу. Эта практика распространялась также на иноэтнические сообщества и диктовалась нехваткой земли в пределах края.

Но вновь созданные переселенческие участки на Кавказе были в основном низкого качества и к 1913 г. составляли всего 536 тыс. десятин. Из них для намеченных целей удалось использовать только , 7%. Сложившееся положение вызывало обеспокоенность в правящих кругах. Чтобы поправить его, в 1915 г. под предоставившимся политическим предлогом были предприняты попытки ликвидировать землевладение иностранных колонистов, оказавшиеся также безуспешными. На такие меры российское правительство вынуждено было пойти из-за активизации деятельности немецкой агентуры, пропагандировавшей в их среде в расчете на поддержку идей пангерманизма. В этой связи при определенных обстоятельствах могла возникнуть угроза для тыла. Но отчуждение вступало в противоречие с российским законодательством, предусматривавшим охрану собственности. Натолкнувшись на это и ряд других препятствий при реализации, оно так и не получило завершения.

В начале XX в. тенденция замедления роста численности русского сельского населения на северокавказской окраине вопреки принимавшимся мерам становилась все более устойчивой. Хотя этот рост превышал еще вдвое аналогичные среднероссийские показатели, в масштабах края он был на столько же меньше городского7, что свидетельствовало о постепенном ослаблении аграрной колонизации и усилении притока переселенцев в промышленные центры. Если во второй половине ХIХ в. численность населения в западной части окраины увеличилась на 115%, а в восточной – на 4, 6%, то к 1917 г. – соответственно только на 5, 8 и 3, 9%. Неизменно повышалась и численность «туземных народов», хотя доля их в составе населения несколько сократилась. Если в западной части края прирост составил 24%, а в восточной – 3, 4%, то удельный вес снизился соответственно до , 5 и 50%. В целом по региону увеличение «инородческого населения» в начале XX в. составило 2, 3%, а русского 6, 7%. Общая же численность населения со второй половины ХIХ в. до 1917 г., преимущественно за счет интенсивного освоения Северного Кавказа русскими переселенцами, возросла в , 5 раза, тогда как в Сибири в , , в Новороссии (ныне в значительной мере юг Украины) – в , , а в центре России – всего в , 2 раза. Однако более высокий прирост населения на Северном Кавказе, по сравнению с другими окраинами, подвергавшимися не менее интенсивной восточнославянской колонизации, был обусловлен в немалой степени естественным показателями. Причем у исповедующих ислам они были значительно выше.

Особая роль, как уже отмечалось, при освоении этого неспокойного и неоднородного по этническому составу региона отводилась по замыслам правительства казачеству, в ту пору рассматривавшемуся в качестве опоры для политической геополитического равновесия и защиты российских государственных интересов. Ему предоставлялись поэтому наибольшие преимущества, обеспечивавшие постоянный прирост численности Кавказских казачьих войск, для поддержания высоких темпов которого на выделенных еще во второй половине ХIХ в. землях были оставлены специальные довольно значительные запасы. Это позволяло зачислять в войсковое сословие с предоставлением надлежащих привилегий даже «инородцев». При вступлении в казаки им без каких-либо ограничений, так же как и русским, нарезались земельные наделы, выдавались ссуды из войскового капитала, разрешалось иметь оружие.

Однако предоставление этих прав на Северном Кавказе увязывалось с необходимостью принятия христианства, что ставило претендентов перед нелегким выбором отречения от традиционных религиозных приверженностей своих этнических сообществ. Воспользоваться такой возможностью смогли в силу этого лишь редкие представители мусульманского населения, и прослойка «инородцев» в казачьей среде к концу ХIХ в. не превышала 2%. Тем не менее северокавказское казачество, кубанское и терское, на рубеже XIX–XX вв., по признанию специалистов, не отличалось этнической однородностью. При существенном преобладании восточного славянства, оно включало в свой состав и представителей различных народов Кавказа. В среде терского казачества, соприкасавшегося непосредственно с территориями, где «туземное население» имело значительный численный перевес, их было больше, чем в кубанском.

Поскольку к началу XX в. запасы войсковых земель существенно сократились и были недостаточны уже для пополнения паевых наделов в будущем, вступление в казаки для русских было ограничено, а для «инородцев» вовсе прекращено, тем более что после революционных потрясений 1905–1907 гг. было признано недопустимым пополнять это сословие из иноэтнической среды. Доступ в сословие был затруднен вскоре после окончания Кавказской войны еще в 60-е гг. XIX в.80 Ограничение оказалось вновь необходимым с появлением признаков кризиса российской государственности в начале XX в., но уже в более жестком варианте. Между тем предоставленные в прошлом преимущества стимулировали у северокавказского казачества еще и в то время опережающий на 10 % прирост по сравнению с «инородческим населением».

По отношению к демографической ситуации в Европейской России, по расчетам Л.И. Футорянского, рост численности всего казачества юга империи был еще выше и достигал 18%. За период с конца XIX в. до 1917 г. она увеличилась следующим образом: в западной части края на 48%, достигнув по отношению ко всему населению 53%, в восточной, наиболее этнически неоднородной, соответственно – 3, 2 и 20%, а в целом по региону эти показатели составили 46 и 65%. Таким образом, рост удельного веса казачества в составе населения на Северном Кавказе в начале XX в. продолжался и держался еще на уровне 27%. Эти данные наглядно подтверждают устойчивость тенденции изменения соотношения удельного веса «инородческого» и казачьего населения в пользу последнего.

Произошедшие на северокавказской окраине во второй половине ХIХ – начале XX в. демографические изменения привели к установлению преобладания в структуре населения «русского фактора», или восточнославянского, достигшего здесь 75% от общей численности всех народов, тогда как в Закавказье, в силу особенностей колонизации, только 6%. В общеимперском масштабе это преобладание было несколько ниже и составляло 6, 5%. Как заметил М. Славинский, составитель очерка «Национальная структура России и великороссы» (1910), «то обстоятельство, что 2/3 населения империи принадлежит к русским племенам, дает весьма устойчивый базис для имперской политики».

Северокавказский край, становление специфических региональных черт которого в то время уже, по всей видимости, подходило к завершению, не являлся исключением. Восточнославянская колонизация являлась одним из аспектов российской политики государственного сплочения разнородных этнических общностей. Происходила она преимущественно стихийно, и лишь в 1905 г. были предприняты попытки ее организации. С этого времени еще в большей степени осознается необходимость восточнославянской колонизации, и она вновь стала рассматриваться в качестве важнейшего интеграционного фактора. Демографическая составляющая проводимой политики также имела направленность на сближение населения окраины. При этностатистическом его исследовании такую взаимосвязь выделил и В.М. Кабузан.

Посредством этого представители русской власти надеялись ослабить вероятность возникновения угрозы отторжения периферийных территорий. Формирование благоприятной этносферы признавалось консолидирующим фактором. Восточнославянский этнический массив на северокавказской окраине имел свои региональные особенности. Здесь так же, как и в Новороссии, происходило «обрусение» самосознания смешанного по составу населения. Данная разновидность этнической эволюции вызывалась общими для империи процессами национальной консолидации восточного славянства. Проводившаяся российская политика способствовала объединению с ним и иноэтнического населения в единую общность.

На северокавказской окраине на рубеже ХIХ–ХХ вв. в массе всего населения горские и тюркские общности составляли 1, 5%9, а в районах, где они издавна расселялись или были поселены русскими властями в целях обеспечения землей и приобщения к мирному труду после окончания Кавказской войны, напротив, имели многократное превосходство. Соотношение нарушилось лишь в северо-западной ее части в силу не зависевших в значительной степени от России обстоятельств. Многие «туземные народы» в российских государственных пределах сохранили территории традиционного расселения и свою самобытность. Для их консолидации и дальнейшего развития этничности установились более благоприятные условия.

Важнейшим показателем этого, как установлено авторитетной в начале XX в. австрийской школой нациологии, является рост народонаселения. По подсчетам Ф.П. Тройно, этот рост был выше, чем в среднем по стране за тот же период, а по отдельным этническим группам увеличение численности произошло даже в 2 раза. Сдерживающим и уравновешивающим демографическим звеном интеграции на северокавказской окраине являлось, как и предусматривалось верховной властью, казачество, наиболее организованная в военном отношении разновидность русского (восточнославянского) этноса. В нем налицо были две составляющие, отличавшие его как особый российский феномен: сословность и этнокультурная самобытность. Возможность его пополнения извне была с 1905 г. значительно ограничена, что получило закрепление в специальном нормативном установлении.

Но в XIX – начале XX в. эта тенденция имела уже остаточный характер и неуклонно ослабевала по мере истощения запаса свободных войсковых земель, повлекшего за собой значительное сокращение масштабов приема в сословие даже представителей восточного славянства. Несмотря на это, открытость казачьих общин для иноэтнических элементов на Северном Кавказе по-прежнему сохранялась. Казачество тем самым так и не получило возможность обрести однородность. В ситуациях же формировавшихся этничностей на Северном Кавказе во второй половине XIX – начале XX в. в качестве региональной специфики прослеживалось наличие двойственной или даже тройственной принадлежности к различным внутренним вариациям или самобытным сообществам, имеющим универсалистскую государственную сплоченность.

В среде восточного славянства сложилась, например, широко распространенная идентификация «русский-кавказец», фиксировавшаяся в литературных произведениях и иных описаниях края. Существовали и такие отождествления, запечатленные в самосознании, как «русский-казак» и т.п. Иногда эти группы населения называли «полуазиатцами», воспринявшими некоторые черты культуры горских и тюркских народов. О них говорили: «они другие русские». Единство возникало, таким образом, из многообразия. Видный этнолог В.А. Тишков такую возможность выявил при изучении других практик.

Последующие же изменения взглядов на казачество как на «исконное орудие российского империализма», как заметил А.И. Козлов, исследовавший проблему на протяжении многих лет, основывались на исторических искажениях. В некоторых публикациях «казачье войсковое сословие» продолжают до сих пор называть «орудием классового принуждения». К опыту использования казачества как государственной опоры, в том числе для стабилизации ситуации на окраинах Российской империи, интерес проявляли и за рубежом. Привлекательной в этой связи оказывалась военная организация российского казачества.

В 1902 г. по просьбе шаха Наср-Эддина в составе вооруженных сил Ирана, например, была сформирована казачья бригада, отличавшаяся дисциплинированностью и высокой боеспособностью. Ее рассматривали в качестве элитного подразделения, на которое можно положиться в случае какого-либо военного конфликта. Одна из попыток создания казачьей бригады в этой восточной стране предпринималась еще в 1879 г., и к ее реализации, как и в начале XX в., привлекались русские офицеры. В обязанности персидской казачьей бригады вменялись весьма широкие функции, связанные не только со службой в резиденции шаха, но и с противостоянием беспорядкам, подавлением бунтов, подготовкой офицеров для иранской армии, воспитанных в духе воинских уставов, существовавших в вооруженных силах Российской империи.

Интерес к созданию такого подразделения в Иране оказался весьма устойчивым, и на рубеже XIX–XX вв. вопрос вновь был поставлен в практическую плоскость. Только на персидскую казачью бригаду на этот раз возлагались обязанности защиты и от внешней угрозы. Командиром этой бригады являлся русский штаб-офицер, состоявший на императорской действительной службе. При нем находились несколько других русских офицеров, большей частью армянского происхождения, командовавших полками и батареями. Все они служили при штабе. К казачьей бригаде были прикреплены несколько русских унтер-офицеров, выполнявших обязанности инструкторов. Остальные командные должности в казачьей бригаде, как и в самой иранской армии, занимались местными представителями.

Для производства в офицеры в Иране в тот промежуток времени не требовалось никакой особой подготовки, зато большинство персидских казачьих офицеров принадлежали к самым привилегированным слоям общества. Кроме шаха, командир казачьей бригады подчинялся еще военному губернатору Тегерана и русскому послу, но не военному министру. Этим подчеркивалась не только значительная самостоятельность положения командира бригады, в нем кроме того соблюдалось и политическое значение этих казаков для интересов России. Организацией регулярного войска для Ирана она занималась, как было отмечено, и раньше10, помогая этой стране в противостоянии колониальной экспансии Англии.

Формирование казачьей бригады здесь при поддержке Петербурга происходило и в самом начале XX в., что само по себе показательно. Это соединение, как уже отмечалось, было одним из самых дисциплинированных и боеспособных в шахской армии. Намерение же перенять опыт военной организации восточнославянского казачества обусловило ограниченное военное присутствие России в Иране, что укрепило ее геополитические позиции в регионе. И сама практика, как видно, не рассматривалась в качестве пережиточной. За исключением офицеров весь личный состав персидской казачьей бригады состоял из мусульман.

Из-за недостаточности земельных ресурсов между тем правительственный курс на утверждение численного преобладания казачества, рассматривавшегося в качестве одной из важнейших опор российской государственности в кавказском крае, оказался не реализованным. С 1915 г. наметилась возможность поправить положение за счет территории Турецкой Армении, после того как этот ареал в ходе Первой мировой войны был отвоеван у Османской империи и включен в состав России. Незадолго до этого турецкие власти инспирировали здесь погромы сочувствовавшего ей коренного армянского населения, в результате чего было уничтожено, по самым приблизительным подсчетам, , 5 млн. человек. Лишь незначительная часть проживавших на этой территории армян смогла при содействии русских войск, и в частности казачьих соединений Кавказского фронта, спастись бегством в пределы России.

После этой трагедии Турецкая Армения, являвшаяся когда-то центром этногенеза, оказалась фактически незаселенной. Во избежание повторения случившегося, что было не исключено из-за приграничного положения территории, предполагалось и на ней применить практику разделительных линий, апробированную на Северном Кавказе. Для этого и было намечено на отвоеванных у Турции армянских землях сформировать из малоземельных казаков различных казачьих областей Российской империи Евфратское казачье войско. В намерении сформировать Евфратское казачье войско просматриваются и религиозные интересы, которые в начале XX в. продолжали играть немаловажную роль в геополитике. На создание Евфратского казачьего войска официально были выделены денежные средства (капиталы), ссуды и т.д., для организационной работы сформировано войсковое правление, но проект так и не был реализован ввиду наступивших в 1917 г. революционных перемен.

Под восточнославянскую колонизацию и в этом случае предназначались свободные, незаселенные земли. В некоторых публикациях высказывалось мнение о том, что в начале XX в. правящие круги России смотрели на казачество как на явление, изжившее себя и не имеющее перспективы. Формирование Евфратского казачьего войска опровергает данное утверждение. Только неблагоприятное стечение обстоятельств сорвало попытку реализации проекта. В нем также предусматривалось участие армян. В бывших контактных зонах, где время от времени возникали условия повышенной экстремальности казачье население выполняло функции прикрытия для православного населения. Соединяя в своей субэтничности не только русские, но и евразийские свойства, оно также объединяло иноэтнические группы. Формирование Евфратского казачьего войска сохраняло эту специфику.

Таким образом, укрепление на Северном Кавказе русского (восточнославянского) присутствия способствовало преодолению многовековой вражды «туземных сообществ», их консолидации и объединению в пределах единого государства. Создались и предпосылки для формирования горской региональной общности, прекращению междоусобиц. Установившееся преобладание в структуре населения восточного славянства способствовало стабилизации, созданию условий для мирных цивилизационных контактов с мусульманским населением. Русские также оказались вовлеченными в процессы региональной интеграции. Складывавшаяся солидарная государственная общность в этносфере северокавказской окраины многократно повышала эффективность исторического взаимодействия.

Религиозный фактор в контексте демографической и аграрной политики на северокавказской окраине России во второй половине XIX – начале XX в.

В публикациях нередко встречается утверждение о допущенной несправедливости при распределении земель на Северном Кавказе. Однако оно опровергается фактами. По свидетельству А. Руновского, изучавшего последовательность возникновения затяжной конфликтной ситуации в специфических ареалах края непосредственно по ходу ее разрешения, для коренного населения нагорной полосы «накануне Кавказской войны российское владычество не было обременительным, горцы не облагались никакими повинностями, были не стесняемы относительно религии, а из обыденных сношений с русскими» извлекали «значительные и постоянные средства к жизни». После ее окончания были предприняты усилия и к разрешению проблем аграрного обустройства вошедших в состав империи народов края.

Это предусматривалось «в числе прочих мер для органического единения горских народностей с Россией» в качестве определяющего фактора интеграции и преодоления сепаратистской обособленности. В проводившейся политике вместе с тем признавалась важность установления правильных поземельных отношений у «туземного населения», для исключения воспроизводивших в его среде конфликты условий, выделения для него при необходимости земель, оставшихся после выселения части горцев в Турцию. При этом наместник его императорского величества на Кавказе того периода великий князь А.И. Барятинский, обеспечивая проведение соответствующей политики, руководствовался убеждением, что «только при строгой определенности поземельных прав каждого» станет возможным «действительное побуждение к сельскохозяйственному производительному труду». По его мнению, привязанность к земле сделает «туземное население… в полном смысле оседлым, расположенным к гражданскому развитию».

Для этого были созданы поземельные комиссии, «приступившие к работе с такой энергией и осмотрительностью, что, как отмечалось неоднократно в свое время, в большей части горских обществ… земельный вопрос получил разрешение, сообразно с экономическими интересами различных народностей и целями правительства». В 60–70-х гг. ХIХ в. для них были сделаны значительные прирезки земельных угодий в предгорных и равнинных частях края. Причем это касалось в первую очередь тех обществ, которые до этого веками жили в горах и при сохранении прежнего геополитического положения не могли бы иметь иной экономической перспективы.

Так, например, была в значительной степени устранена нужда в земле у карачаевцев, в результате чего они смогли основать много новых аулов. Участки для них, как и для других народов, тогда выделялись периодически до тех пор, пока сохранялась возможность. В ряде случаев приращение территорий для занятий мирным сельскохозяйственным трудом оказались весьма существенными. Попытки устранить остроту земельного вопроса на Северном Кавказе предпринимались вплоть до 1917 г.116 Утверждения о вытеснении в горы коренного населения и преднамеренном нежелании русской власти разрешить проблемы его социально-экономического обустройства искажают, как видно, реальность и не являются объективными. Именно они получили наиболее широкое распространение в отечественной исторической науке в советские десятилетия и сохранили свои позиции в ней до настоящего времени.

В современных публикациях склонность обвинять «царизм» в масштабном перераспределении пространства края в «колонизаторских» целях сохраняется. Так, Ш.А. Гапуров, Д.Б. Абдурахманов и А.М. Израйилов утверждают, что «казачьи станицы и российские военные укрепления» возводились «на исконно кавказских землях, которые отняли у горцев и которые являлись плацдармом для дальнейшего наступления в глубь Северного Кавказа». Этим, по их мнению, и были вызваны нападения на русские поселения11, получившие в подвергнутой критике интерпретации представителей иной объяснительной версии происходившего М.М. Блиева, Б.В. Виноградова и Ю.Ю. Клычникова наименование «набеговой экспансии». Между тем попытки разрешить и аграрный вопрос в интересах вошедшего в разные периоды в состав Российской империи населения края предпринимались. Обращение его к мирному созидательному труду рассматривалось в качестве одной из важнейших мер постепенного гражданского приобщения. Это убедительно, на мой взгляд, отражено в исследованиях В.Н. Ратушняка и возглавляемого им коллектива ученых. С привлечением многочисленных фактов, не востребованных ранее для научного осмысления, они обратили внимание на необходимость объективного изучения и этой проблемы.

Для упрочнения позиций на Кавказе, особенно в северных частях, имевших наиболее сложную специфику, в российской политике широко использовались традиционные представления «туземных обществ», отражавшихся в нормах не менявшихся на протяжении веков обычаев (адатов). Опора делалась и на ключевые положения ислама. С учетом наличия у мусульман края, например, убеждения, основанного на догматах веры, в том, что «единственным собственником подвластных ему земель является турецкий султан, а русский царь выступает как приемник его верховных прав»12, при закреплении в составе Российской империи это наследие использовалось для поддержания сложившегося традиционного уклада. В нем были допущены лишь незначительные подвижки, приспосабливающие к новым условиям. Право собственности на земли, в том числе приобретенные здесь силой оружия, оказалось вследствие этого во владении государства, которое как бы удерживало их, не нарушая порядка, устанавливавшегося на протяжении длительного времени под влиянием восточной сопредельной страны, где и на том этапе в этой сфере не допускались какие-либо отклонения. Проектирование же изменений и последующее их осуществление могло привести к непредсказуемым последствиям. Осторожность в данном отношении опиралась на разносторонний отечественный опыт обустройства окраин. Правомерность такого подхода имела давнее признание и в зарубежной практике.

Еще в «древнем Риме» государственными считали все «вновь завоеванные земли». Однако в состав Российской империи таким способом вошла лишь незначительная часть. Поэтому определяющим являлось все же соблюдение восточной традиции. В политике на Северном Кавказе учитывалось также место, отводимое турецкому султану в представлениях мусульманского населения. Он признавался в тот период главой и соответственно духовным наставником суннитов, составлявших на Кавказе большинство. Даже эта, казалось бы, неблагоприятная для утверждения российской юрисдикции традиционная форма отношений не подвергалась слому, а ее перспектива существования предоставлялась времени и естественному отбору.

Поддерживаемая И.Я. Куценко точка зрения о целенаправленном разрушении «царизмом древних традиционных порядков местного землепользования»126 является не более чем повторением абстрагированных от фактов констатаций, распространенных в публикациях соответствующей направленности. В них просматривается, как и ранее, склонность приписывать России «худшие черты азиатского самовластия». Не только в аграрном секторе, но и в других слагаемых «туземного быта», русская власть признавала полезным для повышения привлекательности устанавливаемых порядков и доверия к своим административным нововведениям не нарушать вместе с тем то, что досталось от прошлого и являлось своего рода элементом защиты этнической и конфессиональной самобытности. Ее представителями на сходах аульных обществ после окончания Кавказской войны давались заверения и об уважении к сложившемуся традиционному праву земельной собственности.

Согласно утвердившейся ранее практике российского владычества на Кавказе, право собственности на земли, в том числе приобретенные здесь силой оружия, как уже отмечалось, удерживало государство, чтобы для укрепления стабильности использовались традиционные представления мусульман о том, что «единственным собственником подвластных ему земель является турецкий султан, а русский царь выступает как приемник его верховных прав». На северокавказской окраине земли поэтому считались казенными, переданными земледельцам лишь во временное пользование, сельским обществам они отводились на праве общественного пользования. В нагорной полосе аграрные отношения строились преимущественно на праве обычаев (адатов).

За крупными землевладельцами оставлялось право частной земельной собственности. Размеры привилегированного феодального землевладения на северокавказской окраине, по версии советской историографии, достигали 65%13, в Закавказье – 67%. Данные показатели исследователями подвергались сомнению. Но они так или иначе верно, на мой взгляд, отражают тенденцию в сложившейся экономической ситуации. Высшим сословиям «туземных обществ» было сохранено существовавшее ранее социальное положение. Вместе с тем после окончания Кавказской войны было произведено определение сословных прав внутри «туземных обществ» и уничтожено крепостное состояние там, где оно существовало до установления российской юрисдикции, а зависимые сословия у горцев «получили права личные и имущественные».

В процессе преобразований удалось отселить с прежних мест в крупные аулы на равнину и часть «воинственных» или, как их еще иначе называли, «немирных» горцев. Эпизодические перемещения на контролируемые Россией территории, начатые на Северо-Восточном Кавказе еще при А.П. Ермолове13, проводились неоднократно вплоть до полного умиротворения края, и они в какой-то мере привели к размыванию прежней установившейся по ходу противостояния линии, разделявшей различные устремления, в том числе и на неприятие российского подданства в среде одних и тех же этнических общностей.

Образовавшиеся пространства после эмиграции в Турцию не желавших подчиниться российскому управлению обществ использовались и для аграрного обустройства даже тех, кто воевал на стороне Шамиля. Во второй половине XIX в. на них производились переселения нагорных аулов, входивших когда-то в имамат. Выделялись для этого угодья в различных местностях на равнине, включая Надтеречной район. Вместе с тем была предпринята попытка урегулировать поземельные споры чеченцев с кумыками и казаками. Для этой цели в 1866 г. создается Чеченский отдел Терской поземельной комиссии, имевший временный статус14, так как при наличии не введенных в оборот сельскохозяйственных фондов проблему предполагалось решить в кратчайшие сроки. Не занятые для аграрного обустройства населения территории использовались, таким образом, не только для восточнославянской колонизации. Она распространялась, как заметно по предшествующему анализу, на преимущественно свободные земли, не заселенные горскими и тюркскими народами.

На более плодородные равнинные пространства в северо-западных частях Кавказа были переселены практически все аулы. Причем это было сделано, по мнению З.Б. Кипкеевой, в пределах этнических районов «для закрепления населения на постоянных местах жительства». Перемещения с гор здесь также предпринимались в интересах «туземных обществ», прежде всего «для улучшения их жизнеобеспечения». Не происходило «захвата горских территорий», как считает З.Б. Кипкеева14, и на более ранних этапах вхождения Северного Кавказа в состав России. В Кубанской области в результате перераспределения земельного фонда, предпринятого после 1864 г., половина его досталась не восточнославянскому населению.

Однако немалая часть тех, кто участвовал в конфликте на стороне Шамиля в северо-восточных частях края, не была затронута этими перемещениями. Оставшееся же только в нагорной полосе Терской области население с конца ХIХ в. до 1917 г. увеличилось на 3, 6% , тогда как в Дагестанской области этот показатель составил всего лишь 2, 5%. Возможности обеспечения землей в этих ареалах края уже не существовало, так как распределение земель в пределах всего северокавказского региона еще во второй половине ХIХ в. завершилось14, а право земельной собственности, в том числе в отношении самих горцев, охранялось законами империи. Ситуация аграрной перенаселенности обуславливалась многими факторами и прежде всего ростом численности населения. Со времени окончания Кавказской войны и до 1917 г. он составил 181%, соответственно 23, 1% в западной части окраины и 106% в восточной. Избыточность сельского населения порождалась также структурными изменениями в аграрном секторе экономики, начавшимися еще во второй половине ХIХ в. Земледелие к 1913 г. давало 82% его валовой продукции, а животноводство всего – 18%. На предшествующем же этапе данное соотношение, предопределявшееся запросами общероссийского рынка и развитием капиталистического уклада в том числе, имело не столь значительный разрыв. Как видно, заявление И.Я. Куценко о том, что «малоземелье – прямое следствие колонизаторских действий и порядков»14, не соответствует действительности.

Состояние аграрной перенаселенности вместе с тем усугублялось и субъективными просчетами правительственной политики, направленной на поддержание крупных феодальных имений, за которыми оставлялось право частной земельной собственности, рассматривавшееся как элемент традиционных отношений в «инородческой среде». Но в действительности такая поддержка лишь создавала социальную напряженность, подрывая престиж государственной власти, так как владельцы крупных имений в стремлении к их расширению нередко захватывали общинные земли, пастбища, повышали плату за аренду или прекращали сдачу земель вообще. По всему северокавказскому краю происходило обезземеливание крестьянских масс. Эти процессы, набирая силу, затрагивали различные категории сельского населения, в том числе и казачество. Однако в нагорной полосе они принимали угрожающие размеры.

Если во второй половине ХIХ в. наиболее распространенными здесь были наделы, не превышавшие , 5–, 2 десятины, то к 1917 г. из-за прироста населения они сократились соответственно до , 01–, 3 десятин. Нормой же для края признавались участки в 5 десятин. После окончания Кавказской войны представители русской власти пытались разрешить аграрный вопрос для только что покоренного населения и часть «туземных обществ», расселявшихся в нагорной полосе Терской области, как уже отмечалось, переместили на равнину. Но эти мероприятия на СевероВосточном Кавказе вскоре были приостановлены вследствие того, что запасы свободных земель истощились. В равнинных селениях, где земли преимущественно были высокого качества, наиболее распространенными в начале XX в. являлись наделы 6–9 десятин, соответствовавшие норме, а минимальные составляли 1–2 десятины.

На остроту аграрного кризиса, таким образом, оказывали влияние многие факторы. Некоторые из них не зависили от проводившейся политики. На обострение ситуации аграрного перенаселения существенное влияние оказывали, в частности, происходившие структурные изменения в сельском хозяйстве. Обезземеливание крестьянских масс, в том числе и казачества, происходило по всему северокавказскому краю. Это создавало предпосылки для распространения в ряде случаев протестных настроений, препятствуя интеграционным переменам. Аграрное обустройство северокавказской окраины между тем осуществлялось в интересах и «туземного населения». Обращение его к мирному созидательному труду рассматривалось в качестве одной из важнейших мер постепенного гражданского приобщения. Признавалась также важность установления правильных поземельных отношений. Сложившееся право собственности при этом не нарушалось. Надежды возлагались на то, что привязанность к земле повысит расположенность к гражданскому развитию.

Религиозный фактор в контексте демографической и аграрной политики на северокавказской окраине России во второй половине XIX – начале XX в.

Состояние земельной неустроенности иноэтнического населения на Кавказе, наиболее остро проявлявшееся в северных частях края, вызывало обеспокоенность в правительственных кругах. Представителями русской администрации велись поиски вариантов ее преодоления. С решением проблемы связывали и возможность устранения угрозы роста преступности. Информируя Николая II о сложившемся положении после целого ряда предпринимавшихся усилий его исправить, наместник граф И.И. Воронцов-Дашков 15 марта 1908 г. сообщал в Петербург: «Голоса о земельной нужде стали раздаваться почти во всех уголках Терской области, с этим вопросом нельзя не считаться».

Характеризуя обстановку на Северном Кавказе, он обратил внимание монарха и на то, что «недостаточность земельных наделов особенно ощутительна в горах». Но, по уточнению наместника, «ничуть не лучше в этом отношении и положение «туземцев на плоскости», поземельное устройство которых считается законченным. Здесь, вследствие естественного прироста населения и семейных разделов, а также большого притока временно проживающих выходцев с гор, душевые наделы настолько уменьшились, что совершенно недостаточны для продовольственной нужды населения». На остроту возникшего состояния аграрного кризиса в крае оказывали влияние, как уже отмечалось, и происходившие структурные изменения в сельском хозяйстве, начавшиеся еще во второй половине ХIХ в.

И.И. Воронцов-Дашков указывал и на настоятельную потребность преодоления неблагоприятной экономической ситуации «для сохранения престижа русской власти среди туземного населения Северного Кавказа»15, что способствовало бы, безусловно, ослаблению социальной базы сепаратизма. По убеждению наместника, «наделение землей горцев Кубанской и Терской областей… должно укрепить у них веру, что отечество о них заботится». После прочтения его обращения Николай II сделал надпись: «Все это очень правильно». Тем самым было продемонстрировано единство государственной власти в проведении официального курса. Внимание уделялось и земельному обустройству аульных обществ, которое также признавалось одним из звеньев интеграции.

Ситуация аграрной перенаселенности вызывалась объективными причинами, которые иногда своевременно не учитывались в российской политике. Так, в 1907 г. наместник его императорского величества на Кавказе И.И. Воронцов-Дашков возбудил ходатайство о наделении землей 26 аульных обществ «Майкопского и Баталпашинского отделов Кубанской области». Служебная переписка по данному вопросу велась не только между краевыми административными инстанциями. Для положительного решения, осложнявшегося вступившим в юридическую силу правом прежней принадлежности, наместник выходил на самый высокий государственный уровень.

При этом выдвигались исторические обоснования и соображения необходимости устранения препятствий для дальнейшего сближения «туземных обществ» с Россией. В послании в Петербург из краевого центра Тифлиса, в частности, констатировалось: «В 1872 году распоряжением его императорского величества наместника Кавказского 26 аульным горским обществам за недостатком надельных земель отведена была в пользование Фарская лесная дача». Внимание высшего руководства в справочном комментарии обращалось на то, что «по совершенно случайным причинам» она в «конце прошлого столетия изъята была казною». Преднамеренность в возникновении недоразумения, как видно, со стороны администрации отсутствовала. В доводах И.И. Воронцова-Дашкова во главу угла ставились прежде всего интересы самого «инородческого населения», заставившие приступить и к практическим действиям. В послании наместника отмечено: «Ныне уполномоченные обществ обратились… с ходатайством о восстановлении нарушенных прав их на Фарскую дачу». Настаивая на удовлетворении просьбы, И.И. Воронцов-Дашков указывает на важность соблюдения таких критериев сближения: «авторитет всякого правительства» поддерживается незыблемостью «законных распоряжений административных мест и лиц».

В его понимании это «особенно важно» выдерживать «в настоящее время»16, то есть в условиях преодоления государственной властью последствий революционной смуты, охватившей и окраины империи. Это также являлось, на мой взгляд, показателем наличия общегражданских связей. Вместе с тем наместник просил «содействия… к возможно скорейшему разрешению в благоприятном для горцев смысле… ходатайства в видах справедливости и сохранения престижа русской власти среди туземного населения Северного Кавказа». Непосредственные наблюдения убедили И.И. Воронцова-Дашкова в том, что «в общей массе» оно предано «безусловно… русскому правительству». По заключению становится очевидно отсутствие серьезной сепаратистской угрозы даже на том кризисном этапе в развитии страны. Но применение интеграционных мер при проведении российской политики в крае по-прежнему не исключалось.

В контексте анализа интерес представляют и пометки на документе, в котором отражалось намерение восстановить нарушенные права ряда аульных обществ на Фарскую дачу. В верхней части слева выделено звание наместника применительно к Кубанской области как казачьему административному субъекту края: «Войсковой наказной атаман Кавказских казачьих войск гор. Тифлис». Справа указана дата обращения: «4 декабря 1907 г.». Внизу подпись «Гр. Воронцов-Дашков». Вопрос судя по всему прорабатывался государственными структурами, торопливость и в этом случае не допускалась, хотя на первый взгляд можно сделать вывод о медлительности. 5 января 1910 г. управляющему делами Совета министров поступило очередное обращение наместника, в котором положительное решение в интересах «туземного населения» представлялось «актом государственной необходимости». В подтверждение излагались следующие доводы: «Вопервых, оно будет справедливым и юридически правильным; во-вторых, укрепит в населении сознание незыблемости распоряжений власти, и, втретьих, поселит в сердцах кубанских горцев… благодарность и сознание, что они иноплеменники и иноверцы не пасынки в своем отечестве». Текст также заверен подписью наместника: «генерал-адъютант, генерал от кавалерии гр. Воронцов-Дашков».

После ознакомления Николаем II наложена резолюция: «Все это очень правильно»17, свидетельствовавшая об отношении монарха к ходатайству наместника о принятии решения в интересах иноэтнического населения северокавказской окраины. Вслед за этим Совет министров принял постановление «О передаче Фарской лесной дачи горским обществам Майкопского и Баталпашинского отделов Кубанской области». В соответствии с установившимися правилами принятия государственных решений Николай II на подлиннике обращения наместника поставил заключительную пометку: «Согласен». Ее удостоверил, повторяя дословно резолюцию императора, П.А. Столыпин: «На подлинном его императорскому величеству благоугодно было собственноручно начертать». Далее следовала фраза «Скрепил», проставлена подпись с указанием должностей «председатель Совета министров, статс-секретарь».

Помощник управляющего делами Совета министров В.К. Плеве завизировал документ словом «Верно». Приоритетным направлением при разрешении аграрного вопроса являлась нагорная полоса. С 1905 г. была предпринята еще одна попытка устранить там положение земельного неустройства, для чего по распоряжению наместника его императорского величества на Кавказе графа И.И. Воронцова-Дашкова было образовано в г. Тифлисе особое совещание «из компетентных лиц», а в 1906 г. – комиссия для детального исследования на месте положения землепользования и землевладения в нагорной полосе СевероВосточного Кавказа, включая и нагорную территорию карачаевского народа в Кубанской области, завершившая работу лишь в 1908 г.180 Собранные ею материалы совместно с выработанным законопроектом обсуждались затем в областных правлениях Терской и Кубанской областей, которыми были даны заключения, учитывавшие в том числе пожелания самого населения. После этого они поступили на рассмотрение образованного в г. Тифлисе междуведомственного совещания, заседавшего с перерывами в 190, 1910 и 1911 гг.18, что свидетельствует о серьезности намерений в решении проблемы. На эти совещания были приглашены представители населения нагорной полосы «для дачи необходимых объяснений». По итогам их работы было сделано заключение: «Скорейшее оформление этого дела имеет кроме решающего значения для самих жителей, существенное государственное значение, как для охраны земельных интересов плоскостного населения, так и в смысле поддержания порядка и спокойствия в крае».

Выверенный же и отредактированный проект закона о землеустройстве нагорных местностей Северного Кавказа с подробной пояснительной запиской наместника графа И.И. Воронцова-Дашкова был представлен в Петербург, где он еще раз был подвергнут тщательному обсуждению в специально сформированном в столице междуведомственном совещании под председательством члена Государственного совета сенатора А.П. Никольского, замещавшего наместника его императорского величества на Кавказе в высших государственных инстанциях (установлениях).

Выводы тем не менее еще на предварительной стадии получились неутешительными. Землеустройство населения в нагорной полосе оказалось невозможным, так как пригодных для возделывания земель здесь было всего 20%, такое же количество, около 22%, было и в Дагестанской области. Прирезки земли для него, так же, как и в равнинных аулах, были все же сделаны, но они оказались незначительными. Предпринимавшиеся попытки поиска новых массивов земель в пределах края наталкивались на серьезные трудности и требовали времени.

Одним из препятствий, существенно ограничивавших возможности снятия остроты аграрного вопроса, выступало и крупное феодальное землевладение. Однако высшие сословия «туземных народов» пользовались только некоторыми льготами, присвоенными русскому дворянству, и не были признаны в правах, которыми оно обладало. Вызывалось это тем, что претенденты заявляли о таких привилегиях, которые по адатам не полагались. Информация о них, как правило, поступала в административные структуры в искаженном виде. Для принятия выверенных решений проводился сбор сведений об адатах, начавшийся еще в эпоху Кавказской войны. Получение достоверной информации на этот счет сопрягалось с рядом трудностей. Препятствием являлась, в частности, противоречивость адатов.

С различиями сталкивались нередко даже в пределах одного аула. Сложность вызывалась и неточностью переводов. Так что дискриминация и в этом случае отсутствовала. Несмотря на то, что российская рецепция адатов так и не завершилась, с 1913 г. «высшим классам населения Кавказского края» было предоставлено в честь трехсотлетия династии Романовых «потомственное дворянское достоинство». Этому акту придавалось большое политическое значение. Проводившаяся политика в целом неизменно способствовала укреплению крупного землевладения. При возникновении социальных конфликтов собственники получали государственную поддержку, что порождало недовольство и по отношению к власти. Между тем ликвидация феодальных привилегий лишь благоприятствовала бы прогрессу и решению аграрной проблемы в интересах большинства населения. Проведение таких преобразований в ряде случаев в период вхождения края в состав России повышало ее авторитет и усиливало притягательность перспективы ее подданства. Определенные надежды с 1906 г. возлагались на столыпинскую аграрную реформу, наместник неоднократно настаивал на начале ее проведения на Кавказе. Это так же, как предполагалось, должно было «объединить Кавказ с Россией», где землевладение на праве собственности уже получило преобладание над другими формами владения землей. Осуществление этого изменения предусматривалось на общих принципах земельной политики. Но с учетом специфичности местных условий закон о закреплении за крестьянами общинной земли в частную собственность был распространен на иноэтнические административные образования Северного Кавказа чуть позже, чем в центральных губерниях России. Поскольку земли на этой окраине принадлежали государству, то при закреплении их «всех без различия» в собственность, не исключая и нагорные районы, наделы на общих основаниях облагались выкупными платежами.

Устанавливались они и при прекращении отношений феодальной зависимости, носивших вплоть до 1913 г. в некоторых районах даже публично-правовой характер. Но в этом случае государство частично их погашало, а крестьяне попадали от него на неопределенный период в экономическую зависимость. Земли церковные, мечетские и вакуфные отграничивались отдельно. Столыпинской аграрной реформой было намечено также постепенное прекращение кочевого скотоводства в крае и переход к более совершенным его формам. Таким образом, реформа также укрепила позиции крупных землевладельцев и в некоторой степени усугубила положение. В ней содержалось не только прогрессивное начало. Внедрение закона о частной собственности на землю, заимствованного из опыта развития стран Запада и без учета цивилизационных особенностей России, на ее северокавказской окраине усилило обезземеливание крестьянских масс и не остановило нарастание деструктивных процессов. Просчеты становились все более очевидными. В 1909 г. была произведена корректировка проводимой политики. В наместничество на Кавказе и на места были разосланы подписанные П.А. Столыпиным циркуляры, в которых содержались рекомендации считаться с климатическими и географическими условиями и в тех случаях, когда община экономически целесообразна, не производить ее разрушения. На Северном Кавказе это особенно касалось нагорной полосы.

Тем самым была предпринята попытка исключить радикализм в преобразованиях и дальнейший ход аграрной реформы поставить в зависимость от естественного эволюционного отбора. Несмотря на это, сила инерции сохранялась. Пользуясь правительственной поддержкой, крупные земельные собственники продолжали захват общинных пахотных и пастбищных угодий, повышали плату за аренду, прекращали сдачу земель нуждающимся вообще и предпринимали иные действия, ущемлявшие права крестьянства. В этой связи подавались многочисленные жалобы в краевую администрацию, в различные инстанции в Петербурге и самому монарху.

Социальная напряженность на Северном Кавказе не снижалась. С 1910 по 1913 гг. по краю прокатилась волна восстаний, которые так или иначе были связаны с последствиями аграрной реформы. В ходе их происходил отказ выполнять прежние повинности, захватывались земли, и т.д. Балкарские сельские общества, например, стихийно спускались на равнину в пределы владений кабардинских князей, которые прилагали немалые усилия по их вытеснению обратно в горы, применяя нередко вооруженное противодействие и экономическую блокаду. Несмотря на это, противостояние периодически повторялось.

Наиболее массовым социальным протестом было выступление кабардинских крестьян в 1913 г. из-за Зольских участков, перешедших в собственность, охватившее постепенно до 3 тыс. человек. В самом начале движения собравшиеся дали при мулле клятву на Коране «действовать заодно». Владельцам восставшие заявили, что «пастбищные земли даны государем императором всему… народу, а конезаводчики, получившие участки на Зольке, лишили все население лучшей части пастбищной земли, чем учинили ущерб их скотоводству». Реакция властей по-прежнему оказалась предельно жесткой, и права собственников были защищены. Очевидно, прежние подходы к земельному обустройству «туземных обществ» на Северном Кавказе, со ставкой на соблюдение традиционных привычных для населения норм, оказывались более выверенными и подходящими к местным условиям.

Вместе с тем по мере нарастания аграрного кризиса в среде иноэтнического населения все большее хождение получали разговоры о «насильственно отобранных землях», заселенных впоследствии казаками. Недовольство вызывала и возраставшая плата за аренду сельскохозяйственных угодий в станицах. Казаки в свою очередь считали эти земли своими, добытыми «исторической славой». По их утверждениям, «общественная отдача в аренду станичной надельной земли… не приносит… особых выгод». На самом деле, занимая всего лишь 28% всей территории Терской области, казаки владели, по свидетельству их идеолога М.А. Караулова, около 90% этого пространства еще в XVI–ХVIII вв., в ХIХ в., когда происходило включение горских обществ в российские пределы, они получили только незначительную часть земли.

Мнение о том, что «правительство щедро наделяло землями тех, кто разорял страну», то есть казачество, не имеет подтверждения. Факты показывают, что правда в данном споре была и на стороне казаков, и на стороне горцев, в его разрешении нельзя было становиться всецело на какуюлибо из точек зрения. Поземельные отношения в крае издавна носили весьма запутанный характер, и России досталось непростое наследие, которое, несмотря на предпринимавшиеся усилия, так и не было упорядочено. Отбирание земельных участков у тех, кто был на ее стороне, весьма широко практиковал именно имам Шамиль. Аграрное же обустройство «туземных народов» и на том и на последующих этапах признавалось при выработке российской политики одним из звеньев интеграции. Это свидетельствует об отношении к ним как к соотечественникам. В европейских странах встречались также специфические ситуации, позволившие К. Марксу сделать вывод о том, что «национальный вопрос» в некоторых случаях может быть «неотделим от земельного». Но данный фрагмент его учения не дает оснований для утверждений о наличии аналогий в иных геополитических и цивилизационных ареалах. В 60–70-х гг. ХIХ в. «туземным народам» были сделаны значительные прирезки земельных угодий в предгорных и равнинных частях края. Участки выделялись периодически до тех пор, пока сохранялась возможность. В ряде случаев приращения территорий для занятий мирным сельскохозяйственным трудом оказались существенными. В большей части горских обществ аграрный вопрос получил разрешение.

Ситуация аграрной перенаселенности на северокавказской окраине Российской империи, как показывает предпринятый анализ, обуславливалась прежде всего ростом численности населения. Усугублялась она и субъективными просчетами правительственной политики, направленной на поддержание крупных феодальных имений, за которыми оставлялось право частной земельной собственности. Это ограничивало возможности снятия остроты аграрного вопроса. Проводившаяся политика способствовала укреплению феодального землевладения. Столыпинская аграрная реформа, имея такую же направленность, в некоторой степени усугубила положение. Попытки же устранить остроту аграрного вопроса на Северном Кавказе предпринимались вплоть до 1917 г.