Несколько пунктов из неоднозначно достоверного документа Харольда Альберта Лэмба (англ. Harold Albert Lamb) «Genghis Khan: The Emperor of All Men», Garden City Publishing, 1927 год.
Общество в России делится на две категории. Первая – это те, кто уверен, что Рай на земле был построен один раз в истории – на Западе. И второго не будет и быть не может. Запад – это абсолют качества жизни, социальных и человеческих отношений, принципов мироустройства.
Россия при этом не Запад. В «Рашке» нет и не может ничего быть сравнимого хотя бы с Португалией. Почва не та, и особый воздух свободы не веет.
Для Европы характерна связь между религиозными меньшинствами и предпринимательской деятельностью. Хорошо известна роль нонконформистов в Англии, гугенотов во Франции и евреев по всей Европе.
Неизменное присутствие религиозных диссидентов-старообрядцев среди первых российских предпринимателей естественным образом подталкивало историков к мысли рассматривать их как российский аналог веберовских предпринимателей-кальвинистов.
В данном очерке исследуется парадоксальная роль, которую старообрядчество сыграло в появлении и развитии частного предпринимательства в России.
Ключевые слова: предпринимательская деятельность, старообрядчество, предпринимательская культура, диссидентские сообщества, предпринимательские качества, старообрядцы — лидеры русской буржуазии.
Статья по теме: Предпринимательская культура старообрядцев
[pagelist_ext limit_content="200"]
Перефразируя известные слова Толстого, можно сказать, что каждая западноевропейская страна шла к современности схожим путем, но каждое государство вне этого узкого круга модернизировалось по-своему. История экономического развития России во многих отношениях отличалась своеобразием.
Если производственные технологии в основном импортировались из Европы, то культурные контексты и институциональные механизмы, в рамках которых осуществлялись такие процессы, как накопление капитала, возникновение предпринимательства, наем рабочей силы и организация производства, часто не имели аналогов вне России.
Две особенности — одна структурная, другая культурная — определяли процесс экономического развития России. Для российской экономики был свойствен ярко выраженный дисбаланс между господствующим государственным сектором, формировавшимся в традиции патримониального абсолютизма, и куда более скромными частными предприятиями, появившимися в его тени.
Это слабейшее негосударственное течение, развиваясь, вступало в культурное противоречие с глубоко укорененным коллективным этосом, сложившимся в крестьянской культуре, но никоим образом не ограниченным одним крестьянством, — этосом, осуждавшим личную инициативу с целью получения частной прибыли. Со времен Петра I государственные отрасли промышленности финансировались и управлялись централизованно, и во главе их обычно стояли аристократы и иностранные специалисты.
Частные промышленные заведения, влача убогое существование на задворках государственной власти, возникали в основном благодаря деятельности маргинальных и подчиненных групп: крестьян, крепостных, а также национальных и религиозных меньшинств, в том числе (что особенно важно для нашей темы) по инициативе староверов, или старообрядцев.
В данном очерке исследуется парадоксальная роль, которую старообрядчество сыграло в появлении и развитии частного предпринимательства в России.
Здесь будут последовательно рассмотрены стадии взаимодействия между религиозной культурой старообрядцев и формированием самого энергичного частного (негосударственного) сектора, а именно хлопчатобумажной промышленности Московского региона. Обозреваемый период занимает более двух с половиной столетий — от великого церковного раскола до большевистской революции.
Джеймс Л. Уэст — американский историк
История старообрядчества, столь богатая парадоксами и аномалиями, всегда давала плодотворную почву для применения исторических теорий. У исследователей роли старообрядчества в развитии предпринимательства принято по традиции ссылаться на классическую работу Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма ».
Неизменное присутствие религиозных диссидентов-старообрядцев среди первых предпринимателей естественным образом подталкивало историков к мысли рассматривать их как российский аналог веберовских предпринимателей-кальвинистов. Хотя этот подход весьма полезен для проникновения в мир религиозного инакомыслия и по-прежнему подсказывает интересные решения, современные историки, как правило, с подозрением относятся к такого рода заемной мудрости, особенно когда дело доходит до всеобъемлющих обобщений и широких аналогий с историческим опытом Запада.
Современная наука изучает русский раскол, используя междисциплинарные подходы культурной антропологии и семиотики. Разработка концепций старообрядчества как автономной «культурной системы» (если пользоваться терминологией антрополога Клиффорда Геерца) или «текстового сообщества» (как недавно предложил историк Роберт Крамми) бросает новый свет на культуру старообрядцев. В последнее время Рой Робсон использует выдвинутое антропологом Дэвидом Шеффелем понятие «иконический принцип» для истолкования символических аспектов старообрядческой жизни и «теорию коммуникативного действия» Юргена Хабермаса для объяснения их внутренней связи. Для Европы характерна связь между религиозными меньшинствами и предпринимательской деятельностью.
Хорошо известна роль нонконформистов в Англии, гугенотов во Франции, квакеров и менонитов в Германии и евреев по всей Европе. В России, где многочисленное еврейское население было ограничено чертой оседлости, в остальной части империи образовалось что-то вроде предпринимательского вакуума. Если поляки, прибалтийские немцы и армяне занимались торговлей на периферии, то старообрядцы начали заполнять пустующую предпринимательскую нишу в Великороссии.
Для наших целей могут быть полезными несколько подходов. Так, в пионерной работе покойного семиотика Ю. М. Лотмана установлен новый культурный контекст для изучения раскольников. В своей работе «Роль дуальных моделей в динамике русской культуры» Лотман утверждает, что в «глубинной структуре» русской истории преобладали бинарные оппозиции (государство и народ, революция и реакция и т. д.).
Эта господствующая модель «подчеркнутой дуальности», продолжает Лотман, препятствовала возможности появления в русской культуре «нейтральной аксиологической сферы» (предположительно представленной на Западе существованием свободных городов, частного предпринимательства и пространств, находящихся в частной собственности) — сферы, в которой могли формироваться динамические силы и автономные социальные институты.
С точки зрения Лотмана, русская история полна радикальных и резких переломов, однако «новые» формы и структуры, возникавшие во время этих катаклизмов, редко представляли полный разрыв с прошлым. Новое, скорее, попросту воспроизводило старые формы, «выворачивая их наизнанку» и сохраняя существенные черты предшествующих архаических структур. Хотя Лотман нигде специально не говорит о религиозной культуре или экономическом развитии, намеченная им перспектива открывает новые пути к пониманию того, каким образом взгляды и нормы поведения, определяемые как новаторские, возникают в крайне традиционалистской субкультуре, и заставляет предполагать, что эти новации несут на себе заметный отпечаток старого.
Точно так же концепция «оружия слабых», предложенная антропологом Джоном Скоттом, помогает многое понять в поведении таких подчиненных групп, как крестьянская культура или диссидентское сообщество, когда они приходят в столкновение с властью правящих элит. Модели уклонения и бегства, уход в еретические системы веры, всякого рода подкуп и ниспровержение внешней власти формируют ядро тех типов поведения, которые питали предпринимательский этос притесняемых старообрядцев. Постструктуралистская парадигма также открывает новые аспекты старых проблем.
Полемическая работа Мишеля Фуко — с ее намеренной «децентрализацией» общепринятой линейной истории, обращением к нелинейным моделям скачков и разрывов и вниманием к роли аутсайдерских групп, сопротивляющихся власти и отвергающих ее, — хорошо резонирует с историей старообрядчества. Введенное Фуко понятие «аутсайдерский дискурс» может помочь пониманию того, как диссидентские сообщества создают свои собственные параллельные миры — «гетеротопии» в терминологии Фуко, в которых правила и табу доминирующего дискурса ликвидированы или даже перевернуты.
Концепции Фуко также могут быть полезны для понимания внутренней динамики раскола, ведь если где-то и можно отыскать универсум, в котором дискретность, разобщенность и раздробленность эндемичны, — то это беспокойный мир старообрядчества.
В истории России трудно найти более загадочное для внешних наблюдателей событие, чем великий церковный раскол XVII века. На первый взгляд представляется невероятной сама мысль о том, что могла быть нарушена жизнь целой культуры и разгореться настоящая гражданская война по поводу такого, казалось бы, незначительного вопроса, как вопрос о том, сколькими пальцами следует креститься — двумя или тремя. Однако в действительности эта грандиозная борьба развернулась по гораздо более серьезному поводу, чем просто обряд.
Важно установить истоки раскола, чтобы уловить отличительные особенности старообрядчества и осознать то огромное расстояние, которое прошли старообрядцы от апокалиптического мистицизма до рационального экономического поведения. Старообрядчество родилось на свет на фоне катастроф XVII века: природных бедствий, иноземного вторжения, закрепощения крестьян, народных восстаний и царей-самозванцев. Эти страдания только укрепили и без того ревностную религиозность Московской Руси.
Средневековая русская вера была глубоко эсхатологична: в структуре человеческого существования абсолютное преимущество отдавалось вопросам спасения и искупления. В религиозной культуре, где тексты преимущественно отсутствовали и даже священнослужители часто не знали грамоты, материальность иконы, ладана, песнопения и жеста заполняла лакуну недоступного Писания как земные признаки божественного присутствия.
В такой строго выдержанной религиозной традиции обряд играл центральную роль: точное соблюдение долгой и сложной церемонии считалось вернейшим, если не единственным, путем к спасению. При этом ожидалось, что спасение придет немедленно. Московская религиозность была проникнута апокалиптическими ожиданиями конца света и второго пришествия Христа. Пророчество и чудо были особенно популярны в ту эпоху, когда мир, казалось, и вправду шел к своему концу.
Старое миросозерцание рушилось и в буквальном смысле, поскольку в России рождалось самодержавное государство с его патримониальными претензиями, указами о закрепощении крестьян и систематизирующими стратегиями — государство, отменяющее старинные средневековые привилегии и подавляющее традиционные народные практики. Старообрядчество возникло в контексте ширящегося народного протеста против этого давления.
Приверженцы раскола всегда утверждали, что они стоят на страже извечной свободы народа жить там, где ему хочется, и так, как ему хочется, управлять своими делами и выбирать себе священников. Старообрядческое движение всегда сохраняло это народное бунтарское содержание. Однако именно спор по поводу ритуала помог этому движению сопротивления вырасти во внутренне цельную культуру протеста. Церковный раскол был реакцией на реформы честолюбивого патриарха Никона, который, заняв патриарший престол в 1652 году, намеревался усилить церковь, а вовсе не ослабить ее.
Никон пришел к власти с ясным сознанием своей миссии: превратить суеверную и шаткую, как ему казалось, религиозную практику Московской Руси во внутренне цельную, однородную, изощренную веру, способную дать экуменический ответ на светские и религиозные колебания, угрожавшие охватить всю Московию. Ему казалось, что церковь находится в плачевном состоянии. Столетия нестрогого исполнения обрядов, суеверные наслоения и ошибки переписчиков в церковных текстах совершенно извратили подлинную веру Византийского православия.
Он взял на себя исправление московских обрядов, богослужения и церковных книг, чтобы привести их в соответствие с первоначальной киевской верой, унаследованной от греков на заре восточнославянской истории. Уверенный в правоте своей миссии реформатора, Никон самолично ввел целый ряд литургических и текстуальных новаций: изменилось направление шествия вокруг храма, число освящаемых хлебов, написание имени Иисуса и, наконец, получившее широкую известность количество пальцев при совершении крестного знамения (взамен московского двуперстия патриарх Никон ввел троеперстие как символическое исповедание Троицы).
Никонианские реформы пошатнули внутреннюю целостность московской религиозной культуры. Для миллионов истинно верующих никоновские исправления освященного веками божественного обряда превратились в вопрос о спасении всех православных душ. В результате движение религиозного протеста, активно взаимодействуя со всплесками народного недовольства крепостническим государством, сформировалось в мощную контркультуру, альтернативную по отношению к культуре царей и патриархов. Церковный раскол, в сущности, касался не столько веры, сколько власти, а именно права нового централизованного государства навязывать свою волю народу.
Предчувствуя рождение мощной оппозиционной силы, власти — донельзя несвоевременно — созвали в 1666 году церковный собор, призванный разрешить все споры. Греческие и византийские иерархи, приглашенные на собор, попросту не увидели поводов для разногласий: обрядовые различия, говорили они, не ставят под угрозу фундаментальную догматику и, таким образом, с их точки зрения, несущественны для веры. Но к тому времени уже шли баталии по вопросам, вряд ли понятным внешним наблюдателям. Собор поддержал никонианские реформы и с характерной суровостью отлучил сопротивлявшихся от церкви как раскольников.
Инакомыслящие могли истолковать эти важные события одним единственным образом: близок Апокалипсис, в России набирает силу Сатана, а сам царь — не кто иной, как Антихрист, о котором возвещено в Откровении Иоанна: «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое: число его шестьсот шестьдесят шесть» (Откр. 13:18).
Подвергавшиеся заключению, пыткам и сожжению за свою веру, миллионы старообрядцев отдалились от русской культуры духовно и физически: они бежали в приграничные и окраинные районы, чтобы спастись от Антихриста и слуг его, к северным озерам, в дикие степи на южных границах, в сибирские леса. При Петре I, когда западное влияние и жестокие репрессии приняли массовые формы, худшие опасения раскольников лишь подтвердились, а продолжающиеся преследования укрепили их волю к сопротивлению.
Старообрядчество было самым глубоким и длительным движением анти царистского сопротивления, которое когда-либо возникало в России. Для людей, веривших в Антихриста и Апокалипсис, даже смерть на костре была желанна как мученичество.
И действительно, в первые годы раскола наиболее фанатичные группы искали прибежища от исходившей от властей угрозы в самосожжении. Готовность и даже желание принять смерть делали неэффективными административные санкции и наказания против религиозных бунтовщиков. Старообрядцы поддержали стрелецкие бунты в конце XVII века и крестьянско-казацкие восстания Булавина и Пугачева в XVIII веке. Несмотря на все усилия режима выкорчевать эту «ересь», она неуклонно росла и распространялась в течение двух последующих столетий, привлекая к себе самые независимые и энергичные элементы великорусского населения.
Правительство объявило старообрядцев раскольниками, но сами они не принимали этой характеристики. По их утверждениям, это не истинно верующие откололись от церкви, а церковь предала народ.
В самоизоляции от светского мира и друг от друга старообрядцы находили самые разные пути приспособления к обстоятельствам. Не вступая в спор с фундаментальными догмами православной церкви, они начисто отрицали авторитет «никоновских» патриархов и священников, а также царя, в котором они видели настоящего хозяина церкви. Все старообрядцы по старинному обычаю крестились двумя перстами. Но поскольку они были рассеянны, обряды, которых они придерживались, отличались широкой вариативностью.
По признаку обряда раскольническая вера быстро разделилась на поповскую и беспоповскую, а последняя группа, освобожденная от структур какой-либо церковной иерархии, расщепилась на десятки малых сект («согласий»). Бесчисленные новые религиозные образования — такие как «поморцы», «странники», «федосеевцы», «филипповцы» или «молчальники» — плодились в течение всей истории старообрядчества.
Сначала разрозненные и изолированные, различные течения старообрядчества стали объединяться в самоуправляющиеся религиозные общины, и между этими аванпостами устанавливались системы коммуникации и взаимопомощи. Старообрядцы усовершенствовали классические стратегии сопротивления, характерные для подчиненных групп: сначала бегство и приверженность неортодоксальной вере, затем формирование коллективной самоидентичности, противопоставленной остальному миру, и, наконец, создание, накопление и размещение материальных ценностей с целью уклонения от административных репрессий.
Благодаря структуре защитной реакции на преследования и притеснения установилась прочная связь между старообрядчеством и экономической деятельностью. Старообрядцев было очень трудно сосчитать из-за их отшельнического характера, отдаленных мест обитания и недоверия к правительству. Официальная статистика всегда давала заниженные цифры, а взгляд на эту проблему самих раскольников суммировала старообрядческая брошюра, опубликованная незадолго до революции.
Она была озаглавлена: «Ста рообрядчество — два миллиона или двадцать миллионов?» Сегодня принято считать, что в начале XX века в России насчитывалось приблизительно 15 миллионов старообрядцев. Количество старообрядческих согласий превышает три сотни.
На первый взгляд старообрядцы могут показаться плохими кандидатами на роль модернизаторов России. Александр Гершенкрон дал классическую формулировку парадоксу старообрядчества, заметив, что эти «почитатели религиозной стабильности, фанатичные враги церковных реформ, иррациональные приверженцы буквы и жеста» тем не менее «стали энергичными новаторами» в истории раннего русского капитализма. Эволюция старообрядческой трудовой этики хорошо известна, она подробно исследована Гершенкроном и другими учеными. Напомним вкратце суть проблемы.
Рассеянные по отдаленным уголкам империи, часто жившие нелегально или собиравшиеся группами для самозащиты, старообрядцы выработали стиль жизни, отличавший их от простого народа как в практическом, так и в духовном аспекте. Эти люди умели постоять за себя, а приоритет Писания подразумевал, что доступ к тексту существенен для веры, поэтому старообрядческие деревни часто отличались более широким уровнем образования по сравнению с окружающим населением. Таким образом, духовная потребность рождала ценные практические навыки.
Старообрядцы также практиковали строгий аскетизм: адептам предписывалось воздерживаться от алкоголя и табака; поощрялись усердие в работе, рассудительность и бережливость. Раскольники создали иной мир, специфичный ритуал и дискурсивное пространство, в котором взгляды и нормы поведения господствующей культуры оказались ликвидированы либо инверсированы. В духовном мире старообрядцев традиционное отрицательное отношение к коммерческой деятельности, личной инициативе и получению прибыли видоизменилось до противоположности — в религиозно санкционированную культуру предпринимательства.
Гершенкрон учитывает — и отрицает — представление о том, что старообрядчество представляет русский вариант веберовской «протестантской этики». В теологии старообрядцев, утверждает исследователь, не было ничего, что санкционировало предпринимательство как таковое, не было ничего подобного протестантскому «призванию» в понимании Вебера. И действительно, старообрядческая догматика не отличалась от официального никонианского православия, которое мало поощряло какую-либо «трудовую этику».
Диссидентов отличало непрочное положение притесняемого религиозного меньшинства, и вот здесь-то, по мнению Гершенкрона, применима веберовская концепция «капитала парий». Изолированные и уязвимые, старообрядческие общины начали культивировать нормы поведения, заметно отличающие их от окружающего «никонианского» населения. Энергия, бережливость и аскетическая самодисциплина стали наглядными признаками истинной веры, выделяющими старообрядцев среди широких кругов духовно и материально обнищавшего крепостного крестьянства.
Так, поколение за поколением, фундаменталистские нормы старообрядчества служили рассадником привычек и взглядов, отличных от окружающей крестьянской культуры: стремление к избытку вместо минимума, необходимого для пропитания, постоянный труд вместо сезонных ритмов, долгосрочный расчет вместо моментальной выгоды. Старообрядцы оставались типичными аутсайдерами русской цивилизации, радикальными ниспровергателями абсолютной власти царского режима.
Для официальной государственно-церковной иерархии, равно как и для всей образованной России, старообрядчество являлось загадочным и непостижимым «другим». Сколь бы традиционной ни была культура старообрядцев, сама их чужеродность по отношению к остальной России создавала культурное пространство для появления новых взглядов и норм поведения. Вопреки ожиданиям Лотмана, предпринимательский капитализм, один из отсутствующих в России аксиологически нейтральных институтов, в действительности был выпестован внутри одного из четко обозначенных полюсов русской культуры.
В терминологии Фуко, изолированные старообрядческие общины и их характерные дискурсивные практики создали «гетеротопии», узлы сопротивления господствующему дискурсу. В этих антимирах нормы окружающего общества отрицались и переворачивались, обвинения игнорировались, запреты нарушались. Старообрядцы были достаточно свободны, чтобы заниматься предпринимательством и пожинать его плоды.
Эти обобщения высшего порядка нуждаются в оговорке: разумеется, были православные русские, принадлежавшие к официальной церкви, которые также проявляли аналогичные предпринимательские качества. По иронии судьбы, удел «никонианских» купцов и крестьян-торговцев был, по-видимому, более тяжким, чем удел диссидентов-раскольников, поскольку они противопоставляли себя русской народной культуре, не имея религиозной санкции, клановых связей и общинных средств.
Эти препоны, несомненно, подвигали многих купцов, исповедовавших официальное православие, обращаться в старую веру, таким образом пополняя ряды диссидентов и укрепляя связь между коммерцией и религиозной неортодоксальностью.
В растущих поселениях трудолюбивых и аскетических раскольников вскоре начали накапливаться большие запасы коллективных богатств. Наверное, самым известным примером служит старообрядческое «общежительство» на реке Выг к северу от Онежского озера. Через несколько поколений после раскола «общежительство» Выг контролировало обширные лесные и водные ресурсы окружающих территорий.
Другие раскольничьи общины на столь же отдаленных окраинах развивались тем же путем.
Вскоре старообрядцы проникли в торговые системы Сибири и русского Севера, так что купцы, возившие товары по этим маршрутам, предпочитали благоразумно обращаться в старую веру, чтобы обеспечить себе покровительство этой мирной, но могущественной религиозной группировки.
После взрыва нетерпимости к инакомыслящим в первые годы раскола административные притеснения в основном ослабли, хотя новые волны репрессий периодически возникали в течение двух последующих столетий. Для старообрядцев царский режим был враждебной и репрессивной силой, и перед лицом его деспотической и непредсказуемой власти они крайне экономно расходовали свои коллективные ресурсы.
Подкуп и взятки служили первой линией обороны против церковных и полицейских властей, и эти средства защиты с высокой эффективностью использовались богатыми старообрядческими общинами.
Для раскольников накопление богатства было вопросом коллективного выживания.
В царствование Екатерины II, провозгласившей себя образцом просвещенной терпимости, старообрядцам была предоставлена возможность переместиться с отдаленных окраин в самый центр империи. Во время эпидемии холеры в 1770-е годы правительство предложило поповским и беспоповским согласиям учредить богадельни и больницы возле Рогожского и Преображенского кладбищ на окраинах Москвы.
Эти «кладбищенские общины» скоро стали эпицентрами возрождения старообрядчества. Богатство в Рогожской и Преображенской общинах было коллективным. Новообращенным, приток которых не иссякал, предписывалось передать свои накопления общине, оставив себе только скромные средства к существованию. Общинные богатства не оставались втуне: старообрядцы понимали, что обдуманные и прибыльные вложения необходимы для благосостояния всех членов общины.
Поэтому купцам-старообрядцам предоставлялись кредиты под низкий процент, крепостным крестьянам предоставлялись займы для оплаты вольной, а старообрядческая рабочая сила рекрутировалась в веру и получала поддержку от общины. Самые большие и самые активные резервы негосударственного капитала в России хранились в религиозных общинах под неусыпным надзором суровых рогожских и преображенских старцев.
Позже растущие фабрики и мастерские превратили старообрядческий квартал Москвы в настоящий индустриальный пригород.
всего статей: 1642
