В русском и иностранных языках термин «цветные революции» звучит, по крайней мере, двусмысленно. Не очень понятно, что им обозначается, каковы природа и характер перемен, которые в течение шести лет, с 2003 г. по 2010 г., последовательно охватили Грузию, Украину, Киргизию, Молдавию и снова Киргизию. Была ли это вторая волна «бархатных революций», сопровождавших на рубеже 80–90-х годов прошлого века падение коммунизма? Или специфическая разновидность революций, присущих исключительно постсоветскому (или посткоммунистическому, если вспомнить события в Сербии 2000 г.) пространству?
Или же, как настаивает российская пропагандистская машина, «цветные революции» были инспирированными из-за границы восстаниями против законных властей суверенных стран и направлены в конечном счете против России?
Именно участие – реальное или мнимое – Запада в «оранжевых революциях» служит, по мнению российских официозных наблюдателей, главным основанием для того, чтобы отрицать революционный характер событий и квалифицировать их как государственные перевороты. И хотя в случае событий в Киргизии – ни в марте 2005 г., ни в апреле 2010 г. – невозможно доказать ни западное участие, ни антироссийский характер новой киргизской власти, в первом случае российская пропаганда легко вышла из затруднения. Субститутом «Запада» стала местная «мафия», якобы связанная с заграничными силами, а пророссийский характер нового режима был объявлен «победой здоровой силы» над «заговорщиками». В апреле 2010 г. российские масс-медиа вообще исключили тему внешнего влияния из интерпретации событий в Киргизии, акцентируя внимание исключительно на внутренних факторах.
По иронии, критикуя «цветные революции», российские наблюдатели явно или имплицитно исходят из традиционного марксистского определения социальной революции, акцентирующего внимание на смене классовой гегемонии и социальной глубине революции. Они избегают обращаться к современным определениям революции. И понятно почему, если взять приводившееся нами выше определение революции как попытки «преобразовать политические институты и дать новое обоснование политической власти в обществе», попытки, сопровождаемой «формальной или неформальной мобилизацией масс и такими неинституционализированными действиями, которые подрывают существующую власть».
От Грузии до Молдавии мы легко обнаружим все элементы этого определения. Во всех странах широкие массы были мобилизованы, а их действия сопровождались угрозой насилия или его элементами. К счастью, полномасштабное насилие с жертвами случилось лишь в одной стране – в Киргизии в апреле и июне 2010 г. Во всех странах была предпринята попытка – успешная или не очень – преобразовать политические институты и дать новое обоснование политической власти. Идеологическим мотором «цветных революций» выступил артикулированный демократический миф (Грузия, Украина, Молдавия) или смутное, но сильное стремление к справедливости и свободе (Киргизия).
Хотя «цветные революции» не были глубокими социальными революциями, они могут смело оцениваться как революции политические.
Зарубежное участие в них – реальное или мнимое – нисколько не отрицает оценки этих событий как революций. Более того, в теории революций иностранное вмешательство традиционно считается одной из главных причин революции. В начале XXI в. формы и методы такого вмешательства стали более изощренными и разнообразными: на смену вооруженного экспорта революции и грубого давления пришла soft power – влияние через культуру, ценности, образ жизни и институциональные сети.
При этом революционная активность чаще всего выступала не прямым, а побочным продуктом западного влияния.
Да, ЕС и США сформировали сеть фондов и грантов в Грузии, Украине и Молдавии. Однако не существует достоверных оценок ее масштаба и размера влияния. В конечном счете сила этого влияния была предопределена тем, что в революционных странах шла спонтанная социокультурная переориентация. Зерна западного влияния могли прорасти лишь там, где для них была готова почва.
Основной поток трудовой эмиграции из Украины и Молдавии (а также из Белоруссии) уже давно направлен в Европу, а не в Россию. Европа – важный источник финансовых поступлений в эти страны, но главное, она значительно привлекательнее России, которая все чаще выступает для постсоветских обществ антимоделью, а не образцом для подражания. Молодежь Грузии и Молдавии – полностью, а Украины – в значительной мере – в ценностном и культурном отношениях ориентирована прозападно. Для этой молодежи мало что значат общая советская история и экономическая зависимость их стран от России. Приход к власти на Украине президента Виктора Януковича не изменил общий вектор прозападной социокультурной ориентации, хотя, вероятно, сдержал ее динамику. Прозападная ориентация постепенно охватывает и белорусскую молодежь, со всей очевидноcтью указывая вероятное будущее Белоруссии.
Отвечая однажды на вопрос, что же привело к падению коммунизма, последний советский лидер Михаил Горбачев ответил в несвойственной ему афористичной манере: «Культура». «Бархатные революции» рубежа 80–90-х годов прошлого века были подготовлены социокультурной трансформацией коммунистических обществ. Аналогичная по масштабу и вектору трансформация стала почвой «цветных революций».
Россия не смогла воспрепятствовать «цветным революциям» ни во враждебной ей Грузии, ни в целом лояльных ей Украине и Молдавии, ни во всецело зависимой от нее Киргизии. А ведь в 2004 г. потенциал влияния России на Украину был значительно выше, чем у любых внешних игроков. Во время президентских выборов она откровенно вмешивалась во внутренние дела Украины, активно и открыто поддерживая одного из украинских кандидатов, в кампании которого принял личное участие даже тогдашний президент России Владимир Путин.
Вряд ли Запад можно считать главной причиной российского проигрыша. Непонимание российской элитой постсоветской динамики, неэффективное использование потенциала влияния, непривлекательность российского пути развития выглядят более убедительным объяснением провала российской политики в постсоветском пространстве, чем «геополитический заговор» против России.
Но даже если мы признаем важную роль внешних сил в «цветных революциях», это не отменит их права называться революциями, а лишь рельефнее подчеркнет революционный характер событий.
Все удачные революции одинаковы, как счастливые семьи Льва Толстого. Чтобы революции возникли и победили, необходима комбинация структурных факторов. Одинаковый набор факторов мы обнаруживаем во всех «цветных революциях».
Первое. Кризис государственной власти, при которой государство воспринимается элитами и массами одновременно как неэффективное и несправедливое.
Эффективность и справедливость – наиболее общий знаменатель требований, предъявляемых к власти. Хотя эти качества редко чередуются попарно, даже одного из них достаточно для выживания государства. «Те государства и правители, которые получили репутацию неэффективных, все же могут заручиться поддержкой элиты в деле реформирования и реорганизации, если они считаются справедливыми. Правителей, считающихся несправедливыми, могут терпеть до тех пор, пока им эффективно удается преследовать экономические или националистические цели, или же они кажутся слишком эффективными, чтобы кто-либо осмелился бросить им вызов. Однако государства, считающиеся и неэффективными, и несправедливыми, лишатся поддержки элиты и народа, которая им нужна для выживания».
Это теоретическое положение подтверждается нашей недавней историей. Советская коммунистическая система характеризовалась нарастающей неэффективностью, но в перспективе общественного мнения выглядела справедливой. Роковой час пробил, когда в годы перестройки возникли массовые сомнения в ее справедливости, что и привело к тотальной делегитимации системы.
В случае «цветных революций» доказательством несправедливости государства и одновременно триггером революций выступили обвинения власти в нечестном проведении общенациональных выборов. Не имели значения ни масштабы этих злоупотреблений, ни даже наличие убедительных доказательств их совершения. Общества априори воспринимали власть как несправедливую и склонную к электоральной фальсификации. Глубокое моральное недоверие власти вело к ее политической делегитимации. В культурной рамке революционного кризиса экономические и политические кризисы, материальные лишения и угрозы воспринимались как результат несправедливости и нравственных недостатков государства, в резком контрасте к добродетельности и справедливости оппозиции.
Отказ власти от репрессий против революционеров не повышал ее морального авторитета, а наоборот, воспринимался как проявление ее слабости и неэффективности и резко повышал уровень революционных притязаний. Но и репрессии не были выходом из кризиса. Они закрепляли впечатление несправедливости государства и усиливали массовый протест, особенно если задевали невинных. Как это случилось, например, в Киргизии в апреле 2010 г.
В результате власть оказывалась в ловушке: репрессии доказывали ее несправедливость, а их отсутствие в ситуации революционного кризиса доказывало ее слабость.
Эта ловушка возникала потому, что часть элиты отказывалась от поддержки режима и предпочитала искать альтернативные пути разрешения революционного кризиса. «Государства, пользующиеся поддержкой сплоченной элиты, в целом неуязвимы для революций снизу». Раскол элиты – второй структурный фактор революции.
Здесь важно обратить внимание, что речь идет не о рядовом элитном конфликте, а об оформлении элитных фракций, имеющих различную идеологию и различные представления о структуре желательного социального порядка. К революции ведет именно политико-идеологическая поляризация элиты, а не обычные, пусть даже острые, внутриэлитные конфликты.
Такого рода глубокий раскол на, условно, консервативную и (прото)демократическую фракции элиты имел место во всех революциях от Грузии до Молдавии, не исключая Киргизии. В Грузии против слабого режима Шеварднадзе выступила элитная фракция Саакашвили – Бурджанадзе – Жвании. На Украине против Януковича – Ющенко и Тимошенко. В Киргизии против Акаева выступили Бакиев – Кулов – Отунбаева, затем уже против Бакиева – Отунбаева. В Молдавии против Воронина – Гимпу и Филат. Так или иначе, все оппоненты власти сами занимали в ней важные посты или были от нее ранее отстранены.
Третий структурный фактор революции – кризис народного благосостояния – не столь однозначен, как два первых. В этом отношении «цветные революции» выглядят полемикой между Владимиром Лениным и Алексисом де Токвилем. Первый считал важной причиной революции социоэкономический кризис и обнищание низов – «обострение выше обычного нужд и бедствий трудящихся классов». Второй на примере Великой французской революции показывал, что к революции парадоксальным образом ведет не ухудшение, а улучшение социоэкономической ситуации, сопровождающееся быстрым ростом массовых притязаний, для удовлетворения которых не хватает ресурсов. Иначе говоря, революция политическая и социальная начинается с революции ожиданий.
Опыт «цветных революций» подтверждает обе гипотезы одновременно, не делая однозначный выбор в пользу одной из них. В Грузии и Киргизии социоэкономическое положение накануне революций было ужасающим; в Молдавии оно ухудшилось вследствие мирового кризиса, но не драматически. Зато Украина в течение двух-трех лет перед «оранжевой революцией» наслаждалась беспрецедентным экономическим ростом, составлявшим 12–14 % в год. Этот рост сформировал обширный украинский средний класс, пробудил к жизни его политические амбиции и повысил притязания украинского общества.
В общем, резкое ухудшение народного благосостояния не обязательно предшествует революции. Уровень жизни имеет значение не сам по себе, а только в сочетании с другими структурными факторами. Эти факторы усиливают его воздействие либо способны компенсировать его слабость, как это было на Украине.
И наоборот: даже самое драматическое падение жизненных стандартов, если оно не комбинируется с другими факторами, не ведет к революции. На той же самой Украине экономическая ситуация накануне президентских выборов 2010 г. была несравненно хуже, чем в 2004 г.
Отдельно взятый конфликт элитных фракций ведет к перевороту, но не к революции. Отдельно взятая массовая мобилизация – к восстанию или даже гражданской войне, но не к революции. Для революции критически необходим союз части элит и народных масс в их атаке на государственную власть. Без этого, четвертого структурного фактора, успешная революция вряд ли возможна.
Во всех «цветных революциях» союз части элит и общества сыграл ключевую роль. При этом массовая мобилизация носила в целом мирный характер, хотя сопровождалась угрозой насилия и даже отдельными его проявлениями. Лишь последняя революция в Киргизии сопровождалась широкомасштабным насилием.
Революция невозможна без оппозиционной идеологии – пятого структурного фактора. Такая идеология соединяет элиту и массы в их борьбе с властью, оправдывает эту борьбу и предлагает альтернативный социальный порядок. В качестве подобной идеологии выступала утопия (понимаемая по Карлу Мангейму) справедливости и освобождения. В Грузии, Украине и Молдавии она была рационализирована и артикулирована в форме демократической идеологии, в Киргизии – в виде довольно смутного, но сильного стремления к справедливости.
Наконец, шестым и последним – в порядке перечисления, но не по степени важности – структурным фактором окажется внешнее влияние. Под внешним влиянием, как мы уже объясняли, понимается не только и не столько открытое политическое вмешательство, сколько социокультурное влияние, восприятие Запада как желательной нормы и образа будущего. В этом качестве Запад составлял важную часть оппозиционной утопии.
Таким образом, внешний фактор усиливал оппозиционную идеологию и влияние такого фактора, как кризис народного благосостояния. Применительно же к Украине внешний фактор компенсировал слабость этого кризиса.
Как уже отмечалось, в Киргизии ни в каком виде невозможно обнаружить серьезное западное влияние. Она была финансовым клиентом России, которая сохраняет преобладающее социокультурное влияние на киргизское общество и служит главным направлением киргизской трудовой миграции.
В то же время, если включить во внешний фактор революционный пример, влияние революционных событий per se, тогда можно говорить о внешнем влиянии и применительно к Киргизии. Бесспорно, что грузинская «революция гвоздик» послужила вдохновляющим примером, моделью и резервуаром политического опыта для всех «цветных революций», включая первую киргизскую. Роза Отунбаева, лидер первой и второй киргизских революций, была хорошо знакома с грузинским революционным опытом.
Итак, в двух странах – Грузии и Молдавии – мы обнаруживаем все шесть структурных факторов революции, на Украине и в Киргизии – по пять. На Украине был слабо выражен кризис народного благосостояния, в Киргизии – внешнее влияние. В то же время в Киргизии присутствовал структурный фактор, отсутствовавший во всех других «цветных революциях», – демографический перегрев.
В исторической перспективе хорошо очевидно, что революционная активность предполагает высокую «температуру» общества, наличие в нем своего рода избыточной энергии. Очень часто (что не значит – обязательно) эта энергия продуцируется демографическим «перегревом» и соответствующим значительным увеличением доли молодежи с присущей ей гиперактивностью, амбициозностью и психической неустойчивостью. Исторически подтверждена сильная корреляция между быстрым ростом населения и революционной активностью: «Революции и восстания получают исключительное распространение в те эпохи, когда население растет чрезвычайно быстро – что происходило, например, в конце XVI и начале XVII в., в конце XVIII и в начале XIX в., и в некоторых частях развивающегося мира в XX в.». При этом демографический перегрев резко повышает уровень революционного насилия, что можно было наблюдать в азиатской Киргизии.
В ней демографический перегрев послужил важным структурным фактором кризиса, в каком-то смысле он компенсировал отсутствовавшее внешнее влияние. В других «цветных» или, ранее, в «бархатных» революциях демографический фактор не играл заметной роли. Черта же, которую часто полагают особенностью «цветных революций» – активное участие в них молодежи, – в действительности является общим признаком всех революций.
Мы последовательно проводили мысль, что «цветные революции» носили демократический или хотя бы протодемократический, как в Киргизии, характер. В пользу этого говорят такие свидетельства, как демократический характер оппозиционной идеологии, выбор Запада в качестве образца развития, в целом мирный характер революционной динамики. Единственное исключение в этом смысле, еще раз повторим, составила Киргизия.
Однако можно ли назвать политические режимы, установившиеся в результате революций, демократическими? Здесь надо пояснить, что характер революции и ее результаты, включая тип политического режима, не связаны детерминистскими отношениями. Более того, последствия революции вообще невозможно вывести из ее структурных условий. Демократия или диктатура, мир или война, глубина политических и социоэкономических преобразований оказываются результатом сложной и непредсказуемой констелляции структурных факторов и множества переменных. В целом результаты революции скорее случайные, чем предопределенные. «Цветные революции» полностью подтверждают этот теоретический вывод.
Точно так же они подтверждают наблюдение, что революционные усилия, уходящие на перестройку политических институтов, душат экономический рост, а пред– и постреволюционный раскол элит оказывается губительным для экономического прогресса. В большинстве случаев долговременное экономическое развитие революционных режимов отстает от развития сопоставимых стран, не знавших революций. Возможно, развитие демократических институтов окажет в конечном счете стимулирующее воздействие на экономическую динамику стран, переживших «цветные революции». Однако в настоящее время можно говорить об экономических провалах, а не об экономических достижениях «цветных революций. Провалах, которые отнюдь не компенсируются развитием политической демократии.
Ведь более или менее уверенно говорить об утверждении демократии можно лишь применительно к Украине, о хороших демократических перспективах – в Молдавии, в то время как демократическое будущее Грузии и Киргизии выглядит весьма неопределенным и тревожным.
Предпочтение отдано Украине потому, что в ней власть менялась в трех из четырех президентских выборов. И хотя это не привело к демократической консолидации и стабилизации, Украина обрела важный и успешный опыт относительно честных и свободных выборов, опыт разделения властей и мирного решения конфликтов.
При этом одним из ключевых факторов выживания и упрочения демократии на Украине послужил ожесточенный конфликт внутри украинской элиты. Равенство сил элитных фракций поставило их перед дилеммой: взаимное уничтожение или компромисс, механизмом которого стали демократические институты и процедуры. Украинская ситуация лишний раз подтверждает давнишнее наблюдение: демократия вырастает не из достоинств людей, а из их недостатков. Она служит не для того, чтобы создать на земле рай, а для того, чтобы не возник ад.
Правда, если в политике элитный конфликт привел к упрочению демократии как механизма внутриэлитного компромисса, то в экономике его результатами стали дезорганизация и управленческий паралич. Феноменальный украинский экономический подъем закончился почти сразу же после «оранжевой революции», причем вследствие внутренних причин, а не в результате влияния внешних факторов. За демократию Украине пришлось заплатить масштабными экономическими и социальными потерями. Впрочем, с начала 2010 г. украинская экономика демонстрировала высокие темпы восстановления – почти столь же высокие, что и темпы падения в 2008–2009 гг.
Экономические проблемы Молдавии трудно отнести на счет революции, поскольку молдавская революция проходила в ситуации глобального экономического спада. Молдавия вообще очень бедная по европейским меркам страна, значительная часть населения которой работает в Евросоюзе и в России. В то же время в Молдавии соблюдаются демократические процедуры и поддерживается плюрализм.
Соседняя Румыния, культурно и этнически близкая Молдавии, служит последней моделью, образцом и стимулом движения на Запад. Однако экономические перспективы Молдавии даже в случае интеграции с Румынией не выглядят благоприятными. Она окажется периферией периферии Европейского союза, страной, чей вклад в европейскую экономику состоит почти исключительно в поставке низкоквалифицированных трудовых мигрантов.
В Грузии демократический потенциал революции был выхолощен, утвердившийся режим Михаила Саакашвили характеризуется заметными авторитарными чертами, а экономически его невозможно назвать успешным. Впрочем, страна, избравшая военный путь для восстановления территориальной целостности, по определению лишается шансов нормального экономического развития и тяготеет к авторитарному правлению. Несмотря на поражение в «пятидневной войне» августа 2008 г., грузинская власть смогла устоять перед атаками внутренней оппозиции, что свидетельствует о ее политической силе. Хотя режим Саакашвили нельзя назвать демократическим и справедливым, его можно считать эффективным. Таким образом, результатом грузинской революции стало формирование режима – более сильного, чем уничтоженный революцией, хотя и менее демократического.
В отличие от Грузии, постреволюционная Киргизия вообще не могла предъявить позитивных результатов революции: ни политической демократии, ни экономического роста, ни относительно эффективной власти. Режим Бакиева оказался еще более коррумпированным, неэффективным и непопулярным, чем свергнутый режим Акаева. Даже масштабная трудовая миграция киргизов в Россию не смогла спасти небольшую страну от демографического перегрева. Результатом глубокого внутреннего кризиса стала новая революция в апреле 2010 г., оказавшаяся полной неожиданностью для наблюдателей.
Итак, из четырех стран, переживших «цветные революции», лишь в двух идет относительно успешный процесс институционализации демократии – на Украине и в Молдавии. В Грузии и в Киргизии сформировались режимы сущностно недемократические, хотя и использовавшие демократические процедуры. Правда, в Грузии новая власть оказалась эффективнее старой хотя бы в части подавления оппозиции. В Киргизии же она не могла похвастать даже этим достижением, что и привело к новой революции.
Для новой киргизской власти главной проблемой сейчас выглядит не развитие демократии, а сохранение киргизской государственности как таковой.
Если в политической области результаты «цветных революций» можно рассматривать как двойственные, то в экономике они оказались негативными. На Украине послереволюционный конфликт элит привел к срыву впечатляющего экономического роста и к кризису, который впоследствии был усугублен мировым кризисом. Радикальное ухудшение экономической ситуации произошло и в Киргизии, несмотря на российскую помощь, китайские инвестиции и существенные (по меркам киргизского бюджета) доходы от аренды США авиабазы «Манас». В Грузии и в Молдавии революционные режимы не смогли обеспечить экономический рост. Впрочем, вряд ли он был там вообще возможен.
Негативные экономические последствия революции являются скорее правилом, чем исключением, а установление демократии не гарантируют даже демократические по характеру революции. В России негативные результаты «цветных революций» использовались как важные аргументы в широкомасштабной контрреволюционной пропагандистской кампании для дискредитации как конкретных революций, так идеи революции вообще.
Материал создан: 12.07.2015
