Книга, которую держит в руках читатель, открывает новую парадигму в понимании русского национализма. Для того чтобы ее сформулировать, потребовалась самая «малость» – отказаться от интеллигентской презумпции презрения к русскому народу и России и признать их безусловную самоценность. Эта позиция находится вне области науки, она проходит по разряду так называемой дотеоретической аксиоматики. Позитивный взгляд на свой народ, собственную страну и ее историю вообще составляет культурную и психическую норму.
И наоборот: их негативизация указывает на культурную неполноценность и психическую ущербность индивида или группы, которые придерживаются подобного взгляда.
Позитивный взгляд на русский народ и отказ от интеллигентского презрения к нему
Собственно в научном плане мы не создавали никакой особой теории русского национализма, а использовали уже имеющийся теоретический потенциал. Единственное важное концептуальное добавление касается не национализма, а этничности, которую мы трактуем в последовательно социобиологическом ключе. В то время как к изучению русского национализма применены общепринятые теоретико-методологические подходы, в частности контекстуальный.
Тем не менее соединение старых теоретических знаний с непривычной для российских интеллектуалов дотеоретической аксиоматикой сформировало такую наблюдательную позицию, с которой открылась непривычная картина. Точнее, старый исторический ландшафт предстал радикально преображенным. В этом и состоит значение любой новой научной парадигмы: известные факты и наблюдения переоцениваются, а прежние выводы, в том числе фундаментального характера, – пересматриваются. В результате перед нами оказывается не старая картина, дополненная новыми чертами, а принципиально новый мир: прежние объекты не просто переинтерпретируются, а преображаются по своей сути.
Русский национализм стал другим
Применительно к заявленной теме это означает, что русский национализм – в протяженной исторической перспективе и в современной ситуации – оказался вовсе не тем, за что его принимали, и не таким, каким его представляли. В нашей трактовке он не стал лучше или хуже – по мере сил мы старались воздерживаться от ценностных суждений – он стал другим.
По своему объективному (то есть не зависящему от воли и желания людей) содержанию русский национализм самодержавной и советской эпох был антиимперским и – в большей своей части – стихийно, субстанциально демократическим течением. Это легко обнаруживается из его непредвзятого прочтения.
Магистральное устремление русского национализма состояло в попытке гармонизации, непротиворечивого и взаимовыгодного сочетания интересов империи и русской нации. Ведь главным противоречием и одновременно источником внутреннего развития имперской политии в ее досоветском и советском обличиях был не конфликт между империей и национальными окраинами, а конфликт между имперской властью и русским народом. Номинальные правители империи – русские – на деле оказались рабочим скотом и пушечным мясом имперской экспансии. Номинальная имперская метрополия – Россия – была внутренней колонией. И это не русский националистический миф, а верифицированное научное утверждение, авторов которого вряд ли возможно заподозрить в симпатиях к русскому национализму.
В Империи русские оказались бесправными рабочими лошадями
Английский историк Джеффри Хоскинг в своей фундаментальной книге убедительно показал, что советская мощь была куплена ценой колоссальных жертв со стороны русского народа. Американский автор вообще называет Советский Союз «империей наоборот» – государственной конструкцией, где номинальная метрополия ущемлялась и дискриминировалась в пользу периферии, а русское ядро – в пользу этнических меньшинств. И чем могущественнее становилась страна, тем больший объем ресурсов перекачивался, перенаправлялся от ее ядра на окраины. В сущности, сами русские – их сила и жертвенность – и составляли главный ресурс нового строя. Но коммунистическая эпоха лишь наиболее рельефно проявила не ею заложенную историческую тенденцию.
Советская мощь была куплена ценой колоссальных жертв со стороны русского народа
Дореволюционная империя отличалась от советской меньшей интенсивностью эксплуатации русского народа, но точно так же жила за его счет. Великорусские крестьяне были закабалены сильнее других народов и в среднем хуже обеспечены землей. Русские несли основную тяжесть налогового бремени. Даже перестав быть количественным большинством в составе населения, русские все равно поставляли больше всего рекрутов в армию. Имперская ноша русского народа не компенсировалась какими-либо политическими или культурными привилегиями и преференциями его трудящемуся большинству.
В общем, с середины XVI в. по 90-е годы XX в. имперское государство существовало и развивалось исключительно за счет эксплуатации русских этнических ресурсов – эксплуатации, носившей характер поистине колониальный. Поэтому стержень социальной истории царской и коммунистической России составило этническое сопротивление – латентное и явное – русского народа поработившей его имперской власти.
Впервые в отчетливой форме оно проявилось в старообрядческом движении, где этнический импульс был облечен в соответствовавшие духу времени религиозно-культурные одежды. Старообрядчество представляло национальную и потенциально демократическую альтернативу переживавшему становление антинациональному (в лучшем случае – вненациональному) имперскому государству. В этом отношении старообрядчество можно назвать дополитическим национализмом или национализмом донационалистической эпохи. Хотя никакой филиации идей и культурных влияний старообрядчества на последующий русский национализм проследить невозможно, именно старообрядчество со всей очевидностью выявило матрицу диалектических взаимоотношений русского народа и имперского государства, впоследствии оказавшуюся и матрицей русского национализма.
Империя питалась соками русского народа
Однако, говоря об отношениях русского народа и континентальной имперской политии, важно не абсолютизировать лишь одну их сторону – вражду. Ведь была и другая сторона – сотрудничество и взаимодействие. В целом сложившийся modus vivendi можно охарактеризовать как симбиотические отношения русского народа и имперского государства. Содержание симбиоза было следующим: империя питалась соками русского народа, существуя и развиваясь эксплуатацией русской витальной силы. Русские же, ощущая (не осознавая!) эксплуататорский характер этого отношения и субстанциальную враждебность империи русскому народу, не могли не сотрудничать с ней, ибо империя формировала общую рамку русской жизни, обеспечивала относительную безопасность и сносные (по скромным отечественным меркам) условия существования народа. Каким бы безжалостным ни было государство в отношении собственного народа, оно оставалось единственным институтом, способным мобилизовать народные усилия для сохранения национальной независимости и развития страны.
Однако устойчивость подобных отношений гарантировалась скорее не рационально, а иррационально – русским этническим архетипом, неосознаваемой и генетически наследуемой ментальной структурой. Ведь в исторической перспективе слишком хорошо заметно, что эксплуатация русских этнических ресурсов превосходила все мыслимые и немыслимые размеры, что людей не жалели (знаменитое «бабы рожать не разучились»), что русскими затыкали все дырки и прорехи имперского строительства, взамен предлагая лишь сомнительную моральную компенсацию – право гордиться имперским бременем. Тем не менее мощная народная оппозиция имперскому государству не взорвала его изнутри, оно существовало и успешно развивалось вопреки всем рациональным калькуляциям.
Причудливое соединение вражды и отчуждения с сотрудничеством и взаимозависимостью народа и государства составило в подлинном смысле диалектику русской истории, ее главный нерв и скрытую пружину.
В свете такого понимания логики отечественной истории русский национализм оказывается своеобразной рефлексией фундаментального противоречия между русским народом и имперским государством и попыткой – теоретической и практической – его разрешения в интересах (или, в минималистской формулировке, не в ущерб) русского народа. Хотя бы поэтому русский национализм не мог не быть субстанциально демократическим, ведь он исходил из интересов огромной этнической группы, взятой как целостность. Хотя бы поэтому он не мог не быть оппозиционен основам царской и советской политий, одинаково основывающихся на принципиально надэтнических принципах. Весьма показательно, что первыми русскими интеллектуалами, указавшими на колонизаторство «русских европейцев» в отношении собственного народа, были славянофилы – основоположники русского националистического дискурса.
Противоречия русского народа и государства — основа русского наицонализма
По отношению к имперским принципам русский национализм играл подрывную роль, в имперском контексте русская националистическая идеология объективно приобретала не консервативный, а радикальный и даже революционный модус. Неудивительно, что, начиная с крошечной и маловлиятельной группы интеллектуалов-славянофилов и заканчивая столь же крошечной и маловлиятельной политической группировкой под названием «Память» на исходе советской эпохи, русский национализм во всех своих исторических обличиях вызывал страх власти и подвергался ее преследованиям. Причем чувства эти носили иррациональный характер, их глубина, интенсивность и масштаб явно выходили за рамки реалистической оценки актуального национализма.
Русский национализм вызывает иррациональный страх у российской власти
Единственным значимым исключением из государственной политики, основывавшейся на презумпции страха и ненависти в отношении национализма, было покровительство «черной сотне» со стороны некоторых групп имперской элиты в начале XX в. Однако оно носило кратковременный, ситуативный и инструментальный характер. После подавления революции 1905–1907 гг. «черная сотня» за ненадобностью была списана в архив.
Впрочем, даже «черная сотня», к которой обращались как к последнему средству спасения империи, носила объективно антиимперский и глубинно демократический характер. На последнее обстоятельство, в частности, указывал отнюдь не симпатизировавший черносотенству Владимир Ульянов-Ленин.
Парадокс «черной сотни», когда лекарство оказалось хуже болезни, можно с полным правом экстраполировать на весь русский национализм имперского периода. Конечно, его идеологам и вождям в голову не приходило отказываться от империи, которую они считали величайшим историческим достижением русского народа. (Антиимперский русский национализм, впервые возникший на исходе 60-х годов прошлого века, оставался в общем националистическом потоке маловлиятельной и маргинальной тенденцией.) Но они хотели сделать ее более русской, более национальной. Говоря академическим слогом, русские националисты добивались национализации (или этнизации) имперской политии, полагая это решающим условием преодоления драматического отчуждения между русским народом и имперским государством и в то же время средством преодоления кризиса империи, ее укрепления.
Русские националисты добиваются этнизации государственной политии
Однако широкий набор предлагавшихся русскими националистами рецептов – от радикально-этнократических до либеральных – в случае их практического применения с неизбежностью вел не к укреплению имперской политии, а к ее стремительному разрушению. Спектр русских националистических альтернатив XX в. сводился к трем основным стратегиям:
- трансформации империи в национальное государство;
- превращению континентальной империи в колониальную;
- обеспечению фактического национального равенства русского народа и России.
Первые две стратегии характеризовали дореволюционную эпоху, последняя – 60–80-е годы XX в.
Первая стратегия вдохновлялась либерализмом. Она ставила целью формирование, если использовать современную терминологию, «российской политической нации», чего предполагалось достичь посредством развития гражданских институтов, демократических реформ и обеспечения юридического равенства всех населявших империю народов. Однако вдохновители и сторонники этой концепции, среди которых наиболее известен Петр Струве, никогда не отказывались от национально-русского характера российской государственности. Для подавляющего большинства отечественного образованного слоя, включая либералов, Российская империя была русским национальным государством, оставалось лишь привести реальность в соответствие с нормативистским видением.
Даже Польшу и Финляндию либералы не собирались выпускать из объятий будущей российской демократии – территориальное единство оставалось для них священным принципом. Поэтому для оформления России как национального государства требовались не только юридическое равноправие и демократические институты, но и культурная гомогенизация французского образца, которая осуществлялась весьма жесткими методами. Между тем масштабная русификация была неосуществима в любом социополитическом контексте – не важно, имперском или демократическом – ввиду снижающегося удельного веса русских в общей численности населения империи и неизбежного сопротивления ассимиляции со стороны ряда этнических групп, в особенности имевших государственные притязания. Ведь самодержавию так и не удалось ассимилировать даже очень близких русским украинцев.
С великолепным безразличием к этой – критически важной – стороне дела либералы настаивали на дальнейшем расширении границ России, что обрекало ее на еще бо́льшую расовую и этническую чересполосицу, на дальнейшее уменьшение доли русского народа, которого сами же либералы считали руководящим национальным ядром. Наибольшими империалистами среди русских националистов досоветской эпохи были именно либералы. Подобно своим западным единомышленникам, они исходили из презумпции цивилизаторской роли империи, несущей прогресс и знания входившим в сферу ее влияния народам.
Консервативные и радикальные националисты – речь идет о второй стратегии – не в пример более трезво оценивали возможности и пределы русификации. Известный и влиятельный дореволюционный публицист, националист биологизаторского толка Михаил Меньшиков даже предлагал отказаться от тех инородческих окраин, которые невозможно обрусить. Правда, реализм по части русификации сочетался с радикальным утопизмом другого программного принципа, а именно – подчеркнутым этнократизмом. Руководящую роль русского народа предполагалось закрепить и обеспечить предоставлением ему политических и экономических преимуществ – такой, в частности, была программа «черной сотни». Исторический смысл этой стратегии заключался в превращении русских в подлинном смысле слова народ-метрополию и трансформации континентальной Российской империи в де-факто колониальную.
И здесь неизбежно встает тот же вопрос, что и в отношении либерального проспекта превращения России в национальное государство: а возможно ли это было в принципе?
Ответ здесь может быть только отрицательным. Дело даже не в том, что русские этнические преференции с неизбежностью спровоцировали бы возмущение нерусских народов. Главное, что эта идея подрывала такие имперские устои, как полиэтничный характер правящей элиты и эксплуатация русских этнических ресурсов. Континентальная полития могла существовать, только питаясь русскими соками, русской витальной силой, и потому даже равноправие (не говоря уже о преференциях) русских с другими народами исключалось. Говоря без обиняков, русское неравноправие составляло фундаментальную предпосылку существования и развития континентальной политии в имперско-царской и советско-коммунистической исторических формах.
Суть российских государственных устоев:
1) полиэтничный характер правящей элиты
2) эксплуатация русских этнических ресурсов
Именно поэтому не выдержала испытания реальностью третья стратегия русского национализма – обеспечение фактического равенства РСФСР и русского народа в рамках СССР. В 1989–1991 гг. русские пытались сочетать несочетаемое: сохранить Советский Союз и добиться равноправия (всего лишь равноправия, а не преимуществ!) России и русских с другими союзными республиками и «советскими нациями». Знаменитый референдум 17 марта 1991 г. наглядно отразил эту двойственность массового сознания: тогда большинство населения РСФСР проголосовало одновременно за сохранение союзного государства и введение поста президента России (последний пункт выражал массовое стремление к равноправию своей республики). Результат всем нам слишком хорошо известен. Советская идентичность, наиболее распространенная и выраженная именно среди русских, точно так же не смогла сохранить единое государство, как в начале XX в. его не смогла сохранить не столь сильная, но все же существовавшая и развивавшаяся имперская идентичность.
Таким образом, помимо их воли и желания, пути и решения, предлагавшиеся русскими националистами на протяжении большей части XX в., носили объективно подрывной характер по отношению к имперским устоям. В этом смысле отрицательное (в лучшем случае – настороженное и подозрительное) отношение власти к русскому национализму было вполне обоснованно. В конечном счете Советский Союз разрушила именно Россия, вдохновлявшаяся взлелеянными националистами идеями российского суверенитета и русского равенства. Хотя русские уже давно чаяли освобождения от тяготившей их имперской ноши, именно национализм стал поднесенной к высохшему хворосту спичкой. И пусть сами националисты не вкладывали в свои идеи сецессионистского смысла, а, наоборот, хотели укрепить империю, выкованное ими культурное и идеологическое оружие обернулось против их же символов веры. Такова вечная ирония истории.
Имперское государство ни в одной из его исторических модификаций не было и не могло быть националистическим, ведь русский национализм был враждебен самому смыслу его существования.
Хотя имперские власти время от времени обращались к националистической риторике, ее использование носило строго дозированный и контролируемый характер. Национализм использовался сугубо инструментально: для упрочения власти и основ имперской политии, а не их изменения в направлении русификации. В этом смысле сущностно едиными выглядят
- бюрократический национализм Николая I,
- русский стиль Александра III и его незадачливого сына, а также
- сталинский национал-большевизм: национализм в них играл роль приманки и дополнительного средства легитимации, но никак не направляющего принципа.
Субверсивный и даже революционный модус русского национализма в конечном счете определялся тем, что фундаментальная проблема имперской политии – противоречие интересов русского народа и имперского государства – в принципе не имела и не могла иметь удовлетворительного для обеих сторон решения. Это была игра с нулевой суммой: империя могла существовать только за счет эксплуатации русской этнической субстанции, русские могли получить свободу для национального развития, лишь пожертвовав империей. Реальный выбор состоял в сохранении антирусской империи или же отказе от нее в пользу русского национального государства.
В течение XX в. русские националисты, за редким исключением, даже не приблизились к пониманию этого капитального противоречия. Зажатый в его тисках русский национализм оказался в концептуальной и психологической ловушке и резко ограничил свои мобилизационные возможности. Выступление против империи (не конкретно-исторической политической формы – самодержавной монархии или СССР, а империи как способа организации социального и территориального пространства) было для него исключено. Но это означало, что он не мог или, точнее, не решался апеллировать к массовой, народной русской этнической оппозиции имперскому государству.
Русский национализм был настолько радикален, что мог в своих теоретических и идеологических построениях бросить вызов имперским основам, хотя концептуализировал это не как вызов, а именно как способ сохранения империи. В то же время он был не настолько радикален, чтобы стать в подлинном смысле революционной силой, возглавить массовое народное движение. Можно сказать, русские националисты сами боялись своей потенциальной революционности.
На рубеже XX–XXI вв. радикально изменились отечественный и мировой контексты, соответственно, радикально изменился исторический смысл русского национализма. Россия более не существует как империя, реанимация которой абсолютно невозможна. Имперская идентичность разрушилась еще в Советском Союзе, причем ее разрушение было причиной, а не следствием гибели СССР. На наших глазах происходит поистине исторический сдвиг: ценность и идея Империи, русский мессианизм, составлявшие доминанту русского сознания и главный нерв национального бытия на протяжении без малого четырехсот лет, сданы в архив.
Русские перестали быть имперским народом – народом для других, закрыта героическая, славная и страшная глава нашего прошлого.
Главная проблема России – не дефицит экономической, технологической или военной мощи, а биологический и экзистенциальный кризис, к чему стоит добавить угнетающую интеллектуальную деградацию общества и элит. При этом беспрецедентный биологический упадок русского народа тесно связан с исчерпанностью русских морально-психологических и социокультурных ресурсов.
Впервые за последние пятьсот лет своей истории русские ощущают (это именно ощущение, а не рефлексия), что ими потеряна историческая удача, что на кону оказалось само их существование. Ответом на системный кризис и слабость русского народа стала радикальная и глубокая этнизация русского сознания. Этнизация – массовый ответ на слабость отечественного государства, на демодернизацию, социальную и антропологическую деградацию, на культурную и экзистенциальную отчужденность российских элит от общества и собственной страны. В ее основе лежит импульс биологической природы – инстинкт самосохранения и выживания этнической группы. В этом смысле нарастание русской этнофобии вызвано слабостью, а не силой и имеет защитный характер.
Русские чувствуют, что потеряна историческая удача
Исторический смысл этнизации – превращение русских в другой народ. В афористичной форме вектор перемен можно определить как превращение русских из народа для других в народ для себя. Отсюда и высокая популярность лозунга «Россия – для русских», который большинством его разделяющих понимается вовсе не в националистическом духе, а как призыв к защите интересов и традиций русского народа.
Русские хотят превратиться из "народа для других" в "народ для себя"
Происходящая на наших глазах революция русской идентичности не случайность и не результат лишь последнего двадцатилетия, она подготовлена всем предшествующим историческим развитием и в этом смысле закономерна и даже неизбежна. Русский национализм практически не повлиял на процесс этнизации, носящий стихийный, спонтанный, в прямом смысле слова естественноисторический, а не сконструированный и направляемый извне характер.
Этнизация – не национализм, но она открывает крайне благоприятные условия для его взлета. Тем более благоприятные, что русский национализм более не зажат в тисках невыносимого для него выбора между империей и русскими – этот выбор за него уже сделала история. Значит, кардинально меняется исторический смысл русского национализма: если в имперской политии он неизбежно оказывался субверсивным и разрушительным, то в новых исторических условиях – позитивным и созидающим.
Русский национализм в новых исторических условиях становится позитивным
Более того, только и именно русский национализм способен стать идеологией строительства нового российского государства и, как ни парадоксально это прозвучит, идеологией формирования гражданской нации. В исторической перспективе русскому национализму принадлежит огромная позитивная роль в формировании национального и социального государства, общества «всеобщего благоденствия», он послужил наиболее действенной силой модернизации. Разумеется, не как чисто и сугубо националистический принцип, а в сочетании, соединении с другими идеологическими принципами. Здесь на руку играет удивительная пластичность националистической идеологии, ее способность амальгамировать с любыми идеями и ценностями, свойство национализма как культурной системы ассимилировать любые идеологические доктрины.
Популярные дихотомии «политических» и «этнических» наций, «этнического» и «гражданского» национализмов ошибочны с аналитической и оценочной точек зрения. Не существует «гражданских наций» без этнических ядер (что верно, как показал Хантингтон, даже для «иммиграционных» наций), никакой «гражданский» национализм невозможен без этнической подоплеки, никакое государственное строительство невозможно без национализма.
Демократическое преобразование общества возможно лишь в националистических формах, что доказывается историей и актуальной практикой подавляющего большинства современных демократических государств. Так называемый «банальный национализм» составляет имплицитный и неотчуждаемый ментальный фон общественного и элитарного дискурсов, культуры и политики самых «образцовых» демократических политий.
Понятый таким образом национализм служит единственно возможным прочным основанием страновой и национально-государственной идентичности. Это особенно важно, когда государство, как это во многом происходит с современной Россией, фактически созидается заново.
Исторически давно решенная западными странами задача нацие– и государствостроительства для современной России стоит в повестке сегодняшнего дня и без национализма ей не обойтись. Но почему именно русского национализма?
Этническое ядро современной России составляют русские. Они не только ее исторический стержень, мотор национальной экономики и костяк Вооруженных сил, но и впервые стали ощутимым демографическим большинством (79 % населения РФ), чего не было в заключительных фазах существования Российской империи и Советского Союза.
Русские – единственный народ страны, массово отождествляющий себя со всем ее пространством и считающий себя за нее ответственным. Россия и русские – тождество, одно невозможно без другого.
Теоретически Россия может существовать без любого из населяющих ее народов. Хотя наша этническая и культурная палитра при этом обеднеет, но Россия сохранится. Единственное исключение – русские. Ослабнут русские – исчезнет Россия. Пора признать и принять очевидное: Россия может быть только государством русского народа или ее вообще не будет как государства. Это не означает враждебность такого государства к другим живущим в нем народам или их дискриминации в пользу русских. Фундаментальные интересы русского народа и других этнических групп России не противоречат друг другу и совпадают.
В подобной перспективе националистическая идеология, причем с очевидной русской этнической подоплекой (ведь, как уже говорилось, не существует гражданских наций без этнических ядер, а политического национализма – без этнического измерения), казалось бы, должна стать государственной идеологией. Но не тут-то было. Даже если официальный дискурс и выглядит порою националистическим, то это, мягко говоря, заблуждение. В общенациональных СМИ, среди значительной части медийной элиты презумпция негативистского отношения к русским сохраняется и преобладает.
Что уж говорить о социальных и социокультурных практиках государства, которые носят последовательно дискриминационный характер в отношении русских. Русские – единственный народ, право которого на достойную жизнь отрицается (или в лучшем случае ставится под сомнение), которым можно откровенно пренебрегать. В оптике властного взгляда русские – биомасса, из которой можно выдавливать остатки жизненных соков, ничего не давая взамен. В номинально национальной России по сравнению с имперской политией не изменилось ничего, за одним исключением: русские сейчас гораздо слабее, чем прежде.
Но страх власти перед ними по-прежнему остается. Подобно 20-м годам прошлого века, любое проявление русской этничности, русских национальных чувств и даже само русское имя могут быть объявлены экстремизмом. Это не преувеличение: весной 2007 г. во время обыска в одном из московских книжных издательств следователем было заявлено, что любая книга, в названии которой имеется слово «русский», потенциально экстремистская.
Процесс этнизации русского сознания неразрывно переплетен с нарастающим среди русских ощущением себя социально угнетенным большинством
Самое кошмарное видение Кремля: что пресловутые русские пассивность и долготерпение закончатся, что русские во весь голос заявят о своих неотъемлемых правах, поставив власть и государство перед лицом непреодолимого вызова. Однако нельзя же доводить людей до состояния поистине скотского и ожидать при этом, что они будут бесконечно терпеть и покорно умирать. Никто не в состоянии отменить инстинкт самосохранения и выживания биологической по своей природе этнической группы. Причем процесс этнизации русского сознания неразрывно переплетен с нарастающим среди русских ощущением себя социально угнетенным большинством. Не имеет значения, насколько рационально обоснованно это ощущение – оно превалирует в массовом сознании и, значит, действительно по своим социополитическим последствиям. Главное содержание русского вопроса – социальное. Этнический и социальный принципы все более отождествляются, создавая подлинное бинарное оружие несравненной мощи.
Русский бунт именно потому беспощаден, что русским не оставляют другого выхода. Это ultima ratio русского народа, поиск выхода из безвыходной ситуации, в которую его загоняют. Более того, активность народа, пусть самая свирепая и разрушительная, свидетельствует, что он жив и сопротивляется. Гораздо хуже его пассивность, безразличное принятие смерти или, как говорится в одном популярном в националистических кругах апокрифе, «молчаливое умирание самого непокорного в мире народа».
Бунт – признак жизни.
Нельзя сказать, чтобы ощущение подобной угрозы было совсем уж чуждо власти. В противном случае националистические мотивы под эвфемизмом «патриотизм» не включались бы в официальную пропаганду и идеологию, не провозглашались бы популистские национальные проекты. Однако все это, как говорится в одной французской песне, «слова, слова, слова»… Государственные инициативы выливаются в имитацию бурной деятельности или же осуществляются таким привычно безобразным образом, что их следствием стало не улучшение, а ухудшение ситуации – рост массовых ожиданий, которые не обретают своего воплощения.
Современное российское государство по своей природе не способно к националистической (и в этом смысле идущей навстречу чаяниям народа) трансформации. Как афористично сформулировал знаменитый русский журналист Виталий Третьяков: хотя каждый отдельно взятый российский чиновник – пламенный патриот России, на первом месте для него всегда стоят личные интересы.
Но если власть не может измениться сама, возможно, она изменится под давлением снизу?
Однако шансы актуального русского национализма организовать и возглавить это давление выглядят ничтожными. Он слишком слабый политический игрок, которому не под силу направить процесс этнизации русского сознания в политическое русло «обрусения» государства. Несмотря на заметное улучшение качественных характеристик (особенно в сравнении с прошлым десятилетием) и создание общенациональной сетевой инфраструктуры, национализм слишком разрознен, плохо организован, а его поддержка в обществе не превышает 10–15 %. Не говоря уже о преследовании и репрессиях со стороны государственной машины: ведь в официальном дискурсе русский национализм рассматривается как главная угроза стабильности и межнациональному миру в России.
Русский национализм рассматривается как главная угроза стабильности и межнациональному миру в России
Однако ведущая причина слабости русского национализма коренится не во внешних обстоятельствах – недостаточной массовой поддержке, противодействии государства и «жидомасонской» закулисы, а в самих националистах. Русскому национализму на протяжении почти всей его истории присущ ряд серьезных дефектов. Первый, хотя и не самый важный, – интеллектуальная неадекватность. Удивительно, но факт: людям, притязающим выступать от имени народа, глубоко безразлично, что русские хотят на самом деле, националистам не в пример важнее, что они сами думают о русском народе. А представления эти были (и во многом все еще остаются) столь далеки от реальности, что возникает впечатление, будто националисты свалились в Россию с Луны. Где они видели такой русский народ, который фигурирует в националистических идеологемах?
Заблуждение, объяснимое для дворян второй трети XIX в., непростительно интеллектуалам конца XX – начала XXI в., продолжавшим смотреть на Россию и русских сквозь литературную призму – кривое зеркало отечественной жизни, по точному выражению Ивана Солоневича. Националисты или не понимали и не хотели понимать Россию и русских, что слишком очевидно характеризует их интеллектуальные способности, или же боялись говорить себе правду о «народе-богоносце». Ту правду, которую разглядели и умело использовали большевики в начале XX в. и необольшевики-либералы на его исходе.
То, что русские дважды пошли не за народофилами-националистами, а за русофобствовавшими силами, с очевидностью указывает, кто лучше понимал русский народ.
Характерное русскому национализму нормативистское представление о русском народе-каким-он-должен– быть отделено «дистанцией огромного размера» от актуального народа-какой-он-есть. Фантасмагорическое представление о коренных чертах и потребностях русских способно породить лишь фантасмагорические политические программы.
В начале XX в. упования националистов на инстинктивный крестьянский монархизм и патриотизм выглядели нелепыми перед лицом страстного желания «черного передела», прекращения войны и взрывом народного анархизма. Такими же нелепыми, как призывы к сохранению империи, аскетизму, самопожертвованию и коллективизму на исходе XX в., когда русской доминантой стало стремление к индивидуальному преуспеянию. А по сей день продолжающие бытовать среди националистов евразийские, традиционалистские, монархические и гитлеровские фантазмы вообще проходят по психиатрическому ведомству. Это не шутка: профессиональный анализ психического профиля националистических интеллектуалов указывает, что стержнем группообразования в их среде нередко (что не значит – всегда) выступает общий комплекс или девиация. Впрочем, этот вывод столь же верен и для либеральных интеллектуалов.
Для интеллектуального отрезвления и избавления от самодовлеющего мира доморощенных иллюзий националистам потребовалось сильнодействующее лекарство в виде национальных катастроф. Весьма примечательно, что прозвучавшие из их уст по итогам революционных событий начала и конца XX в. оценки русского народа носили порою весьма нелицеприятный, если не сказать русофобский, характер. Лишь в начале XXI в. националисты стали нащупывать более или менее реалистическое представление о русских, которое, правда, пока так и не вылилось в целостную мобилизующую программу.
Слабость позитивного измерения националистической идеологии теоретически могла быть компенсирована силой ее негативного измерения. Проще говоря, если у националистов не получалось зажечь русские сердца образом будущего, то они могли бы мобилизовать общество, предложив ему образ врага. Однако традиционный главный враг русских националистов – евреи («жидомасоны», «мировая закулиса» и проч.) вовсе не казался таковым массам русских. В начале XX в. они считали своим главным врагом самодержавие, дворянско-буржуазную элиту и помещичье землевладение, на его исходе – коммунистическое единовластие, в начале XXI в. – олигархию и преступность. В современной России антисемитский призыв просто не понятен широким слоям общества, антииммигрантский дискурс в мобилизационном плане несравненно более перспективен.
Тем не менее одной лишь антииммигрантской повестки недостаточно для массовой политической мобилизации. Иммиграция – важная, но не центральная забота российского общества, для которого на первом месте стоит социальная проблематика. В общественном мнении иммигрантский вопрос составляет лишь фон социальной проблематики, в то время как русские националисты зачастую всецело поглощены им, рассматривая сквозь призму «чурок» все остальное. И тогда они неизбежно остаются на периферии того, что в первую очередь беспокоит русский народ. А беспокоят его не отсутствие монархии, ослабление катехонической роли России и перспектива ее консервативной реконструкции, а
- дефицит справедливости,
- свободы и
- ущемленные социальные интересы.
Значит, надо развернуть националистический дискурс именно в этом направлении. Ведь узко понятый национализм – национализм как жестко очерченное политическое и идеологическое течение – уже практически исчерпал себя. Электоральный потолок «жесткого» национализма не превышает 15 %, и практически нет перспективы «пробить» его. В то же время потенциал «мягкого» национализма, национализма как культурной системы составляет от половины до трех четвертей населения страны: около половины граждан России полностью или с некоторыми оговорками поддерживают лозунг «Россия для русских», а для 75 % ценность патриотизма (читай: «мягкого» национализма) одна из ключевых. Но чтобы реализовать этот потенциал, националистам, оставаясь националистами, надо стать еще демократами и социалистами.
Не думается, что это так уж трудно. Ведь по самой своей сути русский национализм либерален и демократичен. Разве движение, выступающее за свободу национальной жизни, не либерально? Разве движение, требующее демократизации политической и экономической жизни, не демократично? Разве тот, кто защищает права русского народа, не правозащитник? Наконец, русский национализм – это настоящее гражданское общество, которое выросло само, снизу, а не сформировано сверху, по указке власти.
Гибкость и пластичность националистической идеологии позволяет без труда ассимилировать демократические и социальные идеи и даже либеральную риторику подобно тому, как коммунисты попытались узурпировать патриотическую риторику, ультралибералы стали осваивать социальную, а Кремль манипулирует и той, и другой. Никаких принципиальных препятствий этому, кроме негибкости и неповоротливости самих националистов, не существует. Выйти за пределы гетто, в которое загоняют национализм и в котором многим националистам довольно комфортно, можно, лишь кардинально расширив и видоизменив политическую и идеологическую повестку национализма.
В его программах, а главное, в лозунгах и агитации во главе угла должны стоять конкретные социальные интересы масс русского народа: доступ к здравоохранению, образованию, жилью, свобода мелкому и среднему бизнесу, перераспределение сверхдоходов и проч.
Главное содержание русского вопроса – социальное, успех национализма абсолютно невозможен без апелляции к социальным интересам.
Характерно, что пик популярности «Родины» пришелся на время, когда она органично сочетала националистическую и социальную идеологию и риторику. По оценкам социологии, национал-социальный синтез с добавлением толики либеральных идей (гражданские права и свободы) наиболее перспективен в плане влияния на общество.
Особого внимания заслуживает этнически русская мелкая и средняя буржуазия, которую со всех сторон обложили иноплеменные конкуренты, власть и крупные монополии. Русскому бизнесу нужна свобода развития и справедливые правила игры. В свою очередь, он мог бы стать экономической и финансовой базой движения, одной из его социальных основ. Это не просто экстракт из исторического опыта, эмпирическая социология подтверждает особую чувствительность русских хозяйчиков к националистической риторике.
Но все это относится к гипотетическому будущему национализма, в то время как в настоящем его риторика и программы ничтожны в плане политического влияния. Беда даже не в том, что они интеллектуально убоги или утопичны. В мировой истории утопии не единожды вызывали менявшую лицо мира социальную динамику, что русским в XX в. дважды пришлось испытать на себе. Но утопия утопии рознь: консервативная утопия русского национализма не мобилизует, а скорее демобилизует. Так было во второй трети XIX в., в начале XX в., в начале XXI в.
Дефицит воли у русского национализма несравненно губительнее дефицита интеллекта. Нацистская антиутопия на историческое мгновение обрела шанс реализации во многом потому, что за ней стояла волевая организация – то, что русскому национализму оказалось не под силу создать на протяжении всей его двухвековой истории.
Зависимость от государства, невозможность помыслить себя не только против него, но хотя бы вне его стала роковой для русского национализма.
Пустые надежды на превращение имперского Савла в националистического Павла лишили националистов способности политического самостояния, обрекли их на оппортунизм и бездействие в критических ситуациях. Когда в XX в. дважды рушилась империя, а власть в прямом смысле слова валялась в грязи, националисты даже не пытались нагнуться за ней. У них не оказалось не только воли к власти, но даже воли к борьбе.
Волевая слабость русского национализма обусловлена его антропологической, экзистенциальной червоточиной. Как большевики и либералы ни ненавидели друг друга, они, тем не менее, всегда могли объединиться ради общей цели и против общего врага. А вот русские националисты не могли и не могут. Политическая история русского национализма – это не история союзов и объединений, а история расколов, предательств и взаимной ненависти. В этом смысле этос русского национализма прямо противоположен пропагандируемым им идеалам соборности и товарищества. Ненависть вообще и друг к другу в частности – доминантная психологическая характеристика русской националистической среды. Причем взаимная неприязнь сильнее неприязни к пресловутым «жидам» и уж точно сильнее любви к русскому народу. Хотя ненависть – эффективное политическое орудие, политическую организацию нельзя строить на одной лишь ненависти.
Три порока русского национализма:
1) слабость интеллекта,
2) дефицит воли
3)организационная импотенция
Слабость интеллекта, дефицит воли и организационная импотенция (две последние черты, в свою очередь, экзистенциально обусловлены) – вот три порока русского национализма, обусловившие его политические поражения и роковую неспособность сыграть важную роль в отечественной истории. Мы бы даже назвали эти пороки генетическими, то есть неискоренимыми, если бы последние годы не показали, что они могут быть изжиты. Однако изживание это идет столь медленно и туго, что русский национализм вновь оказался не готов к моменту решающего сражения за власть, причем не готов тогда, когда ситуация для него складывается более благоприятно, чем когда-либо в отечественной истории. Но винить в этом националисты должны не власть и внешние обстоятельства, а только себя.
«Время пришло, чтобы вырвать победу». Но сделать этого некому.
Материал создан: 12.07.2015
